Now I'm feelin' guilty for it I didn't wanna leave I got caught up in the forest Hangin' with the trees Realised I'm less important Than I thought I'd be I'm not tellin' you for any certain reasons but I just want your empathy The Neighbourhood — Stuck with Me
Это их первое совместное Рождество. И последнее. Это как сон. Лес, застывший вне времени и пространства, дальше от суеты и страха, дальше от масок, которые они оба носят. Ещё дальше. А он лишь хотел быть ближе. Но теперь, когда Эллиот идёт рядом, а, кажется, между ними тысячи световых, Тайрелл уже не уверен, что ему нужно это «ближе». Ведь сколько бы он ни шагал вперёд, Эллиот неизбежно шагнёт назад. Тайрелл устал. Он боролся отчаянно, каждый день, каждый миг. Он больше не хочет бороться, он больше не видит смысла. Единственное, что заставляет его двигаться, — желание помочь Эллиоту. И пусть ему всё равно, пусть ему плевать, пусть ему никогда не было дела. Тайреллу было. Это легче, чем он мог представить. Это так легко — жертвовать собой ради того, за кем готов был идти на край света. Кажется, туда он и идёт. Это самое лёгкое решение в его жизни. Просто прогуляться. Но это больно. Больнее, чем он думал. Он знает, Эллиот не догонит, не повернёт вспять, но с каждым шагом замирает сердце. А вдруг, а если?.. Но впереди только холод и ветви, которые он не в силах перешагнуть. Он падает, но это лишь формальность — он давно упал. С того дня, как он встретил своего Бога, его жизнь — одно большое падение. Но падение — это тоже полёт. Ведь Эллиот его окрылял, Эллиот показал ему другую вселенную. Но не пустил в неё, не дал взглянуть на незнакомый рисунок звёзд. А теперь Тайрелл, кажется, их видит. Звёзды Эллиота. Они танцуют, они беснуются в безмятежной вышине. Они внутри и снаружи, здесь и нигде, всегда и никогда. Они — его отражение. И, лёжа на снегу, раскинув бессильные руки, он смотрит туда. На эти звёзды. Да, Эллиот не спасёт, не наделит последние мгновения смыслом. Но сердцебиение утихает, а надежда — нет. Звёзды размываются: тусклые, далёкие точки. Может, кто-нибудь там, наверху, видит его, слышит, чувствует. Может, кому-то там, в чёрной неизвестности, станет больно, когда его поглотит эта странная рождественская ночь. Может — хотя бы чуть-чуть — станет больно и Эллиоту. Ведь он вернулся за ним тогда. Неважно, что он говорил, чего не говорил, чего ни за что не сказал бы — он вернулся. Он был честен. Он был. И Тайрелл был тоже. Но ещё немного — и «был» сменится на «нет». Тревожная кнопка под кожей — клац — и всё унесётся в бездну, в которую неслось уже давно. Его жизнь полетела к чертям из-за одного человека. И теперь, в конце, есть лишь один вопрос: оно того стоило? Воспоминания кружат над ним, как вороны-падальщики. Разрывают его, ещё живого, на куски. На каждую каплю крови, на каждый обрывок плоти — свой миг, взгляд или дрожь. Эллиот в «Allsafe», Эллиот в его машине, Эллиот во тьме леса. Минус ещё кусочек, минус дыхание, минус жизнь. Она не несётся перед глазами. Он сам выуживает, как из бездонной проруби, моменты, которые привели его сюда. Это его пытка — держать их, надеясь разглядеть то, что ускользнуло, как теперь ускользает жизнь. …Наверное, это была точка невозврата — когда Тайрелл предложил ему всё, а Эллиот не поспешил ответить «да». Не проявил интереса к благам, за которыми он, Тайрелл, гнался всю свою — теперь — пустую жизнь. Эллиот просто смотрел, и его глаза — вдруг, без всякого предупреждения — потянули Тайрелла и весь его выстрадано-идеальный мир в пропасть. За Эллиотом хотелось идти, хотя он не звал его. Эллиот не пытался ему понравиться, и именно это пленило. И, стоя так близко, говоря так неосторожно, Тайрелл понял, что балансирует на грани. Словно канатоходец, которому лучше не смотреть вниз. А потом Эллиот ушёл, и он застыл у окна, изо всех сил стараясь не обернуться. Падение набирало скорость. На месте Шэрон — лишь на секунду — Тайрелл представил Эллиота. Только будь под его руками эта шея, утекай из-под его пальцев эта жизнь, он бы остановился. Стоит закрыть глаза, и он снова на той крыше, и страх снова прошибает, как ток. Город шумит, городу всё равно. Есть дыхание, нет дыхания. Надави сильнее — и назад дороги не будет. Погаси блеск в глазах — огни будут и дальше сиять. В руках Тайрелла чья-то жизнь, и он ещё не знает, что однажды захочет отдать свою, лишь бы не оборвалась эта. Водка обжигает глотку, осознание жжёт больнее. Он падает на колени перед Джоанной, а скоро упадёт перед ним. Тайрелл в отчаянии. Он врывается к Эллиоту, думая напугать, только что-то идёт не так. Только это как встреча двух загнанных, бегущих от себя одиночеств. Эллиот его не боится, а Тайрелл его — ещё как. Но упорно делает вид, что нет никакого страха. А потом Эллиот приводит его в свой мир, и страх исчезает. Его будут искать, его жизнь станет адом, но важно лишь это: он больше не один. Стыдно признать, но Тайреллу был нужен кто-то, кто вёл бы его за собой. Он был как слепой котёнок. Он не понимал, а теперь… Одна за другой, мысли взрываются перед ним, как фейерверки, как цельная боль, разорванная на миллион осколков. Теперь эта боль — его. И, кажется, он не справится, но секунды идут, идут, идут, а он по-прежнему жив. До Тайрелла доходит: она не пройдёт. Теперь это страховка его жизни. Больше нет ничего, ни одной точки опоры, но что это? Ветер сквозь жалюзи? Почему всё вдруг стало так сложно и вместе с тем просто? Он понял, когда выстрелил, когда пуля уже летела — сквозь воздух, сквозь худи, сквозь кожу. Сквозь всю его жизнь. Он бы молился, если бы было, кому, но единственный известный ему бог истекает кровью. Он выживет, выживет, выживет, а пока… Не пытаясь переварить, он повторяет это ещё раз. Шёпотом. Ветер сквозь жалюзи. Запоздалая отдача, скользнувшая от плеча к сердцу. Его путь на Олимп. Теперь он сам истекает кровью, но это ничего. Он давно кровоточит, он давно не в силах терпеть. Это всегда было слишком. Эллиот был слишком далеко, все попытки дотянуться проваливались. Когда казалось, что он на шаг ближе, в следующий миг оказывалось, что между ними бездна. Не было другого исхода. Было только это — пропасть серых глаз, пропасть его души, пропасть, из которой нет выхода. И глупая надежда на глупое «когда-нибудь». Смешно, но Тайрелл верил, что однажды вся его боль растворится в одном, пусть и коротком, моменте. В миге, который покажет, что всё было не зря, что Эллиоту хоть капельку было до него дело. А теперь боль растворяется в холоде. Чуда не случилось. Не воздалось. Рана не затянется сама собой, Эллиот не придёт, не прильнёт холодными губами к ещё более холодным — ведь минус на минус даёт плюс. Не скажет: «Да, ты был важен». Не отзеркалит момент, когда Тайрелл зажимал его рану. Не спасёт его жалкую жизнь, которую он готов был отдать уже давно. Ещё в игровом зале, стоя перед ним на коленях, вцепившись в его руки, прижавшись к дулу пистолета. Как билось тогда его сердце — могло остановиться без всякой пули. Как металось что-то внутри — это называют «душой». Пусть будет душа. Что угодно — всё равно не передаст его чувства. Может, так он сошёл с ума, выдыхая прерванную фразу, смысл которой ещё не понимал. Она пришла сама собой, как откровение, посланное ему свыше. Как пророчество. Ради этого он жил? Ради мнимого бога? Ради боли, которая задолго до крови на снегу стала его частью? Ради триумфа парня, заставившего его поверить, бросить всё и открыть ящик Пандоры. Ради боли, которая, став его частью, стала его проводником. Ради каждой. Долбаной. Секунды. Теперь, объятый холодом, в последний раз он дышит, как никогда. Теперь, когда остался лишь один вопрос, он ни секунды не сомневается в ответе. Ему больше не нужны звёзды. Его прощальным светом стало внезапное, беспредельное, всё поглотившее чувство. Последнее, что он видит — его сияние. Последнее, что доверяет тьме — три слова, которые — он верит — как-нибудь доберутся до адресата, отзовутся в его с виду холодном, но в самом деле полыхающем сердце. Звёзд почти не видно. Всё вокруг гаснет. Его любовь — нет.*
Тайрелл считает до десяти, но ничего не исчезает. Хочет он или нет, придётся ещё подышать. Безвольно, по инерции. Не постичь, не забыть, но если бы… Если бы он мог вернуть время, подошёл бы он к Эллиоту, произнёс бы то роковое «хай»? Да. В любой вселенной он бы узнал его, встретил испуганный взгляд, оказался бы в сердце шторма. Но если бы не пришлось разрушить всё, что они разрушили. Если бы между ними не было этой пропасти. Тайрелл всё бы отдал за это. Хотя бы день, пусть даже час простого счастья с ним рядом. Хорошо, секунда тоже сойдёт. Они спасали и рушили мир, бежали то от смерти, то в её объятья, прыгали сквозь горящие обручи, а сейчас он хочет проснуться с Эллиотом и знать, что мир не ждёт спасения. Поехать за город, посмотреть глупый фильм, почувствовать что-то вместе. А если Эллиот боится чувствовать, взять его за руку и провести через страх, как по дороге к самому себе. Тайрелл не верит, что всё возможно. Не все желания сбываются. И всё же, не открывая глаз, он задерживает дыхание и снова считает до десяти. Голова кружится, он падает куда-то — опять — а потом кто-то осторожно дотрагивается до его плеча. — Тай-релл, — тянет кто-то у его уха. Слишком знакомый, слишком родной голос. — Эллиот?.. Произносить это имя больно. — Нет, блин, его шестая личность, — ворчит, но руку не убирает. Тайрелл не хочет открывать глаза — слишком высока вероятность, что всё исчезнет. Что он лишь умирает в лесу, и вокруг — никого, никого, никого. — Вставай, опоздаем, — снова этот голос. Тайрелл боится спросить, куда. — Хочу ещё… полежать, — шепчет он. — Ладно. Пойду кофе сварю. — Стой, — Тайрелл хватает чью-то — его? — руку. — Побудь здесь минуту. Пожалуйста. Он хочет сберечь, пережить, запомнить. Он не готов отпустить и унестись в бездну. Эта рука — единственное, что держит его в мираже. Сжимая её, он чувствует, как под веками теснятся слёзы — боли, конечно, но и счастья тоже. — Пора. Голос теряет чёткость. Но Тайрелл всё ещё чувствует его рядом. Говорят, если хотеть чего-то достаточно сильно… — Без сахара, как обычно? Эллиот отпускает руку. Ему тоже пора отпустить. Рвётся тонкая нить надежды, ускользает последнее тепло, уносятся в никуда воспоминания-вороны. Тайрелл вдруг понимает: больнее не будет. Он в эпицентре боли. Дальше — только покой. Каким-то чудом он находит силы, чтобы улыбнуться и прошептать: «Прощай, друг».***
Эллиот не находит сил записать диск и чёрным маркером вывести на нём «Тайрелл Уэллик». Его история закончена, его следует удалить — просто потому, что пора. Но Эллиот не может освободить это место. Он чувствует вину — раздавливающую, неподъёмную — но дело не только в этом. Да, он не спас, не попытался, отпустил в холодную ночь, но есть что-то ещё. Что-то важное, снежинками падающее на плечи. Боль не прямо в сердце — повсюду, рассредоточенная. Воспоминания не стереть, они — его новый монстр. Он помнит, как обернулся в день их знакомства, как внутри что-то оборвалось. И до сих пор не вернулось на место. И, может, никогда не вернётся. Его тошнило от Тайрелла. От его высокомерия, напыщенности, самоуверенности. Он был олицетворением всего, что Эллиот ненавидел. Но почему тогда он — раз за разом — казался его отражением из какой-то другой вселенной? Впервые Эллиот хотел найти не чью-то тёмную, а чью-то светлую сторону. Он не знал, что светлой стороны ещё нет. Он не знал, что сам станет ею. И теперь он думает, что не заслуживал этого. Нельзя бежать — боль догонит, приставит нож к горлу, нашепчет, как Тайрелл хотел быть богом. А был человеком, который в него поверил. Потерянный и потерявший, он не боялся ни ненависти, ни любви. Эллиот не в силах удалить и бросить под кровать. Что-то и так удалилось, что-то принесло пустоту, которую не может заполнить морфин, просмотры фильмов с Дарлин, новая работа. Он больше не прежний Эллиот, и, может, дело как раз в этом. Эллиот-из-прошлой-жизни не мог принять, услышать, поддаться зову сердца — своего — холодного — чужого — тёплого. Эллиот-из-прошлой-жизни позволил ему уйти. И, просыпаясь по ночам, пытаясь дотянуться до дна, до избавления, до точки опоры, Эллиот-из-настоящего думает, что никогда-никуда-ни за что не отпустил бы. Но поздно. Кажется, он упустил то, что выпадает совсем не каждому. И второго шанса не будет. Он жив, но важно ли это? Ведь, кажется, в том лесу, на том снегу, рядом с Тайреллом умерла его лучшая часть. Из головы не выходит игра. Быть может, это был способ не только предотвратить аварию. Возможно, так он мог спасти и себя. Сесть рядом с другом. Зажечь спичку. Остаться. Теперь он отдал бы всё, чтобы устройство Белой Розы сработало. Но невозможное по-прежнему невозможно. И, не в силах уснуть, отпустить, оставить, он вновь говорит с воображаемым собеседником. Каждую ночь он рассказывает, как прошёл его день, что меняется в спасённом ими мире, а что остаётся прежним. Он не просит прощения, не говорит, как ему жаль, не бередит слишком медленно затягивающиеся раны. Но говорит «спасибо». За то, что поверил. За то, что помог вернуться. За самый дорогой подарок на Рождество. Эллиот знает, что не повернёт время вспять. Не все ошибки можно исправить. Просто ему это нужно: говорить, не надеясь на ответ. Просто это его пытка: представлять, что каким-то чудом слова долетят до адресата, обманут время, облегчат чужую боль. Просто дышать чуть легче, когда, закрывая глаза и погружаясь во тьму, подобную той, в которой навсегда скрылся Тайрелл, он шепчет ему опоздавшее: «Привет, друг».***