Миша императора презирал. Омерзительна ему откровенная глупость и неспособность ради родины и народа жить, а не скрываться от государственных дел и попыток с собственной семьей управиться. Да была бы у Миши возможность – он бы месяцами, годами готовился, чтобы одним точным выстрелом попасть в суконно-бархатный мундир, украшенный неуместными эполетами. Против них, может, Миша ничего и не имеет, но на плечах Николая они находятся явно без веской причины. Что он сделал? Отправил на верную смерть совсем юных солдат, которые, словно псы бродячие, умирали на фронтах Маньчжурии из-за тифа? Или ордена на груди императора красовались благодаря отстрелу ворон да кошек? «За веру и верность», иначе и не скажешь. Веры и верности в Бестужеве хоть отбавляй, столько, что нравоучительные беседы с ректором Императорского Санкт-Петербургского университета стали уже привычным дополнением к обычным занятиям. По-хорошему, Мишу легче было бы выставить и отправить назад, в Нижний, чтобы он ограничивался там своими политическими декламациями, ютясь в хлипких избах и подпольях. Результаты были бы точно такими же, разве что вряд ли в Нижнем Миша смог бы перед своими публичными выступлениями пить водку прямиком с Ливиза. Средств бы не было на такое.
А в Петербурге были. И был дядя, их почти безвозмездно предоставлявший и обеспечивавший Мише защиту от позорного изгнания из университета. Как же, один из работников министерства, который до самой смерти будет за свою должность держаться, а пока заранее вбивающий в голову племяннику свои идеи, чтобы линия консервативной политики велась наследником и после того, как воцарится его надгробие где-нибудь на Пер-Лашез. Старший Бестужев-Рюмин вообще всё французское любит, не считая только Великой революции и почти не скрывающихся сейчас на широких проспектах Петербурга
tantes – теток, бугров, содомитов и Бог знает, как еще обозванных представителями
нормальной публики. Миша за семейными ужинами не раз слушал целые теории заговора о том, что это все – европейские веяния и идеи, а на Руси Священной изначально быть такого не могло и не может. Завезенное это все, в общем. Миша, конечно, согласно кивает, думая после пары бокалов французского Бордо о том, как ближе к ночи выбраться на Невский и попросить закурить у одного из прогуливающихся там вычурно феминных незнакомцев. Главное, чтобы недопонимания не возникло. Но пока Миша не ошибался, а особо приглянувшимся партнерам, обычно даже из интеллигенции, рассказывал о своей несчастной судьбе наследника всего консервативного, старомодного и убивающего Россию изнутри. Наивно и по-юношески, но нельзя отрицать, что пропаганда после акта любви в чужой квартире где-нибудь на Мойке шла куда лучше, чем на парапетах университета. Лозунги воспринимались юными потомками дворян с большей внимательностью, когда Миша лежал на их широких постелях, прикрывшись одними шелковыми простынями и нетрезво ловя себя на мысли о том, чтобы пепел с сигар не прожег нечаянно тонкую ткань.
Знакомство с Сергеем Муравьевым-Апостолом не сильно отличалось от других случайных встреч. Не считая момента, когда тот непринужденно подсел к вальяжно расположившемуся на скамейке Екатерининского сада Мише и быстрым движением положил в его карман пять рублей.
– Закурить не найдется?
За проститутку его принимали впервые. Такой наглости хотелось бы противостоять, да вот не вышло. И Миша отдал последнюю сигарету и опускающуюся на город молочную ночь незнакомцу с курьезной фамилией и дерзостью олимпийского бога.
Бог, впрочем, оказался мужской версией Фемиды, несмотря на внешнее сходство с Аполлоном. Учился в том же институте, что и Миша, только на юридическом, и был на пару курсов старше. С будущими юристами связываться не хотелось – вдруг еще привяжешься, а потом придется их ссылать подальше после революции, что в империи случится всенепременно и в которой Бестужев примет самое активное участие. Сергей доверие смог завоевать одной фразой, чем-то вроде «Боже, царя стряхни...», когда Миша на утро снял висящий на стене кабинета в чужой квартире портрет императора; Сергей клялся, что эта деталь убранства осталась от отца. А когда к завтраку было подано вино, сомнений не оставалось – встреча эта не последняя.
Наученный жизнью в России, во все слишком благоприятное и идеальное, какими складывались их отношения, Миша не верил. Подвох не проявлялся пару месяцев, пока в начале февраля Муравьев-Апостол не сознался, что убийство Великого князя Сергея Александровича стоит отметить как славный праздник, потому что он непосредственно участвовал в организации произошедшего. О Боевой организации эсеров Миша не раз слышал раньше, но она казалось чем-то во всех смыслах далеким, заграничным и подпольным, изредка выпускающим своих преданных приспешников ради уничтожения слуг капитала и насилия. Убийства были вполне оправданны, наверное, Миша для себя пока не решил точно, но ведь не устроишь Революцию без крови? Собственно, Муравьев-Апостол таким приспешником и был. Не сумасшедшим, мечтающим бездумно взорвать себя у кареты одного из министров; но готовым принести себя в жертву патриотом своей страны, но не государства. Были они в этом похожи, гнались не за красивой смертью, а за красной, словно знамена грядущих перемен, кровью монархистов, что должна окропить улицы российских городов. Столица кишит крупными и маленькими тайными (и не очень) обществами, организациями, группировками и союзами, своими связями крепко опутавшими город. Сейчас почти каждый – судья и идеолог с личными планами для каждого из существующих сословий. Десятки собраний в чужих квартирах Мише кажутся невозможно вдохновляющими, и каждый раз, поднимая бокал французского шампанского или стопку дешевой водки за свободу России, он чувствует себя так, словно мгновение назад собственными руками убил Его Императорское Величество. Но между словами и делом огромная пропасть, что Муравьев-Апостол ему уже доказал, оставив позади себя страх и неуверенность. Либо на баррикады с оружием, либо прятаться и жить не как Гражданин, а как запуганное, задавленное царским сапогом создание. Миша выбирает первое; в конце концов, вполне буквально на него может наступить и Сергей. Разнообразия ради.
Муравьев-Апостол аристократичен, Бестужев же дворян не любит, но тут готов всё простить. У Сергея французский лицей за спиной и пластинка с «Марсельезой» прямиком из Парижа, которую они слушают, куря одну на двоих трубку; у Миши – нижегородская церковно-приходская школа и широкая мятая рубаха, вечно сползающая и обнажающая ключицы. И все революционные аргументы Миши и наполовину не так эффектны, как речи Сергея, действующие словно моментальный блицкриг. Сердце Бестужева – Бастилия, и Муравьев-Апостол разрушает ее до основания. Теперь здесь танцуют и пьют вино.
У Сергея в письменном столе доносы на революционеров для тайной полиции, а у Миши в ветреной голове – любовь, принадлежащая России и едва знакомому дворянину с забавным французским акцентом.
***
В студенческих забастовках Бестужев не просто активно участвует – он их организует и возглавляет. Апрель перетекает в май, и Миша все чаще оказывается на постаментах памятников у Казанского собора, с неизменно растрепанными волосами, хрипло выкрикнутыми лозунгами, которые не прекращаются даже в моменты, когда служители порядка в четыре руки стаскивают его вниз. Он в такие моменты смеется, пугая своей реакцией полицию, а потом от них получает по почкам в карете. Привык, ничего. Сергей гордился бы его дерзостью, не будь он во время каждых протестов занят своими социалистически-революционными делами. Ничего, Миша все понимает. Его, тем более, в последние пару раз непозволительно рано выпускали из участка, а Муравьев-Апостол непременно встречал на выходе.
– Ты совсем без царя в голове, – говорит Сергей, и каламбур этот приходится как никогда к месту. Бестужев вытаскивает из карманов обрывки антимонархических прокламаций, которые он лично печатал на станке у кого-то с филологического факультета, и протягивает Сергею.
– Как и ты, неправда ли? – Миша подмигивает тем глазом, который не пострадал от чужого кулака на забастовке. – Враг хоть просвещенья, любит он ученья... Ай да царь, ай да царь, православный государь!..
Дежурящий надзиратель смотрит на них с опаской и ненавистью, как и Николай с потрепанного снимка на стене. Миша за руку выводит своего аристократа на улицу. Они целуются на крыльце полицейского участка, пока из подворотни доносится чье-то пьяное «Боже, Царя храни!».
***
О своем возлюбленном Бестужев рассказывает всем. Это происходит нечаянно, из-за привычки пить не в меру и до одури громко и эмоционально делиться своими чувствами с товарищами по революционному делу. Они теснятся каждые выходные в съемных квартирах, как настоящие бунтари; платит за это старшекурсник, которого – по секрету – только поэтому и приглашают на встречи. Миша несуразный и хаотичный, хватает Пестеля за плечи и в лицо ему кричит о том, что революция будет, что он тоже возьмет фамилию Муравьев-Апостол, а всех, кто против, отправит в ссылку. Не лучший политический ход, но по нетрезвости простить можно.
– Ты же осведомлен о том, что Муравьев-Апостол – сын государственного советника? Аристократическая дрянь и предатель. Заигрался же он с тобой, – Бестужев на это сжимает кулаки и смотрит с нескрываемой ненавистью. – Ба, да ты так от родины свободной откажешься, лишь бы дальше перед ним на коленях ползать!
Мишель – так его Сергей называет – бьет первым. Окружающие не сразу соображают, что происходит, зато Пестель понимает. Через пару мгновений кидается, швыряет Мишу на пол, отвечает ударами куда более сильными, пачкая кулаки чужой кровью. Но чужой ли, если они вместе революцию хотят возглавить и страну от прогнившей монархии избавить?
Теперь чужой. Все эти слова, само собой, неправда, но Бестужев любил бы Сергея со всей его грязью. Кажется.
Из квартиры Миша убирается сразу, как приходит в себя. Успевает только снять испачканную рубаху и вместо нее надеть найденную в комоде женскую блузку с кружевным воротником. Всяко приличнее выглядит.
Сергей не открывает даже спустя пять минут стука в дубовую дверь, и бурное воображение Бестужева рисует десятки картин, в худшей из которых его любовник уже приговорен к смертной казни и ждет своего последнего часа в сырых казематах. Опасения подтверждаются, когда дверь отворяется, и в парадную выходит человек, которого знают в лицо почти все. Сам глава тайной полиции. А за ним, в полицейской форме, выходит Сергей, жмет своему начальнику руку, смотрит преданно, улыбается, не сразу замечая сидящего на полу в нелепой блузке и с разбитым лицом Бестужева.
– Мишель?.. – на шее Миши затягивается воображаемая петля, не позволяющая глубоко вздохнуть. Из последних сил он встает на ноги и бросается к выходу, сумбурно, неровно и хаотично.
– Вы с кем-то меня спутали, господин полицейский! – смеется он. – Не хотел помешать. За веру, царя и Отечество! Счастливо оставаться!
Начальник обещает поставить дверь покрепче, чтобы юродивые из ближайшего желтого дома не беспокоили и не угрожали унтер-офицеру Муравьеву-Апостолу.
***
Когда Миша, снарядившись бутылкой водки в кабаке недалеко от Сенатской и топором, украденным с оставленной в проулке телеги, собирается перевернуть мир, он уверен в себе до черта. Зато караул у Зимнего принимает его за обычного пьяницу с активной гражданской позицией, пока этот пьяница не нападает с остатками отчаяния в своем разбитом сердце, обрушивая обух на голову солдата.
И все равно: идти в одиночку штурмовать дворец в нетрезвом виде было не такой огромной непоправимой глупостью, как влюбляться в Сережу беспамятно и опрометью.
***
Студент, революционер, пойманный с поличным сразу же после убийства в крайне непристойном виде, становится идеальной игрушкой для государства. Фото Миши на первых полосах газет – лицо в крови, на губах едва заметная безумная усмешка; ключицы, что так любил кусать Сергей, видны за разорванным кружевом женской блузки. Муравьев-Апостол этот снимок вырезает и сохраняет, согласно кивая, когда коллеги называют арестованного блядью и содомитом. Он не просит у начальства личной встречи с Мишей, когда того приговаривают к повешению, чтобы показать всем революционно настроенным подлецам, что их ожидает. Ходят слухи, что Его Императорское Величество будет присутствовать на казни.
***
Они видятся всего раз.
– Видит Бог, Вы мне нравились, – шепчет Муравьев-Апостол, останавливаясь у виселицы, поправляя беспокойно руками в кожаных перчатках один из орденов на груди.
Бестужев плюет ему в лицо. И добавляет тихо, когда Сергей с выдержанно безразличным видом уходит подальше:
– Вы мне нравитесь.
Эшафот уходит из-под ног. Весна закончилась.
