you've been lonely too long (let me hold your hand)

Зевнув, Мари перевернулась на другой бок и замерла, встретившись вдруг со знакомым взглядом. Как неожиданно — прежде, когда им случалось спать вместе, она просыпалась всегда раньше Зельды. Как непривычно... Мари, сколько себя помнила, была ранней пташкой: в детстве неизменно просыпалась с первыми лучами, да и теперь, будучи взрослой женщиной, сохранила эту привычку. Даже сейчас, когда многое изменилось. Она больше не в Новом Орлеане — в Гриндейле. И здесь не будил ее яркий солнечный свет: здесь Мари просыпалась в полумраке — шторы в спальне вечно были задернуты, так больше нравилось Зельде. И когда бы она ни выглянула в окно, пейзаж оставался тем же: безмолвный лес вокруг морга укутывало туманом. И это настолько разнилось с привычным — пьянящим теплом и неумолчным гвалтом, — что Мари порой начинала тосковать по дому. Впрочем, не настолько, чтобы уехать. В конце концов, обретенная здесь компания была превосходной и того стоила. Первое время после схватки с язычниками Мари предпочитала оставаться в своих покоях: просторная комната в укромной части Проклятой Церкви пришлась ей по душе, там она могла избежать нежеланных встреч со студентами и ведьмами-одиночками. Больше всего беспокойства было от Грайлы — она твердила, что ее деткам нужно место для игр (и тем самым местом по ночам почему-то становилась вся церковь). Мари украсила комнату ковриками и гобеленами — будто осветила ее закатным солнцем; разноцветным пологом убрала свою новую кровать — надо признать, она была больше новоорлеанской. Склянки с настойками заняли свое место на широких полках, масла и травы заполнили шкафчики, и теперь Мари была рада студентам, которые отваживались заглянуть к ней с вопросами — они держались вместе, с удивлением и вежливым любопытством разглядывали ее обитель. Впрочем, были среди них и другие — гордые, требовательные, — но и они вскоре поняли, что такое поведение совсем не трогает мамбо Мари, не выводит ее из себя, над ней невозможно было одержать верх. Жрицу забавляло, как после они старались загладить свою вину — на что угодно были готовы, лишь бы она чему-нибудь их научила. Позже — когда месяц уже был на исходе и хаос на короткое время наконец уступил место покою, — Зельда пришла к ней глубоко за полночь. Все кругом крепко спали, даже Песта, которая допоздна предпочитала бродить по окрестностям и поражать гнилью все, до чего никому не было дела. Они сидели вдвоем: Зельда курила, и сигаретный дым клубился в воздухе — Мари наблюдала, как ведьма втягивала его в себя, как затем приоткрывались ее губы, чтобы выпустить густое облако. Иногда — ленивые завитки колец. Они говорили мало, но тем сильнее Мари чувствовала признаки зарождавшейся близости — теплоту, которая разрасталась сама собой, и нежность, радостно витавшую в воздухе. Зельда потянулась к ней через пустоту, разделявшую кресла, поцеловала ее — уже не впервые, — и Мари не могла не ответить на этот порыв. Она еще не выжила из ума, и Зельда была хороша на вкус, и еще лучше — когда несколько минут спустя Мари проложила свой путь между ее разведенных бедер. Это было впервые. В ту ночь Зельда глубокими царапинами украсила ей спину, темно-лиловыми отметинами распускались по телу следы ее укусов; она требовала, чтобы и Мари ответила тем же, будто бы не представляла, что удовольствие можно получить иначе. Подобных людей Мари встречала и прежде, и ее совсем не пугало, что какое-то время придется мягко останавливать Зельду, отучать, отводить от бездны, которая взывала к боли, — и Зельда, скорее, стремилась к собственной, чем хотела ранить Мари. Это понимание пришло неожиданно и показалось женщине любопытным. Она всегда считала, что боль в постели должна быть обоюдным желанием, если, конечно, иное не устраивало обе стороны. Поначалу она — слишком поспешно, пожалуй, — решила, что Зельде больше нравилось отдавать, нежели получать. Ни об этом, ни о чем другом они почти не говорили — словам не было места, пока крепко сплетались объятия, и после до них тоже дело не доходило; но иногда ночь начиналась с обмена редкими фразами. Первое время третьей в их постели была торопливость, и это тоже было для Мари непривычно. От начала и до конца Зельду переполняли нежная страсть и жестокое отчаяние, и всякий раз она уходила безмолвно — как только ей казалось, что Мари уснула. Она никогда Зельду не останавливала: знала, что ведьма действительно хотела уйти, что именно это ей было нужно. Еще она знала, что теперь Зельда привыкла к ее присутствию, иначе не позволила бы остаться в своей постели; и ее постель Мари предпочла бы любой другой, если уж говорить начистоту. Здесь все хранило запах Зельды, к тому же, в доме Спеллманов было тише, спокойнее, чем в Проклятой Церкви. Чего еще ей было желать? Еще со многим предстояло справиться — Зельда медленно впускала ее в свою жизнь, другие проблемы давали о себе знать, но Мари с удовольствием принимала вызов, все сложности того стоили: точно так же острый перец поначалу жжет, но потом согревает нутро, и в его пряности есть особое удовольствие. — Уже проснулась, ma chérie? Зельда улыбнулась, но взгляд ее так и остался холодным и непроницаемым, будто море. И Мари уже успела к этому привыкнуть: достаточно, чтобы ничем не выдать своего беспокойства. — Похоже, что так. Доброе утро. — И тебе, — Мари потянулась, затем придвинулась к Зельде ближе, рукой скользнув по персиковому шелку ее сорочки. Она прижалась подбородком к плечу ведьмы и глубоко вдохнула — почувствовала запах пота, — и Зельда от этого движения едва заметно вздрогнула; до Мари точно эхо землетрясения донеслось. Значит, ночные кошмары, — и это жрицу вуду не удивило. Ей уже пришлось быть свидетелем жутких бед в доме Спеллманов, еще больше она слышала о том, чего не застала. Не меньше зла их ждало впереди: его приближение Мари улавливала так же тонко, как акулы чуяли кровь в воде. Война еще не окончилась. Но говорить об этом сейчас Мари, конечно, не стала. Ее дурные предчувствия они уже обсуждали. И Зельда не стала недооценивать предупреждение и не оставила его без внимания, как могла бы раньше. Раньше, но не теперь, когда их связало общее испытание — Мари защищала ее, сидела у ее мертвого тела, перебирая пальцами мягкие волосы, поклялась в верности. Следующей ступенью было войти в Орден Гекаты. При всем уважении к здешним ведьмам, к этому ковену, Мари казалось, что они были слишком истовыми в своей вере и вместе с тем слишком ветреными, — хотя в этом их сложно было винить. Прежняя община была сломлена, культ изменялся по желанию высших жрецов, и все, что эти ведьмы знали, во что верили, было разрушено до основания прямо у них на глазах. Снова и снова, и в последний раз — благодаря неправедным силам, использованным язычниками во зло. Мари питала сочувствие и нежную привязанность к Зельде, и сейчас эти чувства нашли свое выражение в том, как она прикасалась к ее волосам, как прижалась губами к теплой щеке — но ведьма осталась к этому безучастной. Мари поняла намек — Зельда была далеко, блуждала в собственных мыслях, — и больше не вмешивалась: она хранила молчание до тех пор, пока ведьма не пошевелилась, не повернулась к ней. К тому времени дневной свет уже начал пробиваться сквозь шторы. — Тебе хорошо спалось? Мари улыбнулась: — Ты же знаешь, что хорошо. Она нарочно подчеркнула эти слова; взгляд, направленный на Мари, был по-прежнему сдержанным, но поселившаяся в нем неуверенность от нее не укрылась. Ей не пришло бы в голову заподозрить Зельду в застенчивости, однако то, как тревожно ведьма сглотнула, как отвела глаза на мгновение, Мари было знакомо. Точно так же она вела себя, когда Мари называла ее красивой, бесценной, привлекательной и вкладывала в эти слова всю ей присущую искренность, — удивительно, что этого было достаточно, чтобы такая женщина, как Зельда, потеряла дар речи. Мари не смогла бы сказать, чего ей больше хотелось — она была очарована Зельдой, тем, как завораживающе та выглядела по утрам; Мари могла бы целовать ее бесконечно, — и это заставило бы ведьму потерять самообладание быстрее, чем что-либо другое. Но вместо этого она продолжала перебирать светлые пряди и когда, наконец, притянула Зельду к себе, женщина не сопротивлялась, хотя поначалу и попыталась отстраниться. Зельда часто так делала, будто ждала жестокости, а не тепла, нападения вместо нежности, и это въелось в нее как инстинкт. Мари хотела спросить, почему. Хотела узнать о Зельде все — чем она жила, о чем думала. Все, что позволило бы узнать ее близко изнутри и снаружи. Все, что позволило бы им стать одним целым. В такие моменты Мари напоминала себе, что не стоит быть слишком настойчивой: они знакомы не так давно и ей не хотелось бы Зельду спугнуть. Спугнуть ведьму было легко. Зельда перевернулась на спину. Она уставилась потолок, а Мари, машинально накручивая локон на палец, разглядывала ее: следила за тем, как дыхание поднимало и опускало ее грудь ее любовницы, как вздрагивали ее ресницы, когда она моргала, как коротко дернулся уголок рта, как метался взгляд. Она была прекрасна — всегда, при любых обстоятельствах, но сейчас по-особенному. Мари перебросила руку через ее талию, потерлась носом о плечо: — Что тебе снилось? Зельда закрыла глаза, и Мари почувствовала, как напряглось ее тело.  — Что, прости? — Тебе ведь что-то снилось. С чем это было связано? Их взгляды встретились, и Мари не стала настаивать. Возможно, поэтому минуту спустя Зельда слегка расслабилась в ее руках: — Ночной кошмар, вот и все. Я уже и забыла, о чем. Мари не стала оспаривать эту ложь и, чуть подумав, кивнула: — Тимьян. — Что? — Положи под подушку. Он спасает от дурных снов, вот увидишь. Или можешь заварить травяной чай. Зельда смотрела на нее удивленно: — Ты говорила с Хильдой? — Нет. Но если две мудрые женщины советуют тебе тимьян от недуга... Ты знаешь, что делать.  Зельда презрительно закатила глаза и рывком села, спуская ноги с кровати. Мари следила за ней: ведьма на мгновение замерла перед тем, как глубоко вдохнуть и встать, оттолкнувшись от постели обеими руками. Она направилась к креслу у туалетного столика, где вечером оставила свой халат, оделась и затянула пояс. — Он мне не нужен, — сказала она, когда Мари уже успела подумать, что разговор окончен. — Я и без него чувствую себя абсолютно прекрасно. — Я и не говорила, что тебе плохо, — отозвалась Мари, приподнимаясь на локте. — Но кому нравятся кошмары, м? Дурные сны отбирают душевные силы, создают напряжение... — Хильда готовит завтрак, — Зельда перебила ее неожиданно. Мари осеклась. В намерениях Зельды больше не оставалось сомнений, и это проскальзывало во всем: что бы ей ни приснилось, об этом нельзя было говорить здесь и сейчас, возможно — нигде и никогда. И Мари должна была либо смириться с этим, либо забыть: ради их отношений, которые продолжались и развивались, несмотря на все стены, за которыми Зельда пыталась укрыться. Их хватило бы на целый город, но раньше жрица вуду без труда справлялась с подобным. Со временем все открывались мамбо Мари. Все дело было в терпении. — О, — откликнулась она. — Тогда, пожалуй, попробую стащить кусочек бекона, пока Салем до него не добрался. Зельда натянуто кивнула: — Уж постарайся, — она делала вид, что все ее внимание занято попыткой привести прическу в порядок. Мари выбралась из постели и остановилась у нее за спиной: нежно пробежалась пальцами по затылку, зарылась в волосы, массируя кожу головы, и не останавливалась, пока не почувствовала, как уже знакомое напряжение уходит, как Зельда расслабляет плечи. Тогда Мари наклонилась и поцеловала ее в щеку, у самого уха, бросив взгляд на отражение в зеркале. Дивное зрелище. — Меньше всего мне бы хотелось тебя расстроить, ma chérie. И мне жаль, если так вышло. Зельда, вздохнув, подалась навстречу ее объятиям, но больше ничего не сказала. На этом все и закончилось: Мари была прощена. Она поцеловала Зельду — долгим, теплым поцелуем, — оделась и покинула комнату ради обещанного раннего завтрака. Следующей ночью она спрятала мешочек с тимьяном под подушкой Зельды, и когда ведьма за этим ее застукала, обе предпочли сделать вид, что ничего не заметили.