Иштванские апартаменты

Дитрих слишком своеволен, чтобы следовать плану, не внося свои коррективы. Он не может быть обыкновенным воспитанником сиротского приюта при церкви святого Матиаша. Ему нужно быть гением. Здесь и всегда. И если задуматься, то его требования и вправду выглядят оправданно, ведь, согласно стратегии миссии, он — является программистом маркиза Кадара, а также выполняет заказы элиты Иштвана, выглядящей воистину жалко рядом с лоском имений скорбящего за усопшей любимой женой метоселанина, славящегося своим переменчивым нравом. Это выглядит как здравый смысл, и Исаак предоставляет Дитриху доступ еще к двум банковским счетам — имперскому и альбионскому. В этом защита от излишней любопытности местных заказчиков и от лишних, несоразмерных очередному проекту Ордена, трат. Орден все дальше продвигается в исполнении замысла своего бога. Смерть нависает над ними призрачным предчувствием, застывает привкусом металла на губах и застилает ясный взор темнеющим воздухом. Ведь господь их, сверххищник и все, заключенное в краткое обозначение «сверх», желает уничтожения всего. Орден может лишь позволить себе кратковременное, агоническое буйство собственной порочной плоти, пока бог не щелкнет длинными белыми пальцами, приказывая остановиться и перестать дышать навеки. Ибо таков закон нового мира, который они строят. — Делай, что хочешь. — говорит Исаак своему названному сыну, с чужой, благородной фамилии Лоэнгрин, когда речь заходит о деньгах. Игры с инвестициями от Исаака приносят слишком большие дивиденды, и поэтому проделки Дитриха никогда не будут считаться большим балластом убытка. Дитрих делает, что желает, радостно слушаясь своего ментора, покупая кричаще дорогие иштванские апартаменты. — Ну, это слишком! — воскликнет Хельга фон Фогельвайде на общем собрании, проходящем, однако, без фюрера по причине его нездоровья. (Он разлагался. Так бы сказал Исаак, однако, все в Ордене привыкли к неуместно красноречивым фривольным метафорам Панцер Магиера.) Хельга была определена внутренним казначеем Ордена. Перед застывшим в холодной эмоции несогласия и отторжения верховного мага, с момента основания Ордена занимавшегося всеми инвестированиями во внешнюю политику и дочерние организации, наподобие цветущих под влиянием мудрого руководства Исаака «Fleur du Mal». — Слишком большой крест возложен на твои плечи, — смешливо заметит Каин на том злополучном собрании годами ранее, обходя острый и вытянутый в струну силуэт Исаака, слишком близко, коснувшись мага плечом и рукой. Теми самыми, что в ближнем бою всегда страдали сильнее всего. Все это порождает слухи, из одного извращения мутирующих в другие, переливаясь из пустого в порожнее. Каин кормит прожорливых демонов чужих домыслов новой пищей, когда лицо его склоняется так близко к Исааку, что они едва не соприкасаются щеками. Каин говорит громко и отчетливо, чтобы слышала Хельга и ее коалиция, состоящая из братьев Нойманнов, но все же приближается, словно для шепота. Это их игра и об этом не знает никто, кроме Исаака. — Диалектика — борьба и единство противоположностей — основа прогресса. Учись делиться и прощать. Ты никогда не владел этими навыками. — Господин… — в темных глазах Исаака сверкнуло что-то неопределенное, балансирующее между полярностью чувств и оттого, непонятное Хельге. Она не знает, проиграла она или победила. Исаак в почтении склоняет голову, и черные пряди легко касаются белоснежных одежд господин. Еще миллиметр — и это будет вульгарно, но Исаак балансирует на лезвии бритвы изящными голыми ступнями. — Будет так, как Вы велите. Только тот крест, который Вы водрузите на плечи каждого из нас… только под ним мы погибнем. Хельга каждый раз надеется, что это — начало конца. Но для Каина конец — означает возрождение. Таким образом, Исаак с легкой усмешкой на губах и голосом, полным наигранной скромности и самобичевания, возвращается к вопросу о финансировании иштванского проекта. Исаак поручает Дитриху только выигрышные миссии. И сейчас они или уберут непредсказуемого игрока маркиза Кадара со своей шахматной доски, разрушив его главный козырь — древнюю технологию, или завладеют ей же. — Ледяная Ведьма, если это затруднительно для финансов Ордена, — Исаак произносит эту глупость, зная, что не существует террористов богаче их и обладающих наибольшим влиянием на политику сразу нескольких европейских государств, — Я готов оплатить это из своего кармана. Естественно, в таком случае, в Вашей бухгалтерии будет оставлен прочерк. Хельга жаждала бы плюнуть магу в лицо, ударить его, презирая его ловкость, хитросплетенные коридоры бесконечных ходов — кровеносную систему не их общего, а его личного плана. Исаак, кажется, не собирался умирать. — У Вас нет своего капитала, Маг. — Хельга кривит густо накрашенные пурпурной помадой губы, никак не продумывая следующий шаг. — Или я ошибаюсь? Философы не имеют частной собственности. Кажется, Каин обронил нечто подобное в одном из их редких, личных разговоров, которые Хельга собирала в памяти словно драгоценные камни в шкатулке с фамильными украшениями. — Никак нет. Не ошибаетесь. — улыбается Исаак, не сводя с ведьмы невозмутимого взгляда черных глаз. — Однако, неужели Вы наивно полагаете, что мой карман — единственный, которым я располагаю для целей личного пользования? Хельга забывает, что Исаак — тот, кому должны все, ибо он хранит секреты и всем оказывает услуги. Но это не единственное ее опасение. Она повышает голос, хотя он — начальство, и мага это забавляет. Исаак вежливо целует ее руку, задерживая ее немного дольше у своих губ, чем он это делал обычно. *** Иштванская квартира пустует, когда Исаак вскрывает свою покупку своими ключами. Дитрих, вероятно, промывает мозги этой девочке, монахине Эстер, о которой он докладывал по телефону или взламывает код «Звезды Скорби», с привычным для него садизмом, эксплуатируя доверие маркиза Кадара. Возможно, что наслаждается нежным небесным заревом иштванского утра, которому так отчаянно поют свой гимн птицы. Исаак поднимает с пола, который по своим педантичным меркам он находит грязным, пиджак из дорогой темной парчи, с атласной подкладкой, и минуя секундную брезгливость, прижимает мягкую ткань к лицу, ныряя в позабытый запах своего мальчика. Запах живого человека, скоротечной молодости. Запах Дитриха. Он никогда не касался Лоэнгрина больше, чем по-отцовски, порой зарываясь пальцами в его волосы, когда тот был ребенком. Или прижимая Дитриха в ничего не значащих, уважительных объятиях, угадывая контуры его живого, человеческого тела под формой Ордена. У Дитриха тонкая талия и все еще острые плечи, он растет нарочито медленно, будто оберегая Исаака от опрометчивого поступка. Исаак следует к кухне, отмечая новое проявление юношеского бунта Дитриха. В дорогой альбионской раковине, созданной на заказ у лучших заграничных мастеров, (впрочем, как и все, что наполняет этот дом из движимого и ветхого), хаотично громоздится грязная посуда. Лучший фарфор Германики и богемский хрусталь, снискавшие народную любовь еще до того, как их фюрер был создан в берлинской научной лаборатории веками назад. Исаак вспоминает ласковый взгляд Каина поверх разворота очередного отчета. И, кажется, что не существует ничего древнее (безнадежнее?). Неужели тысячелетия не лечат, а только усугубят посеянные прошлым ошибки? — Исаак, ты монополизируешь Европу для Ордена так, будто мы собираемся существовать вечно? — Вы. — Попытался исправить положение Кемпфер. — Это Ваше наследие, фюрер. Они уже годы знают друг друга теснее, чем боевые товарищи, жестче, чем раб и господин, болезненней, чем врач и неизлечимый пациент. Ближе, чем супруги. И, возможно, именно поэтому дистанция остается константной пропастью между ними. Необходимой мерой взаимной власти и поводком, что держит Исаака то ли на привязи, то ли защищает его от смертельного падения в эту самую пропасть. Каин испытывающее смотрит на Исаака, откладывая в сторону папку, вздыхая. Улыбаясь. — Европы не станет, Исаак. Как и всего остального. Как и всех. Исаак засучив рукава мягкого кашемирового пальто, пренебрегая тем, чтобы раздеться, моет посуду Дитриха так тщательно, словно пытается отмыть улики с места преступления от крови. Фарфор «Мейсен» блестит, отражая поднимающееся солнце за окном. Исаак оставляет грязной лишь чашку, из которой Дитрих пил последний раз. Холодная кофейная гуща застыла в неизвестном послании. Если бы Исаак и вправду был магом, он знал, что сулит этот непроницаемо черный рисунок. Он касается губами точно там, где были теплые губы Дитриха. — Исаак, так почему он сразу не сорвет нам головы с плеч? Какая изощренная форма садизма. — Вот что напомнили бы сейчас ему эти румяные губы смешливым, но все же шепотом, ведь нет силы сокрушительней в мире, чем Каин. — А ты называешь садистом меня. Мне никогда не постичь твоей логики… — Потому что тебе всего двадцать, Дитрих. — оборвал его Исаак неделями ранее, в преддверии миссии, когда они по своему обычному воскресному обычаю завтракали в одном из берлинских кафе. Неприлично дорогом и красивом, таким, как сам Дитрих. Эти прекрасные часы наедине с собой и своими демонами, пока Каин, предпочитавший вести ночной образ жизни, спал до полудня. — Потому что ты сам себя обманываешь. И тебе это выгодно. — Дитрих намазывает масло на горячий тост и завернув угол в салфетку подает Исааку. Милая детская привычка. Милому Дитриху двадцать и он действительно все понимает, но ничего не может сделать, парализованный несправедливостью их эпохи. Дитрих касается коленом ноги Исаака под столом. Исаак не пытается себя оправдывать. Сколько еще им осталось? Тем более этому двадцатилетнему мальчику, познавшему все грани порока, кроме той настоящей глубины греха, на которую он был способен. Даже сейчас, в иштванской квартире, когда Исаак, находит в разбросанных простынях Дитриха женское белье, он видит в этом послание себе. Нежный, но дешевый хлопок пахнет больше Дитрихом, чем девушкой. Вероятно, эта монахиня не сразу согласилась. Его мальчик вначале долго ласкал ее пальцами (своими мраморными, искусными пальцами кукловода, которые так проворно скользили по клавишам, когда Исаак учил Дитриха игре на фортепиано). Затем Дитрих целовал ее сквозь промокшую ткань, а она задавалась вопросом, неужели он тот самый. (Почему-то Исаак не сомневался, что монахиня, решившаяся убивать за его мерзкого, порочного воспитанника, представляет собой что-то намного более прекрасное чем сам Дитрих.) Рука Исаака спешно расстегивает темные брюки очередного бессмысленно дорогого бренда, вещи от которого Исаак покупал коллекциями, скорее во имя невербального воздействия на конкурентов и приспешников, чем для себя. Исаак касается собственного вставшего члена, понимая что это — снова чертова суть баланса. Предательство Каина и в то же время невинная, глупая, бессмысленная, несоизмеримая с вечностью шалость. Дьявол — в деталях. И все же, когда Исаак начинает двигаться, поднимая свой взгляд к белоснежному потолку, он думает не о белизне Его крыльев, которые они возрождали из пепла годами до их первозданного божественного состояния, а о том, как бы Дитрих позволил войти в себя, выгибая спину, подставляя Исааку свои узкие бедра, и поворачивая голову через плечо, пытаясь поймать виноватый взгляд своего учителя. Пытаясь заслужить эти взгляды. Это будет что-то бесконечно механическое и пустое, как и все, на что способен этот красивый мальчик. Как пустые улицы за окном иштванской квартиры, чей вид все больше жаждет заполнить память чем-то, что никогда не случится. Дитрих бы несомненно привлек Исаака к себе, заставляя повернуться лицом к лицу. Когда он приведет сюда Эстер вновь, в свои роскошные, не по чину и не по возрасту, иштванские апартаменты, в которых он, едва не срываясь со своего спокойного джентельменского тона в обычное пестуемое годами своеволие вечно молодого, вечно любимого, он не ограничит их досуг спальней, не запрещая ей, как ранее, касаться всего, кроме того, что сделает ей хуже. Ее руки дрожат, но взгляд уверенный. Она убила человека сегодня, и ей кажется, что за их общий принцип. Она простоит в душевой кабине около часа, почти обжигаясь горячей водой, веря и не веря. Эстер отомстила за единственного дорогого ей человека, и бог, наконец, оказался справедливым, оправдывая молитвы и речи ее погибшей наставницы, ведь в награду за ее смелость ниспослал ей осязаемую благодать. Воплощенные надежность и веру. — Дитрих! — она зовет его сквозь собственный плач и шум льющейся в открытом кране воды, обнимая свое обнаженное тело руками. Скрывать ей более нечего. Он не видел ее голой при дневном свете (так она пыталась сохранить остатки чести), но убийство сближает больше секса. Обнажает не до кожи — до костей. Эстер знает, что сделала правильно, однако, понятия не имеет, почему руки не слушаются ее, когда она пытается обработать кровоточащую рану на руке. Почему нервная дрожь не дает собраться ни с мыслями, ни с силами? — Дитрих, прошу тебя. Я не знаю, что со мной… — ее последние слова тонут в клубах пара и утекают с водой в слив. Но он кукловод и слышит все. Его встретит идеальный порядок в иштванской квартире, будто здесь побывала прислуга. Но Дитрих знает, что это не так, потому что прислуга убирает, ненавидя и это сквозит в каждой яростно приведенной в исходное состояние детали интерьера и быта. Он находит платиновый портсигар полный сигарет на застеленной свежими простынями и выглаженным покрывалом кровати и целует его в тисненный герб несуществующей благородной фамилии Германики. Дитрих понимает, что все произойдет намного быстрее, чем он ожидает, подчиняясь обыкновенному человеческому неистовому желанию жить, отталкивающему смерть даже когда она настолько близко, что из безликой категории перерастает в живой, ледяной воздух, обволакивающий страшным призраком предчувствия с ног до головы. «Аптечка — над зеркалом. Неужели ты не справишься сама?» Он кусает себя за язык почти до крови. — Сейчас мы тебя подлатаем, Эстер. «И меня тоже. Заодно.» Так думает совершенно невредимый Дитрих, улыбаясь, и руки его также дрожат, пока он не спрячет портсигар в карман стильного тренча, дорогого, запоминающегося кроя. Его обязательно вычислят люди Дьюлы Кадара и расстреляют днями позже, и Дитриху покажется, что смерть играть весело, если это только не репетиция ее воплощенной, настоящей. Ожидающей его. *** Хельге кажется, что Каин не слушает ее, когда она докладывает ему что-то существенное о своей последней миссии в Ватикане. У него очень своеобразные манеры. Взгляд обычно изучает что-то отвлеченное, или же ничего конкретного вовсе. Чем больше внешне он отвлечен, тем больше он собран на самом деле. Хельга не догадывается об этом, завороженная исключительной, роботической пропорциональностью черт его лица. Фюрер не может быть человеком, не мог быть им и задолго до их знакомства, даже когда глупые люди называли его так, тысячелетие назад. Хельга не знает многого. Она складывает мозаику из фактов, будто порванную фотографию отвергнутого кем-то идола, ошметками испорченного изображения хаотично разбросанными и фрагментарно утерянными. Собрав осколки, Хельга видит находит красоту в неполноте картины. Именно в ее недостающих частях, в которых она угадывает недоступного ей бога. Она не помнит момента, когда Каин словил ее взгляд. Ее фюрер смотрит на нее (или же сквозь, ведь его глаза настолько светлые, что порой сложно сказать что-то об отраженных в них чувствах или мыслях собеседника). Его глаза никогда не темнеют. Или почти никогда, и она мысленно отрезает от себя взбесившую ее мысль, ведь именитый психоаналитик, которому она подарила целое состояние за годы регулярных сессий, приказал визуализировать. А еще убрать негативный заряд (злополучную частицу «не») из ежесекундных помыслов. — Ты бы разделась, если бы я попросил? Не… возможно. Его мягкий, ласковый голос всеобщего отца их Ордена, произносит такое, что Хельга не может слышать и оставаться при разуме. И снова чертово «не». Она едва хмурит тонкие брови, чтобы отогнать мысли, стеной отгораживающих ее от того, чего она достойна. Каин склоняет голову на бок, едва заметно кивая, подтверждая, что Хельга не ослышалась. Улыбаясь своей привычной, доброжелательной и немного пустой улыбкой. И все же смотря на подчиненную в упор, с безграничным терпением дожидаясь ответа. — Мой фюрер… Я могу сказать «нет»? — А ты хочешь? — выражение его лица не меняется. На самом деле… она даже не задумывается. Она пытается делать это медленно, даже прокручивает какую-то мелодию в голове (от Вагнера опошляясь до музыки кабаре), берет бумаги с отчетом под мышку, и все же с нетерпением касается пуговиц, проворачивая их в шелковых петлях слегка неловко, ведь она никак не может отвести взгляда от его светлых (почти бесцветных в общей белизне его лика) глаз. Он сидит за своим рабочим столом все также, застыв, не шевелясь, и это пугает, хотя должно возбуждать. Абсолют его совершенства еще никогда не был так близко. Внезапно, губы его приоткрылись. — Сколько мы выделили на иштванский проект, Хельга? Ледяная Ведьма уже бросившая к ногам, затянутых в высокие чулки, корсет, все ждала, когда Каин сделает шаг ей навстречу. Подхватит ее на руки, или опрокинет на стол. Сделает хоть что-нибудь из того, что возможно предположить ее человеческим умом. Она сглотнула, пытаясь совладать с собой. — Его вызвался финансировать сам Панцер Магиер… — Вот как? — вскинул бровь Каин, наконец поднявшись со своего кресла, неторопливо, бесшумно подходя к полуголой Хельге. Он поравнялся с ней, и она почувствовала, что от его тела в белых одеждах не исходит тепла. Каин никогда не стоял еще так близко перед ней. Где-то за линией светлых волос по белоснежной шее протекло несколько капель смолы. Хельга имела медицинское образование, которое в миру, как и в Ордене не раз доводилось воплощать в практике. Сомнений быть не могло. Трупная кровь оросила белизну его одеяний. Голову Хельги пронзила мысль, что лучше зашить себе свое лоно, чем даже помыслить подобное, о чем она ранее грезила годами. Каин поднял ее за подбородок, направляя к своему лицу, с какой-то воистину трупной отрешенностью, проводя по линии ее челюсти тонкими ледяными пальцами. — Раздеться тебе намного легче, чем поведать мне правду из отчетности. На собрании ты не сказала о том, что должна была. Хельга знала, что именно сейчас бой может быть выигран, хотя победа больше ее страшит, чем внушает трепет ожиданием. Однако, возможно, со временем ей удастся смириться с дьявольской ценой божьей красоты и могущества. — Это был приказ Панцер Магиера, мой фюрер. — Ты предлагаешь мне решить этот вопрос? Ты, наверное, находишь это логичным, Хельга, не так ли? Она не знала, что ответит, если бы он не сделал выбор за нее. Хельга едва не задохнулась в связных зачатках собственных ответов, каждый раз обдумывая все заново. Она не поверила бы, если бы узнала, что вечность сжалась в считанные секунды. Каин решил все за нее. Она почти с тошнотворным ужасом оперлась на его по-трупному холодное плечо, когда он стянул шнуровку корсета, делая ее талию как и ранее невозможно тонкой. Хельга с шумом втянула воздух, и едва не упала с высоты своих острых каблуков, пытаясь сделать шаг назад. — Надеюсь, ты запомнишь, что сокрытие правды — не меньшая ложь… — Господин, это вовсе не затронуло ни суть миссии, ни ее бюджет. Глупая, непроходимо глупая женщина. Пока терране и мафусаилы мыслят своими жалкими, проходящими категориями, Исаак будет царствовать на своем месте. -… Эта деталь… — робко принялась оправдываться Хельга. — В ней — дьявол. — перебил ее Каин. И все, что она вынесла из этой беседы, так это то, что ей нужно поскорее убираться отсюда. Это было потрясением. Бог был чудовищен. Хельга никогда не могла позволить себе мысль о подобном. Она подбирала собственные одежды в ужасе, и все же не отрывая взгляда от своего господина, боясь повернуться к нему спиной. Когда Каин остался один, его мысли заполнил гудящий рой наномашин, перебивавших друг друга инициативой. Он решил, что это будет также верно, как подбросить в воздух монету, с такой же абсолютной вероятностью. Подойдя к окну, Каин набрал на сотовом номер, который знал на память. И решил, что на втором гудке он примет правильное, разумное решение, разрешающее хаос дьявола, спрятавшегося в самых страшных, незаметных местах — сомнениях. Светлые глаза потемнели, багровея изнутри. Трубку сняли на первом гудке, и выбор делать не пришлось. С Исааком это всегда было просто. — Сукин ты сын. — совсем по-человечески улыбнулся Каин. — Как пожелаешь, господин, — ответил Исаак, выдерживая градус предельной серьезности. Экскурсия в Иштван подошла к концу. Дитрих достаточно напуган, чтобы не сделать глупость.