Сжатие

Ване нужно было смотреть на реку. Думать про реку. Думать о том, какая она тёмная, как в ней отражаются фонари, набережная, мосты, думать о её плеске, о шуме города, о том, что этот шум где-то далеко-далеко. Думать про то, какое пойло у Вани в бутылке и почему оно так жжёт глотку. Думать про то, что на набережной очень холодно и надо бы застегнуть куртку и надеть капюшон. Думать про то, что замёрзли руки, что яйца Ваня себе отморозит точно, если продолжит здесь сидеть, что нужно забрать объектив для фотоаппарата; думать про студию, думать о том, нужно купить домой что-нибудь поесть: дома ничего нет, думать хоть про что-то кроме того, что Ваня увидел. Думать про то, что телефон разрядился — или про то, как Ваня случайно увидел Славу и Мирона вместе, — думать о том, что надо бы наконец почистить почту и соцсети, что скоро нужно поменять железо в компьютере, думать про магазин — или про то, как Мирон зажимал Славу в туалете бара, — думать про необработанные фотографии, — или про то, как Мирон зажимал Славу в туалете бара и целовал, — думать про то, что в аптечке не осталось обезболивающих, думать о том… думать про… Думать про то, как Мирон зажимал Славу в туалете бара и целовал, целовал так, словно Слава был величайшей ценностью Мирона, словно Слава заслуживал того, чтобы его целовали нежно, чтобы его бережно держали в руках, без грубости, словно Слава заслуживал того, чтобы Мирон улыбался в поцелуй, словно Слава заслуживал не быть плохим. Не быть блядью. Быть просто Славой. Славой Карелиным-Машновым-Гнойным, с которым обращались иначе. Иначе, чем с Ваней. Нужно было думать. Нужно было думать про реку, смотреть на реку, думать о том, как красиво она названа, четыре буквы в одном слове, и все такие необычные. Нева. Восхитительное название, такое прекрасное, такое неизменное. Как Мирон. Мирон, который утверждал, что изменяет только Ваня. Мирон, который утверждал, что про свободные отношения Ваня выдумал, а Мирон ничего такого не говорил никогда, и в самом начале не говорил, что ты за хуйню несёшь, Вань, никто ни на что не договаривался, не оправдывайся. Мирон, который называл Ваню шлюхой и дешёвой проституткой — и ещё сотней синонимов, — Мирон, который утверждал, что блядская натура у Вани в крови. Мирон, который страшно ревновал к каждому столбу, Мирон, который убеждал Ваню, что любит бесконечно. Мирон, которому дикую боль причиняли Ванины контакты: до апатий, депрессий и игнорирования. Мирон, который причинял боль Ване за эти контакты. Мирон, который запрещал его целовать, потому что Ваня не заслужил. Мирон, который терпеть не мог ласки от Вани. Мирон, который ненавидел секс лицом к лицу, и Мирон, который обожал душить Ваню во время секса на боку. Нужно было думать о реке. Река текла, река плескалась, река отражала в себе свет фонарей. Оранжевый противный свет фонарей. Вот так. Нужно было думать про набережную. Про плиты на набережной. Плиты были холодными. Холодными гранитными плитами, лежащими неподвижно. Ваня тоже лежал неподвижно — и долго — после того, как Мирон уходил. Не находилось ни сил, ни желания сдвинуться, и Ваня смотрел в потолок и давился слезами, как будто Мирон из него вытрахивал желание жить. После Мирона всегда оставались синяки. Для Мирона это было привычным делом. Мирон так наказывал Ваню за блядство и за ту боль, что Ваня ему доставлял. Для Мирона боль Вани была той меньшей частью, что он испытывал, ведь у Мирона не раз и не два срывало крышу в самом начале их отношений, и в этом во всём был виноват Ваня. Конечно, вслух это Мирон не проговаривал. Сначала. Даже убеждал Ваню, что всё в порядке — а потом говорил, что Ваня виноват, а виноватых следовало наказывать. Нужно было думать о реке. Или о бутылке в руках. Бутылка была большой, прямоугольной и холодной. С вензелями. И с каким-то названием. Ваня никак не мог прочитать это название, словно разучился узнавать буквы и складывать их в слова. В бутылке оставалась половина чего-то тёмного и мутного. Мутного, как отношения с Мироном, хотя Мирон бывал хорошим. Не так уж и часто, но бывал хорошим. Тогда Ване можно было целовать Мирона, и Мирон сам лез с поцелуями. И покупал Ване всяческие интересные вещи. Несколько старых фотоаппаратов Мирон тоже купил, плёночных таких, Ваня проявлял фотографии вручную. Тогда Мирон мог быть ласковым и даже не обращался с Ваней как с виноватым. Мирон улыбался, Мирон таскал Ваню с собой в путешествия на несколько дней, Мирон смеялся и шутил, Мирон зацеловывал все синяки и много раз просил прощения. Ваня, конечно, прощал. Ещё бы он не прощал. Это ведь Ваня провинился, причём тут Мирон. Это Ваня что-то не так сделал, Ваня что-то не так сказал, Ваня опять напортачил, а реакция Мирона вполне обоснованная. Ваня бы и сам так отреагировал. Отреагировал ведь? С Мироном было замечательно в такие моменты, так замечательно, и Ваня делал всё, чтобы не облажаться в очередной раз. Ваня ощущал себя как в самом начале их отношений, когда Мирона было до пагубного много, и у Вани тогда отключались мозги от того, что его любовь взаимна и что Мирон принял её полностью и сразу же, и сам стремился к тому, чтобы находиться рядом с Ваней постоянно, и носился с ним, как с хрустальной вазой. С Ваней никто так до Мирона не носился. Бутылка неудобно стояла на коленях. Бутылка вообще была вся какой-то неудобной. И холодные плиты были неудобными. И холодными. И река тоже была холодной. И температура на улице. И Мирон тоже был холодным: Ваня неизменно лажал. Кажется, так не должно было быть, должно быть иначе, и Ваня это знал какой-то частью себя, но себе же не доверял: он ведь постоянно всё надумывал. Надумывал то, что Мирон специально вызывает ревность. Надумывал то, что такие отношения — дрянь, надумывал то, что невозможно столько лажать, надумывал то, что не виноват. Надумывал и загонялся. Мирон поднимал брови и не понимал, что пытался ему сказать Ваня и почему у Вани столько претензий и вопросов. Ваня спрашивал, почему Мирон липнет ко всем, если у них не свободные отношения. Мирон поднимал брови ещё выше и спокойно отвечал, что у них наоборот свободные отношения, кто сказал, что не свободные, Вань? Можно было подумать про ноги. Про свои ноги в кроссовках. В кроссовках и в носках с попугаями. С жёлтыми попугаями. Ноги в носках с жёлтыми попугаями и в чёрных кроссовках. Мирон говорил, что если Ваня его любит, то должен перестать общаться с этими людьми. Ходить в эти места. Заниматься этим. Иначе Ваня его не любит, всё это — фарс, а Мирона Ваня просто использует в качестве хуя для своей задницы, потому что Ване больше никто не даст — и не возьмёт, и Ваня никому, кроме Мирона, не сдался. И знает это, так почему не может сделать что-то ради Мирона? Мирон ведь для него всё делает. Ваня закрывал перед ним дверь? Ваня пытался с ним расстаться? Ваня посылал его нахуй? Было ли хоть что-нибудь из этого? Было. Наверняка было, но Ваня забыл: несложно было забыть то, что вроде бы придумал. Несложно сомневаться в своей реальности. Для других Мирон был хорошим и милым. Для Вани Мирон был хорошим и милым только временами, и эти времена Ваня ждал больше всего. Для Вани это почему-то стало нормой, и Ваня сам не мог сказать, почему. Носки с жёлтыми попугаями. Новые носки с жёлтыми попугаями. И чёрные кроссовки — на них, кстати, надо поменять шнур… Слава нормой не был. Слава не вписывался. Славу не должны были так целовать. Ещё и руки Мирона лежали так привычно, так безобидно. Не так, как лежали на Ване, когда Мирон зажимал его в туалетах баров. Тогда Мирон стискивал пальцы так, будто хотел переломать Ване все кости. Слава не должен был встречаться с Мироном, иначе всё это было ложью. Всё, от первого до последнего слова. Тогда Мирон просто врал Ване в лицо и сам бегал к Славе. И изменял сразу обоим, куда уж там Ване с его попытками заговорить с кем-нибудь и не получить скандал. Тогда Мирон… Мирон был несчастлив с Ваней? Когда он начал встречаться со Славой? Это было до, это было после начала их отношений? Поэтому Мирон не оставался на ночь? И почему к Славе отношение другое? Почему не так, как к Ване? Почему, почему, почему это произошло? Ваня опять облажался? Опять облажался настолько, что Мирон нашёл себе кого-то ещё? Река. Носки. Бутылка. Кроссовки. Улица. Плиты. Холодный воздух. Почему воздух такой холодный? Который сейчас час? Где вообще Ваня находится? И почему Мирон обращался с Ваней так? Потому что Ваня был недостоин? Потому что Ваня не заслуживал? Но Мирон сам, сам изменял, сам бегал от одной постели к другой. Мирон целовал Славу и наверняка позволял Славе целовать себя не только в особые моменты. Мирон наверняка был с ним ласковее, нежнее, Мирон наверняка позволял ему больше, чем Ване — хотя что вообще он позволял Ване? Какой-то минимум. Почему так сложилось? Почему именно с Ваней так, а со Славой — иначе? Ваня оставил бутылку и наклонился, оперевшись локтями на бёдра и наклонив голову. У него всё болело, горело огнём, и Ваня задыхался, задыхался от этого жара и плакал, как плакал тогда, когда цеплялся за руку Мирона и пытался оторвать её от своего горла, потому что Мирон всегда пережимал, а в первый раз и вовсе сделал это неожиданно — а потом уговорил Ваню на повторение, — как плакал тогда, когда Мирон вжимал его голову в подушку и не давал подняться, припоминая всех знакомых и незнакомых. Звука у Вани не было, только плач, и Ваня трясся и цеплялся за собственные волосы. Может, это всё было неправдой. Может, Мирон просто устал от боли. Может, Слава действительно заслужил, может, Слава был намного лучше Вани, может, из-за Славы у Мирона не было проблем, может, Слава больше подходил Мирону, чем Ваня, может, Слава делал Мирона счастливым. Может, это всё было правдой. И то, как Мирон целовал Славу в туалете, — тоже. Может, Мирон действительно такой ласковый не только в редкие моменты. Может, ему и вправду будет лучше без Вани. Может, Ване стоило задохнуться ещё тогда, когда Мирон пытался его задушить. Может, тогда бы ничего этого не было. Может, Ване вообще не стоило жить. Тогда всем было бы легче. Мирону было бы легче. Мирон изменял. Мирон мог быть другим. Мирон мог — но Мирон не хотел. Потому что Ваня — не Слава. Потому что с Ваней можно иначе. Потому что Слава, видимо, для любви. А Ваня — просто так. Вещь. На поебаться. Ваня опустил ноги, совершенно случайно пихнул бутылку куда-то вбок и, глядя на тёмную и мутную воду Невы, наклонился вперёд. И плюхнулся в воду. Вода была холодной и отражала свет фонарей.