Кому угодно, кроме...

Впервые это случилось, когда Геральт и Лютик торчали по каким-то своим делам в Новиграде. Дела Геральта состояли в том, чтоб изловить вампира, охотящегося в пригороде у Северных ворот, и подразумевали вылазки в холодную ночь и засаду на тракте под промозглым ветром. Вампира он пока еще не выследил, но уже схлестнулся с разбойниками, напавшими на купеческий обоз, там, где Геральт караулил тракт. Дела же Лютика заключались в ухлестывании за графиней де Монтелье и надежде, что когда он уломает дамочку, та представит ему рекомендацию в модном салоне и, разумеется, всяческую финансовую поддержку. И вот одним утром, едва Геральт вернулся в их комнату на постоялом дворе замерзший, злой и без каких-либо результатов охоты, умылся и собирался было лечь спать, на пороге возник Лютик. Он шарахнул дверью, вцепился в косяк, обвел помещение полубезумным взглядом, пошатываясь – было очевидно, что Лютик в говно. – Если ты будешь так нажираться в приличном обществе, то никогда не трахнешь свою графиню, – неодобрительно заметил Геральт. Вообще-то, за все время поэт вернулся настолько пьяным в первый раз – но именно сегодня Геральту хотелось, наконец, вытянуться в удобной кровати и отрубиться – а не быть свидетелем пьяной активности Лютика, или подставлять ему ведро и придерживать голову, если тот начнет блевать. – Я трахнул графиню, – ошалело сказал Лютик. – И это она меня напоила. И... Что это было? Неебический пиздец! – он добрел до кровати и рухнул рядом с Геральтом, лицом в подушку, мучительно застонав. – Лютик, все хорошо? – Геральт напрягся и заставил себя встряхнуться от дремы. Он не мог бы объяснить, что не так – но в голосе Лютика ощущалось какое-то нетипичное для поэта потрясение. Лютик поднял лицо от подушки, посмотрел пьяно несколько секунд на Геральта, будто не видя, затем перевернулся на спину, подложил под голову руку и заговорил в потолок. – Нас... Мы... Нас застал граф Монтелье, и... Розалин говорила, что у них прекрасные отношения, он вовсю гуляет налево и не будет против, если она закрутит страстный роман со мной... И мы с ней пили, и занимались любовью, и тут к ней в будуар притащился ее граф, и... – Лютик напряженно стиснул тонкими пальцами преносицу, зажмурился и выпалил: – Я был очень пьян, Розалин сказала, что граф в восторге от моего творчества, и почему бы нам не заняться любовью всем вместе, в их семье свободные отношения, поощряющие всяческие удовольствия... И мы действительно предались любви в этой их шикарной опочивальне... Кажется, в итоге граф меня трахнул, – проговорив это все, Лютик испуганно примолк. – Хм, – многозначительно сказал Геральт. А что еще было ему сказать? В принципе, он не сомневался, что пресыщенность и излишества в аристократической среде, на роскошных закрытых вечеринках, поощряют любые виды пороков, и рано или поздно Лютик окунется в эту грязь по уши, и ему будет, скорее всего, так же любопытно, как смотреть на убиенных Геральтом тварей. Только закопошилось смутное бешенство в груди – потому что поэт выглядел так, будто его напоили и использовали – он был растерян, пьян до невменяемости и явно плохо осознавал действительность. – Лютик, – в голосе Геральта прорезалось рычание: – Граф сделал это против твоей воли? Скажи! Ты выглядишь... потерянным, как никогда. Лютик испуганно покосился на него, но головы не повернул. Прикрыл глаза ладонью, изящной и трепещущей в широких рукавах белой рубахи. – Я растерян, потому что мне понравилось. И меня затрахали вдрызг. Вот и все. А, и еще я думал, что ты меня убьешь за эдакие извращения, но можешь это сделать, пока я буду спать, – сказал Лютик и отрубился. Его рука с тонким трогательным запястьем упала на подушку, как подбитая птица. Геральт смотрел в потолок, думал. Право же, Лютик был глуп. Он понимал и принимал Геральта, хоть большинство людей боялись и презирали убийцу-мутанта, нелюдя, умеющего только жестоко кромсать мечом нечисть. Неужели поэт решил, что Геральт не примет то, что в силу желания поэкспериментировать Лютик может заняться сексом не только с женщиной? Геральту было абсолютно наплевать, с кем Лютик делит постель. *** И, в общем-то, после этого случая к красочным скандальным похождениям Лютика по бабам прибавились также его периодические похождения по мужикам. Геральт старался не обращать внимания. Потому что, определенно, сексуальная ориентация Лютика, какой бы она теперь ни была, подразумевала "только не Геральт". В их дружбе ничего не изменилось, ведьмак не замечал от Лютика ни малейших двусмысленностей или заинтересованности, поэтому совершенно спокойно отнесся к тому, с кем поэт теперь спит. Творческая же, мать его, личность. Находящаяся в вечном поиске и движении. Пусть себе. Главное, что с ним было так же, как всегда: весело и непредсказуемо. Поначалу Лютик избегал говорить о своих шашнях с мужчинами. Однако, если он, вернувшись пьяным, ляпал что-нибудь вроде "тот кузнец нагнул меня прямо на наковальне – в этом определенно есть некий символизм, потому что чувствуешь себя... да, как под молотом... чувствуешь, что тебя от души куют..." или же перемигивался при Геральте с каким-нибудь проезжим богатеньким сынком – и Геральт на это все только закатывал глаза – вскоре Лютик, почувствовав себя комфортно, начал трепаться о своих перепихонах с мужиками столь же бурно, как и о сексе с женщинами. Впрочем, Геральт иногда замечал, что, если поэта склеивал мужчина, Лютик весьма часто и однозначно напивался. И, будучи пьяным, разрешал творить с собой не вполне приемлемые вещи. И, если кутил не с богатыми миловидными аристократами, которые одаривали певца столь же щедро, как и дамы – то, без корысти и по зову души, Лютик выбирал грубых подкачанных мужланов, значительно превосходящих его по силе. Геральта банально тревожило, что придурку-поэту могут причинить вред. А инстинкт самосохранения у Лютика был атрофирован где-то на подсознательном уровне. Один раз Лютик буквально приполз в снимаемую ими комнату, бессильно свалился на кровать, откашливался и сипел, как будто пел неделю в высоких тональностях и вдрызг сорвал себе голос. – Все нормально, – пьяным шепотом пробормотал он, когда Геральт принес воды, и подумывал идти будить трактирщика, просить теплого чаю с липой и медом, или, возможно, со свежей мятой. – Я не... Сам виноват. Случился дурной, но познавательный эксперимент... – Лютик был многословен даже с отсутствующим голосом. – У этого... Начальника охраны почтового обоза... У него был реально огромный хрен. Он положил меня на кровать, так, чтоб можно было запрокинуть и свесить вниз голову... Да, благо, кровать была высокой. И он загнал мне в рот в таком положении. Клянусь, его хер входил куда-то до основания моей шеи... И я думал только о том, чтоб не задохнуться и не сблевать... И совсем не думал, в каком состоянии будут потом мои голосовые связки... Но в целом это было... охуенно, пожалуй, – поэт смотрел в пустоту шальными глазами, сипел – но его сорванный голос был не грубым, а приятно-низким, а губы развратно припухшими и покрасневшими. – Лютик, ты совсем отбитый, – рыкнул Геральт. И все же, укрыв Лютика одеялом, спустился вниз нагреть воду, чтоб сделать теплого чаю с липой, и, пожалуй, со сливочным маслом. В целом, он просто искал, чем занять руки, потому что хотелось пойти счесать кулаки о морду начальника почтовой охраны. Потому что нельзя так с Лютиком – неженкой и эстетом, тщательно следившим за своими руками, кожей, лицом и голосом. Тем не менее, потом, напоив Лютика чаем, снова укрыв и оставив его метаться в тревожном поверхностном пьяном сне, Геральт долго дрочил за конюшней на всю эту ситуацию, представляя, как хорошо, терпеливо и податливо Лютик берет в горло. В целом, они ведь могли бы. В долгих походах по бездорожью, в глуши, где между деревнями было по нескольку дней пути. Ночуя в лесу у жарко тлеющего костра. Они могли бы удовлетворять друг друга, раз уж Лютик не чурался мужчин. А Геральт не чурался Лютика. Стройного, элегантного Лютика с сияющими глазами, лучащегося энтузиазмом и весельем. Беззащитного, уязвимого, но при этом умеющего отчаянно жить, с задором и бесшабашностью. Геральт не понимал, чего Лютика тянет на опасных мужиков, если на свете есть такие красивые одухотворенные юноши, как сам поэт. Однако, на кого Лютика уж точно не тянуло – так это на Геральта. Сколько бы они ни ошивались вместе по всем уголкам континента, без нормального ночлега и нормального секса. Оно и понятно – Геральт ведь был даже не человеком, а страшным бледным мутантом с горящими звериными глазами. Лютик, со своей широкой душой и привычкой находить в жизни светлые стороны, считал Геральта другом – но едва ли ведьмак мог надеяться на что-то большее. С друзьями вообще-то не трахаются, поэтому зря Геральт позволяет себе фантазировать о поэте. Иногда. Просто потому, что Лютик, в целом, спит с мужчинами, и мог бы позволить... Почему-то, когда они путешествуют в отдалении от людных мест, и Геральт дрочит, отмазавшись необходимостью поискать хворост, расставить силки на зайца, или какой-нибудь подобной чушью, удалившись в лес – представляет он не своих многочисленных любовниц, а Лютика. Потому что тот ближе и назойливо маячит перед глазами, наверное. *** Однажды они попали за решетку в одном вшивом приморском городке. Дело было, в общем-то, глупейшее – пьяная драка в трактире, каковые часто случались, когда Лютик входил в раж и принимался выдавать остроумные и оскорбительные рифмы в адрес окружающих. Так как при Лютике и Геральте не оказалось нужной суммы, дабы оплатить штраф в казну городка, им предстояло просидеть в заключении пару недель. Администрация вела дела на отъебись, Геральт даже сомневался в грамотности большинства ее служащих, протоколы на задержанных не составлялись – стражу ничего не стоило подкупить, выторговав себе свободу, и тем обиднее было, что все их деньги, собственно, изъяли при аресте, и подкупать эту самую стражу было нечем. Геральт мрачно сидел в глубине камеры, отрешась от происходящего, а Лютик висел на решетке и бессмысленно трепался с постовыми от скуки. – Ну что вы, милсдарь караульный. Клянусь, я составлю оду в вашу честь. Буду распевать ее две недели в центральной таверне... то бишь, у вас тут всего-то две таверны, я не знаю, какая из них центральная... – Лютик болтал, болтал, и болтал, и, если честно, Геральту казалось, стража уже должна была его выпустить, просто чтоб избавиться от навязчивого жужжания над ухом. Впрочем, с таким же успехом взбешенные стражники могли открыть камеру и наподдать Лютику под дых, чтоб тот заткнулся. Геральт надеялся, что до избиения его поэта не дойдет. Он не мог бы поручиться, что возьмет себя в руки. Это могло быть даже планом: Лютик доводит стражников до белого каления, они открывают дверь, и Геральт выбивает всем им к чертям зубы. А затем они с Лютиком валят. Однако к трепотне поэта относились в целом благодушно. Стражники нюхали фисштех, жрали эль, травили тупые истории и резались в карты. Капитан, вломившийся в караульную с дежурства, эту идиллическую картину не оценил. – Ах вы дармоеды засранные! – орал огромный детина, состоявший, казалось, из одних только мускул и не умещающейся в доспехи силищи: – Не охренели ли вы тут жрать? Там поножовщина на рынке. Кого-то зарезали, бабы визжат, кровища хлещет. Подите, присмотрите, чтоб трупы развезла труповозка. И пусть из трактира мне пришлют жареного барашка к вашему элю. Караульные подобострастно удалились. Кто-то еще топтался на выходе из подземелья – разумеется, капитан, будучи не дураком, всех бы не отослал, оставшись наедине с запертыми заключенными. Но капитану возжелалось отдохнуть после тяжкой смены, и он выгнал подчиненных сторожить в коридор, а сам рухнул на стул, снюхал полоску фисштеха, разлинованную на столешнице, и потянулся к элю. – Ваше благородие, а хотите я вам песенку спою, чтоб приятнее отдыхалось? – вкрадчиво, мягко, каким-то расслабляющим голосом промурлыкал Лютик. – Я менестрель, служитель искусства, и, клянусь, мы с моим другом-ведьмаком попали сюда совершенно случайно, жертвы поклепа и провокации. Смогу ли я снискать вашу милость, если ублажу ваш слух приятнейшими из баллад? Геральт закатил глаза. Лютик стелил гладко, но едва ли его отпустят за хорошее пение. Разве что, может быть, дадут дополнительную порцию тюремной баланды. Капитан лениво скосил на болтающего Лютика взгляд. Хищно сощурился, рассматривая его лицо за прутьями решетки. – Милая у тебя мордашка, певун. Краше, чем у девок в нашем провонявшем морской солью достойном поселении. Что ж, спой. Послушаем, – он одним глотком осушил полкружки эля. Лютик вот это вот все чуял, как сам Геральт – гнездовье накеров. Чужую заинтересованность. Он сейчас же изменил тональность голоса – тот стал более низким, завлекающим, – и, пока разговаривал, так двигал ладонью вверх-вниз по прутьям решетки, своими изящными чувствительными пальцами... Геральт сглотнул, осознавая, что тупо пялится, как ходит кулак Лютика по железу. – Господин капитан, пение – это, право же, такая мелочь. Что мне сделать, чтоб снискать ваше расположение? Мы с ведьмаком, клянусь, здесь по ужасной, несправедливой ошибке, – пленительно вещал Лютик, вжавшись лицом между прутьями. – Словесность – моя специализация, и мой язык способен на многое, я бы даже сказал на все... Я бы согласился на все... Блять. Поэт вел себя, как желающая продаться шлюшка. Геральт почувствовал, что его захлестывает жар. Проблема только в том, что Лютик сейчас, так прямолинейно и настойчиво – предлагал себя капитану, а не Геральту. – Лютик, не надо, – процедил ведьмак сквозь зубы. Лютик вскинул руку от решетки, так небрежно, отмахиваясь: не до тебя мне, не мешай. Капитан смотрел, склонив голову к плечу. Взгляд у него был алчный, нехороший. Взгляд жестокого человека. Геральту на уровне инстинктов хотелось убить его прежде, чем тот приблизится к поэту. – Что ж... Эй, певун, правильно мы друг друга поняли? – тяжело отодвинув стул, мужчина встал, приблизился к решетке. Его рука взлетела, обхватила Лютика за подбородок, а большой палец прошелся по нижней губе, оттягивая. Лютик послушно приоткрыл рот. Палец скользнул внутрь, и Лютик, посасывая его, издал какой-то животный голодный звук, отозвавшийся у Геральта в паху однозначным внезапным возбуждением. – Ладно, ведьмак может идти, – капитан смотрел тяжело и разгоряченно на ластящегося у решетки Лютика. – Он нам здесь мешает, верно. – И глава стражи загремел связками ключей. Геральт, приподнимаясь от стены, у которой безучастно сидел, думал, что может сейчас вырубить капитана ударом кулака. Так, проходя мимо, раз уж придурок решил открыть дверь. А охрана в коридоре... Не так их и много, от силы четверо. Сбежать - плевое дело, и в трактир, забрать лошадей, пока стража считает зубы - а за городом Геральт выскажет, что думает о Лютиковом поведении, шалава тот недоделанная... Лютик... Иногда удивлял своей проницательностью. То ли уловил в плавных движениях Геральта, приподнимавшегося с пола, готовность к атаке, то ли что-то нехорошее во взгляде ведьмака – однако, отвернувшись от решетки, поэт прошипел: "Геральт, просто иди, а?" "Ты не будешь этого делать!" – так же зло прошипел в ответ Геральт. – "Есть десятки других способов выбраться, да даже просидеть тут неделю..." Лютик закатил глаза – весело, бесшабашно, и с таким выражением лица, будто Геральт его задолбал своей тупостью. – Глупый ведьмак. Мне не сложно, а приятно. Посмотри на этот экземпляр, – он повел глазами на капитана. – Я делаю это не для того, чтоб нас вытащить, а потому что не прочь провести с ним время. Ну и вытащить нас заодно, да. Но ты действительно мешаешь. Ступай отсюда, а? Не порти малину. Еще пять минут назад Геральт был уверен, что ни за что в жизни не позволит Лютику купить им свободу, хм... сексуальными услугами – даже если придется устроить драку, которая повлечет за собой кучу проблем. Но слова поэта как отрезали. Отрезвили. Что ж, если он так хочет этого капитана, а Геральт тут мешается под ногами – раздражающий ведьмак уйдет. Пусть Лютик... хоть всем караульным отсосет, если ему хочется, и у него такие предпочтения – не Геральта это дело. Капитан отпер дверь, посторонился, прошел по караулке и крикнул в коридор, что ведьмак может быть свободен с его позволения. И Геральт пошел. Быстро, злой хищной походкой, с трудом удержавшись от желания толкнуть капитана, застывшего у входа, плечом – и даже не взглянув на Лютика. *** Геральт как раз проверял мечи – участников драки загребли внизу, в общем зале, при себе у них были только кошельки – поэтому ведьмачьи мечи остались в комнате, лошади в стойле, и Геральт был крайне рад, что и те и другие пребывали в целости и сохранности, и трактирщик в первый день после ареста не прибрал к рукам пожитки неудачливых постояльцев. Мечи были на месте, Геральт пробовал лезвие пальцем, думая, что надо бы его подточить – и стараясь не думать, что Лютика нет долго, очень долго. Целый день. Что они там, с капитаном, перетрахались на всех поверхностях в тюрьме? Одна часть натуры Геральта била в набат – Лютик мог попасть в беду, вторая же с ехидной горечью нашептывала, что не стоит мешать барду развратничать, раз он так этого хотел. Когда Лютик явился поздним вечером, Геральт тупо сидел на кровати, положив на колени железный меч, напряженный, взведенный, психующий, и уже с час где-то думал: "Подожду еще пять минут и пойду спасать". Лютик ввалился в дверь, споткнувшись на пороге. Под носом и на подбородке у него запеклась кровь, рубаху разорвали у ворота, а зрачки были широкими, как плошки. – Лютик! – Геральт вскочил. – Все нормально, нормально, – Лютик вскинул вверх палец, призывая не дергаться. – Лютик, у тебя кровь. Нос разбит, – Геральт подошел, схватил поэта за подбородок, запрокидывая тому голову, рассматривая поврежденное лицо. Лютик часто шмыгал носом. Он был не пьян – был под фисштехом. Глаза блестели весело и безумно. – В-все хорошо, Ге-геральт, мы просто немного поиграли в дознавателя и заключенного – что, в общем-то, иронично, потому что я действительно заключенный, и там действительно, во втором подвале, камера пыток и дыба, – Лютик истерично хихикнул, вывернулся из хватки Геральта, добрел до кровати, рухнул на мятые простыни лицом вниз. – О-о, как же меня отходили солдатским ремнем с медной пряжкой по ягодицам... Не думаю, что буду в состоянии спать на спине, – пробормотал в подушку он. Нос у Лютика продолжал кровить, поэт недоуменно прикоснулся к лицу, пачкая пальцы. Геральт стоял в полнейшем ступоре. Пока что желание убить капитана затмевало в нем какие-либо другие эмоции, и ведьмак опасался, что если шевельнется – вылетит за дверь с мечом наперевес, и его будет уже не остановить. Лютик поворочался на кровати, заглянул себе через плечо и, очевидно, оценил неописуемое выражение лица ведьмака, возжелавшего крови. – О-о, Геральт, ну чего ты... – он начал было подниматься, попытался сесть, но лишь болезненно поморщился, снова падая на живот. – Это же просто как игра, знаешь. Ма-аленькая фантазия, представление. Странно, мне всегда казалось, что Йеннифэр непременно должна устраивать что-то подобное, где она в высоких сапогах и с хлыстом – она же так любит, когда ей лижут пятки. – Лютик, – Геральт смог выдохнуть и побороть в себе желание идти убивать. – Лютик, ты не в порядке. Ты не должен позволять делать с собой такое. А если он жадный до крови псих? Если бы придушил тебя в пыточной камере? – Геральт подошел ближе и откинул с шеи вьющиеся волосы поэта, открывая багровеющие синяки. Лютик вздрогнул под прикосновениями его пальцев. – Не трогай меня, – он гибко увернулся из-под руки, судорожно впиваясь ладонями в подушку. – Все хорошо, я просто... – однако, как только поэт попытался пошевелить ногами, лицо его снова исказила судорога боли. Геральт отошел к своим сумкам, порылся, нашел отличную мазь, которая быстро заживляла неглубокие порезы. – Лютик, вот, – подошел, бросил пузырек на покрывало. – Хорошо помогает при повреждениях кожи. Я, правда, не знаю, насколько все серьезно. Позволь, посмотрю. Геральт подошел и принялся осторожно спускать штаны поэта. Ладно, это был подлый низкий поступок. Он просто потом тихонько подрочит, представляя округлые ягодицы Лютика с алеющими следами ремня. У того были худые спортивные ноги, закаленные частой ходьбой, и подтянутая задница – у женщин, праздно сидящих дома, бедра и ляжки иногда начинают расплываться – ягодицы Лютика же были упоительно упругими. Геральт, возможно, в последнее время часто на них смотрел. Преисполненный решимости – решимости держать себя в руках, Геральт стянул с Лютика штаны, приговаривая: "Ты с ума сошел, Лютик, после таких утех нужно лечение, побереги здоровье" – и успел только увидеть алые полосы на бледных поджарых ягодицах, когда Лютик вначале замер, как испуганный заяц, потом взвизгнул: "Я серьезно – не смей ко мне прикасаться!", вскочил, схватил предложенную Геральтом мазь и, путаясь в спущенных штанах, умчался в маленькую уборную с умывальником. Геральт горько усмехнулся. Что ж, под кайфом вылезают все потаенные страхи. Лютик может сколько угодно давать мужчинам, позволять им даже отхлестать себя на дыбе, но от прикосновений Геральта его воротит. Почему-то следующей фантазией, на которую ему хотелось бы подрочить, были не покрасневшие ягодицы поэта, а какое-то невинное видение, что Геральт целует Лютика, проводит кончиками пальцев по подбородку, ласкает шею – и Лютику приятно, Лютик млеет под его прикосновениями, не пытаясь сбежать. *** – Я вчера был малость не в себе, – Лютик выглядел похмельным, страдающим, но по крайней мере находящимся в здравом уме, когда выглянул поутру из умывальни – кажется, он там и прокемарил всю ночь. Геральт не проверял, чтоб не показаться навязчивым. – Нам, кстати, надо бы поскорее убраться. Я выклянчил обратно наши деньги, – поэт позвенел наполненным кошельком. – Запиши это к моим неоспоримым талантам. Виданное ли дело, чтоб после ареста и изъятия деньги вернулись к арестантам. Так вот, лучше бы свалить, пока капитан не передумал. Лично у меня дикие отходняки и ненависть ко всему миру – черт знает, как переносит фисштеховое похмелье его высокоблагородие. В ненависть ко всему миру Лютика Геральт не очень-то верил, но идея срочно валить была вполне здравой. Когда они миновали городские ворота, Геральт обернулся через плечо, обещая себе – просто чтоб унять тлеющее в груди бешенство – что вернется когда-нибудь и свернет шею местному капитану. Глупо, вопреки всем кодексам – но успокаивало. Лютик ерзал в седле, шипел и переваливался на шею своего жеребца, стремясь уменьшить давление на ягодицы. – Слушай, насколько нелепо будет выглядеть, если я сяду лицом к хвосту, обниму коня за круп и просто засну в таком благословенном положении, – ныл Лютик. – Эй, Геральт, мог бы хоть улыбнуться. Это ж смешно. – Лютик, на будущее, – Геральт не смотрел на него, взбешенно вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы. – Мне плевать на твою мотивацию, желания, и даже если ты мечтаешь, чтоб тебя выдрали суровые могучие стражники всем строем. Никогда, никогда и ни при каких обстоятельствах больше не смей покупать мою свободу своим телом. Я не шучу. Мне неприятно. Я бы лучше убил их всех, чем терпеть подобное. Лютик покосился на него, испуганно сглотнул, втянул голову в плечи, кивнул, и дальше ехал с видом побитой собаки. *** Неделю спустя они попали под оглушительный, внезапный, окатывающий с неистовством кары небесной ливень. Постоялый двор был близко, буквально за следующим поворотом, а потом еще чуть-чуть по дороге, лошади вязли в грязи, вода заливала глаза, струи дождя хлестали вымокшие плащи, заливали под одежду – было мокро, холодно, порывистый ветер пробирал до костей. Когда они добрались до постоялого двора, передали конюхам под навесом поводья лошадей, заказали комнату, втащили наверх сумки – Лютика трясло так, что Геральт слышал дробь его зубов, и видел, как посинели тонкие изящные пальцы – Лютик не мог их разогнуть. – Такой роскоши, как камин, в нашей комнате не предусмотрено, но воду можно заказать. Попросить бадью? – предложил Геральт, предполагая, что лучше всего поэту отогреться у огня или в теплой ванне. – Н-нет. Насрать. Мне лень. Одеяло. Хочу под одеял-ло, – выстучал зубами Лютик, посрывал с себя мокрые тряпки, залез в постель, притянул колени к груди, накрылся с головой, и лежал так дрожащим клубком. Геральт также счел наиболее целесообразным снять мокрые вещи. Растерся сухими полотенцами, надел домашние холщевые портки. Лютик продолжал дрожать на кровати – Геральт слышал, что у него зуб на зуб не попадает. – Двинься, – разворошив гнездо из одеял, Геральт посмотрел на измученного Лютика. – Так скоро не согреешься, – он подлез под одеяло рядом, тщательно укутал их обоих, прижался к поэту – тот был холодным, дрожащим и обнаженным – Геральт старался не думать об этом и не прижиматься определенными местами. – Где снова посеял перчатки, балда? Тебе же нужно беречь руки. Геральт под коконом из одеял поймал трясущиеся ладони Лютика в свои и подышал на посиневшие тонкие пальцы. Лютик стиснул губы в полоску, с присвистом дышал, отводил взгляд и отстранялся – насколько позволял душный клубок из нескольких одеял. – Лютик! – рыкнул Геральт, начиная злиться из-за вновь пробивающегося сквозь дружелюбие потаенного отвращения барда. – Не будь идиотом. Тебе необходимо согреться. Иначе проваляешься с простудой следующую неделю. Я грею тебя, – он, преодолевая сопротивление, обнял Лютика, прижался всем телом, решительно закидывая свою ногу ему на бедро. Лютик замер, как загипнотизированный кролик. Уставился застывшим взглядом куда-то Геральту в плечо, позволяя себя обнимать. Его напряжение ощущалось столь явно, что Геральту захотелось выматериться, вылезти из-под одеял, одеться и съебать в беснующийся ливень из жизни Лютика навсегда. Обидно было не то, что бард, оказывается, как все прочие, испытывал отвращение к мутантам в глубине души – обидно было, что он так искусно это скрывал, втираясь в доверие и забираясь под кожу, глядя восторженно своими чистыми голубыми глазами, распевая песенки, деланно восхищаясь. – Лютик, если ты... – начал было Геральт, планируя высказать накипевшее, – но тут Лютика сорвало. – Геральт, прости, прости, – он вдруг оплел его руками и ногами, принялся целовать исступленно шею и плечо, лепеча, всхлипывая, обжигая дыханием. – Не могу больше, прости, это выше человеческих сил, – он опускался ниже, проводя дорожку поцелуев у Геральта по груди, истерично вцепившись руками в его торс, не смея поднять взгляд и оценить шок на лице ведьмака. – Я так хочу тебя, всегда хотел только тебя, со всеми остальными мечтал только о тебе, это было так глупо, как будто игра, и немного боли, потому что я заслужил боль, я же совсем поехавший... Позволь тебе отсосать, прошу, тебе понравится, клянусь, правда, ты можешь представлять себе, кого угодно, можешь прогнать потом, но сейчас – позволь... Я не могу, не могу быть так близко, в тебе такая сила, и красота, и я еду рассудком, так хочу, чтобы ты меня взял... Извиваясь и задыхаясь, Лютик добрался до члена Геральта. У Геральта стоял до боли в яйцах, он не представлял, как Лютик мог допустить, что кто-то его, Лютика, не хочет. В голове грохотало от невозможного озарения – и немного от того, что от желанных прикосновений Геральт готов был взорваться. А потом Лютик восторженно заскулил, оценив стояк, и член Геральта накрыла теплая влажность его рта. Он отсасывал так хорошо, сильно и правильно. Брал глубоко, постанывая, довольно урча как-то горлом вокруг головки – Геральт едва не отключился от ощущений. Зарылся пальцами в волосы барда, поддавался его желанному рту, выгибался, и тоже говорил – слетев с катушек, как и Лютик до этого. – Лютик... Пожалуйста... Пожалуйста... Хороший... Хороший мой... Красивый мой... Я так мечтал о тебе... А ты только бегал... Изводил... И давал... Давал кому угодно, кроме меня... А меня... грызли... такая злоба и мука... – голос не желал слушаться, Геральт зашелся в частых толчках в рот Лютика – он хотел бы сдержаться, но не мог больше себя контролировать. Лютик будто издевался, будто хотел свести его с ума – сосал так, как ни одна женщина в жизни Геральта до этого, с полной отдачей, как будто испытывает удовольствие больше, чем сам Геральт – а Геральт испытывал такое удовольствие, что впору было рехнуться от потрясающих ощущений. Кончая, Геральт не смог отстраниться, и выгнулся до судороги, и закричал – впервые в своей долгой жизни закричал во время оргазма. Когда Лютик вынырнул из-под одеял, утирая алеющие губы, счастливый, ошалевший – он как будто светился, моргал и смотрел ясно-ясно, не в силах сдерживать блаженную улыбку, как будто разом и пьян, и чуточку сошел с ума. – Геральт, ты... это правда? Правда хотел? Меня? – Лютик сипло засмеялся. Кажется, его начинала накрывать истерика. – Геральт, ты дурак? Ты думал, что я хочу кого угодно, кроме тебя? Ты вообще... вообще себя видел? Когда ты дерешься, когда смотришь исподлобья, или рычишь, или пьешь пиво, или властно обнимаешь женщин, или от одного твоего жеста все люди замирают в ужасе, ощущая себя ничтожными... Ты мог просто подойти и взять. И я бы рухнул к твоим ногам. Я всегда тебя ждал, понимаешь? И всегда ведь думал, что тебе, такому, нужны только бабы. Геральт утробно рыкнул, подхватил Лютика под затылок, притянул к себе и поцеловал. Намереваясь под этими одеялами взять его и присвоить всеми возможными способами – долго и жарко. Лютик был его. И должен принадлежать таким образом только ему – Геральт почуял это всем нутром, с первого мгновения, когда пьяный Лютик вошел в комнату и заявил, что его трахнул мужчина – внутри Геральта поселилось желание обладать. Лютик поддавался поцелую, стонал, стискивал пальцами плечи и обхватывал Геральта ногами, потираясь ягодицами о член, готовый отдаться. – Ге-геральт... Пожалуйста... – тихо просил Лютик, пристраиваясь. Член, мокрый после минета, скользил в ложбинке между его ягодицами. Одеяла мешались, спутывали конечности, жарили и без того разгоряченные тела – Геральт одним движением сорвал одеяла, скомкал, швырнул куда-то за кровать – он желал видеть, как Лютик пытается ввести в себя его член. Помогая себе руками, раздвинув ягодицы, Лютик медленно насадился на головку, привыкая. Охнул сладко, откинулся на подушки, крепко вцепился Геральту в плечи. – Давай, – с трудом выдохнул он сквозь частые вдохи – Геральт чувствовал горячее дыхание поэта на своем лице. Он толкнулся на пробу. Они трахались без смазки, по слюне, и Геральт не знал, насколько для Лютика это... – Ох, да засади уже мне! – поэт треснул его пяткой по пояснице, обхватил ногами и принялся двигаться сам. Потрясающе обволакивающий и тугой. Он шипел сквозь зубы, цеплялся за плечи Геральта, меж бровями залегла складка – лицо Лютика отражало чуть болезненное, голодное удовольствие. И Геральт засадил. Вжав поэта в простыни, вбился несколькими сильными толчками, наблюдая, как Лютик запрокидывает голову, как у него глаза закатываются от удовольствия, а пальцы стискивают плечи Геральта изо всех сил, и в горле зарождается восторженный скулеж. Геральт перевел дыхание, впитывая в себя картину откровенно отдающегося Лютика, и принялся ритмично размашисто его трахать. Он брал его долго, очень долго – слишком давно хотел, и не собирался жалеть. Кровать ходила ходуном, жалобно поскрипывая. Лютик то цеплялся за шею Геральта, то откидывался на подушки, выгибаясь, то прихватывал губами его длинные, свесившиеся на лицо белые пряди, подмахивал, а затем замирал, позволяя Геральту вбиваться в свое тело на всю длину. Когда член скользил уже влажно и хорошо, растянув эластичные стенки, Геральт почти вышел, оставив внутри только головку, расцепил ноги Лютика за своей спиной и закинул их себе на плечи. И вогнал по-новому, гораздо глубже. Лютик взвыл от первого толчка, повернул голову, сильно и, кажется, совершенно себя не контролируя, вцепился зубами Геральту в предплечье, а на следующих двух толчках кончил. – Продолжай, – выдохнул он сквозь пелену оргазма, распластавшись на подушках. – Не останавливайся. Ты еще долго можешь? Ни за что не слезу с твоего члена. Расслабленного Лютика было так приятно сложить пополам, чуть поправив ноги на своих плечах и вдавливая в кровать всем весом. Лютик сцепил щиколотки над шеей Геральта и от каждого толчка коротко жадно вскрикивал. После двадцати минут мелодичных стонов разной тональности, пока Геральт от души его драл, сотрясая кровать, к Лютику вдруг вернулся дар речи, обычно никогда поэта не покидавший, и он принялся лепетать что-то о том, какой Геральт невероятно охуительный, как потрясающе лежать под ним и пялиться на напряженные бицепсы, когда Геральт сверху, и что у него просто железный пресс, когда он вбивается, и Лютик буквально чувствует рельеф его пресса своим членом, и вот это трение между их телами лучше любой дрочки, а потом Лютика вообще понесло в бессвязный словесный поток, он стонал, беззащитно и потрясенно моргая, глядя Геральту в лицо – что у Геральта самый охуенный хуй на свете, что никто еще его так не трахал, что это так, блять, как будто он перышко во власти стихии, и пусть Геральт вгонит посильней, и как это охуенно – чувствовать в себе такую силу. Вся эта трепотня поэта не на шутку Геральта заводила. Сам Лютик был картиной невиданного бесстыдства – вспотевший, растрепанный, краснеющий, исторгающий из себя звуки, стоны, слова – с таким видом, будто у него напрочь сорвало крышу. Геральт имел его долго и яростно, и выжал из Лютика еще два оргазма, прежде чем сам кончил, навалившись на поэта, выгнувшись, вцепившись в его щиколотки на своих плечах. – А лицо у тебя, когда кончаешь, чисто звериное, ведьмак. Хищное. У меня все внутри затрепетало и чуть снова не встал от этакого взгляда, – пробормотал затраханный Лютик. Сказано было с таким одуревшим восхищением, что Геральту стало как-то сыто и приятно – хотя обычно его коробило от сравнений с нелюдью или животным. – Я всегда... Всегда знал... Что если меня трахнешь ты – это будет лучше любого секса с любыми самыми внушительными мужиками, каких только можно отыскать. Я... Я... Не знаю, что за чудо произошло и ты меня захотел, но это было совершенно невероятно... – Лютик приподнялся к откинувшемуся рядом с ним на подушки Геральту, положил голову ему на живот и обнял дрожащими руками, как будто боялся, что Геральт исчезнет, или уйдет, или что еще. Геральт устроил ладонь на макушке поэта, нежно поглаживая, ощущая сладкую истому от того, как дыхание Лютика щекочет живот. – Это ты чудо. Живая жизнь и упоительная дурость. Я так давно тебя хотел... – Геральт и не знал, что может высказаться вот так, по-Лютиковски. – Скотина ты, Лютик, – тут же обрезал он уже в своей манере. – Ты ведь, если хочешь кого – весь на мыло изойдешь, совратишь даже полено, что же со мной даже не пытался? – Боялся тебя потерять, – Геральт почувствовал, как Лютик пожимает плечами, нежась на его торсе. Геральт гладил Лютика по волосам, ощущал на себе его томную тяжесть, и легкое покалывание в кончиках пальцев от желания прикасаться. И, хмыкнув, успокоил дорогого поэта: – Мы никогда друг друга не потеряем. Нас снова и снова сводит странная прихоть дорог.