Слепота

Из Рены натурщица никудышная — развалившись в плетенном кресле она постоянно вертится, теребит волосы, поправляет камзол, чтобы не было складок. Отпускает едкие комментарии о том, что Детлафф у мольберта смотрится до смешного нелепо: тебе, дорогой, фартук художника, кисти, палитра и засученные рукава не идут. Тебе пошел бы черный кожаный плащ, злорадная ухмылка на лице, дорогие рубашки и изысканные перстни на пальцах — или что еще там носят вампиры, если верить легендам. А вампир у мольберта — нет, дорогой, не обманывай, либо художник из тебя никакой, либо вовсе ты не вампир, не ночная бестия, которой пугают детей; какая же ты бестия, ты тихоня, грозный на вид, несчастный романтик, влюбленный по уши — сгубит тебя когда-нибудь эта любовь. Чердак заброшенного поместья — не лучшая студия для художника, но зато здесь окна от пола до потолка, они пропускают утренний свет, почти не искажая. Чердак пустой и светлый, а за окнами тишина, только лес шумит, да птицы поют. Хорошее место, чтобы уединится для такого интимного, но в тоже время невинного дела, потому что люди сюда не придут. Больше не придут — подельники Рены о них позаботились. — Рен, прошу тебя, — вздыхает Детлафф, — не вертись. — Этот чертов камзол мне жмет, — говорит она. — Мне в нем жарко. Ужасная вещь, как дорисуешь, я сожгу его в костре. — Надо было соглашаться на льняное платье. — смеется вампир. — То, с глубоким вырезом. — Ну уж нет, ты говоришь, что в нем я похожа на принцессу. — А разве нет? — Нормальные мужики пялятся девушкам на грудь, а клыкастые — на шею, — фыркает Рена. — Это платье я тоже когда-нибудь сожгу. Вот увидишь. Ты меня что, по памяти нарисовать не можешь? Обязательно надо позировать? — А ты опять потом будешь ворчать, что на себя не похожа. — Ну да. Буду. Ты каждый раз мне безбожно льстишь. Такой милой и красивой рисуешь, будто я и вправду принцесса, аж на зеркало потом плеваться охота. — Хорошо быть вампиром, правда? Хоть с зеркалами никаких проблем. Да какой из тебя вампир, в который раз спрашивает она себя. Когти, клыки — а толку от них, если в душе ты влюбленный рыцарь, только что доспехов не носишь. — Ты помалкивай и рисуй давай. — говорит она. Рена замирает в кресле, стараясь не двигаться. Детлафф внимательно рассматривает ее, стараясь не упустить ни одной детали. Это только для портрета, убеждает Рена себя, ему нужно понять пропорции, увидеть, как падает свет, ну, о чем там обычно беспокоятся художники. Это только для портрета, да, но она кожей чувствует, как его взгляд задерживается на ее шее, там, где под кожей бьется жилка; там, где недавно зажили очередные следы от клыков — и Рена почти уверена, что их он не нарисует. Польстит, как всегда, для него ведь она совершенство — для него на ней нет ни шрамов, ни ссадин, а в душе ее нет ни злобы, ни горечи, ни обид. Рена тихо смеется, поражаясь, как можно столько разглядывать ее, смотреть на нее в упор, и оставаться таким слепым, будто глаза ему вырвали. И при этом он еще строит из себя художника — посмотрите, боги, слепой художник! Как это смешно, вы, наверное, там на небе смеетесь; вы, наверное, там на небе смеялись бы, обращай вы внимания на бестий и проклятых. Чертов тесный камзол неудобный, словно корсет, натирает, словно удавка — и терпеть это у Рены больше никаких сил. — Детлафф, подожди, — просит она. — Ты еще не начал? — Только контуры кресла наметил. — отвечает он. — Что, все-таки платье? — Даже не надейся, — отвечает Рена, стягивает камзол и отбрасывает в сторону. Через несколько секунд на ней не остается ничего. Дышать становится легче, ветер приятно холодит разгоряченную кожу. Рена разваливается на кресле — вольготно и величаво, как истинная натурщица, не стесняясь ни увечий, ни наготы, — чего стесняться перед слепыми? — и вызывает у Детлаффа восхищенный вздох и кривую клыкастую улыбку. — Даже так? — удивляется он. — Знаешь, ты была права. Сожги этот камзол к чертям собачьим. — Непременно, дорогой мой, — смеется она. — Ты давай рисуй, а то засмотришься, кисть в руках не удержишь. И на этот раз можно без лести? Хватит уже говорить, что я похожа на принцессу. — Я был неправ, — поднимает он руки. — Ты похожа на бруксу. — На бруксу? А кто это? — Это подвид высшего вампира, — объясняет Детлафф. — Выглядит как красивая черноволосая женщина, а перед тем, как напасть на жертву, сбрасывает одежду и выпускает когти и клыки. Так сказать, обнажает и себя, и свою сущность. — Ты на что намекаешь? — напрягается она. — Ни на что. Просто обнаженной ты выглядишь той еще бестией, — смеется он. — В хорошем смысле. Без обид, Рен, но это и вправду чертовски красиво выглядит. — У тебя были романы с бруксами? — И с ними, и с альпами тоже. — А альпы это кто? Тоже вампирицы обнаженные? — Как-нибудь в другой раз расскажу. Замри ты уже, а то по памяти рисовать придется. *** Рисовать по памяти трудно — обязательно где-то приукрасишь. Нарисуешь волосы длиннее, черты лица тоньше и благороднее, а взгляд такой влюбленный и ласковый, каким его всегда хотел видеть. На портрете Рены, который Детлафф, предавшись тоске, нарисовал на стене заброшенного магазина, взгляд был именно такой. Какой же это портрет разбойницы, спрашивает себя он теперь, это портрет принцессы, которой она никогда не была. Хотела быть, да не суждено было — никакое благородное происхождение не в силах остановить удар вампирских когтей. Детлафф смотрит на ее (не ее) портрет и едва находит в себе силы отвернуться. Здесь, в убежище, почти не осталось его личных вещей. Рыться по углам пыльного темного чердака нет ни желания, ни настроения. Детлафф вообще не хотел сюда заходить, ибо слишком много мучительных дней он провел здесь, слишком много злился, волновался и думал о том, в какое же чудовище он превращается. Бестия, говорили о нем перепуганные люди, чудовищная бестия, и в какой-то момент у него не осталось сил убеждать себя, что они неправы. Он бы и не заходил сюда, но вспомнил, что та картина, на которой он запечатлел Рену обнаженной — тот единственный портрет, для которого она согласилась позировать, остался где-то здесь. Оставлять его в Боклере почему-то не хотелось, он и сам не до конца понимал почему, но старался об этом не думать. Он где-то здесь, должен быть здесь, и Детлафф находит его, прислоненным к стене, задвинутым за старые ящики. И едва посмотрев на него впервые за столько лет, он вздрагивает и отшатывается от него, как от серебряного кинжала. С картины на него смотрит жестокая, гордая, надменная женщина, готовая убить, не моргнув глазом. Обнаженная, злая и красивая, словно брукса, ей не хватает только клыков и когтей, но ни к чему когти и клыки человеку, который всегда был чудовищем. Не льсти мне, сказала она тогда, рисуй как есть. Я и не польстил, думает он. Черт возьми, Рен, какой я был слепой, где же мои глаза были… Детлафф отворачивается, чтобы не видеть ее, и сует руки в карманы плаща. Черный кожаный плащ, который раньше казался ему слишком тяжелым и жарким, слишком вызывающим, чтобы ходить в нем по улицам, теперь сидит на нем, как вторая кожа. Но времени удивляться переменам у него больше нет, и Детлафф решает, что пора уходить. Он вешает на плечо сумку с вещами, поправляет волосы (одна прядь цепляется за причудливый перстень на безымянном пальце), а картину решает нести в руках, предварительно завернув обрывок льна, который нашел тут же, среди чердачного хлама. Спускаясь по скрипучим ступеням магазина, Детлафф клянется себе больше никогда не возвращаться в Боклер. Выходя из города, он клянется не иметь больше никаких дел с людьми, только если захочется крови — а ее захочется, на то он и бестия. Покидая Туссент, он клянется впредь держать глаза открытыми, и не позволять больше никому себя обмануть. Никакой больше лжи, хватит, даже у бестий есть свои пределы того, что они могут вынести. Уходя подальше от людей, Детлафф клянется на первом же привале развести костер и спалить портрет Рены дотла.