Мир, труд, хуярь!

      «Не серчай, Артём, работа у меня такая — Красную линию защищать. А ты, мушкетёр, сейчас по чужую сторону баррикад…» — фраза безостановочно мельтешила в воспалённом сознании. Артём рванулся вперед, но сзади уже держали цепкие руки, и сколько бы он не пытался вырваться, всё было тщетно. Беспокойную голову тут же охладил удар приклада. Бесчувственное тело поволокли в «переговорную». Пытали жестоко. Били долго и аккуратно: выверенные удары приходились в основном в корпус и лицо. Душили со спины шнуром до слёз на глазах и застревающего в горле першения, грозящегося вывернуться на сапоги рвотным комком. После измывались над телом электрическим током, засовывали иглы под ногти, пытались ломать рёбра… За каждым действием следовал вопрос, а за молчание или неинформативный ответ Чеслав Андреевич приказывал одному из своих трудолюбивых помощников начать вырывать Артёму ногти плоскогубцами. Весь набор щипцов, молотков, шприцов и прочих орудий дознания был запятнан кровью бойца. Несколько раз Артём почти терял сознание, но и это было безуспешно: его сознание тут же возвращали на станцию, ободряя ведром ледяной воды или же подсовывая к носу нашатырь. И по-новой следовали вопросы, а за ними удары. В какой-то момент происходящее слилось в неясную мешанину крови, боли и какофонии звуков. Когда изувер решил устроить себе перекур, Артёму была предоставлена возможность кое-как прийти в себя. С трудом приподнял голову, он осматривался по сторонам. Настольная лампа справа беспрерывно выжигала своей жертве глаза и мешала как следует рассмотреть место. Комнату освещала яркая лампочка Ильича где-то вовсе под потолком, цвет её был грязный, но не мутный. Всё помещение было предусмотрительно облицовано грязно-белым кафелем и, наверное, с него было достаточно просто отмывать кровь, но запах-то навсегда оставался напоминанием о муках и стенаниях здесь побывавших. Где-то вдалеке по трубам неспешно текла вода, оставляя за собой тихое журчание. Напротив стула виднелись заржавелые прутья заскорузлой решётки, рядом с ней ширма, на которой покоилось истерзанное тело предыдущего допрашиваемого, а на полу и стенах виднелись смазанные подтёки запёкшейся крови, отпечатки ладоней. «Даже засохшую не составит труда отмыть», — отметил про себя парень. Накатывала дурнота, и казалось, в тот момент его окончательно бы вывернуло прямо себе же на колени, но пришлось сглотнуть рвотные массы, после чего надрывисто дышать носом, лишь бы не ухудшить своё состояние. В пытках господину Корбуту не было равных. И как жаль, что Лесницкий знал об особом положении перед Мельником и тотчас же доложил об этом Чеславу. После подобного узнать правду генерал возжелал вдвойне, а потому остервенение захлёстывало его каждый раз с новой силой. Конечно, теперь надеяться на чудесное спасение не приходилось. Вслед за тем пожаловал Москвин и начал требовать явки, ставки, пароли… Но прежде, чем парень успевал открыть рот и сделать попытку промычать нечто нечленораздельное, он бил, бил нещадно, ломая нос, разбивая губу, оставляя кровоподтёки на скулах. Это продолжалось, пока генерал не настоял на личном проведении дознания и, словно подчинённого, выставил генсека за дверь. После этого едва удавалось дышать: запёкшаяся от ран кровь заливала нос и склеивала губы бордовой липкой коркой. Чудом все зубы остались на месте, хотя несколько сильно шатались и во рту также был привкус металла. Открывался лишь один глаз, другой совсем заплыл: эти молодчики старались изо всех сил — так что больше видеть этот глаз не мог. Голова нещадно ныла, тупая боль от неё растекалась по позвоночнику. Рейнджер перестал шевелиться, ведь лишние движения разносили по телу резкую пронзающую боль. Через полтора часа неспешной беседы с главнокомандующим Красной линии Артём уже не чувствовал своего тела, плохо видел, довольно скверно слышал и почти ничего не понимал. В конце концов Корбут взял со стола стеклянную ампулу с серебристой массой, оказавшейся сывороткой правды. Её серый кардинал умелым движением впрыснул в бедренную мышцу. Первые ощущения принесли мысль, будто сон, принимавшие в свои объятья, принесёт вслед за собой успокоение, но напротив, Артём лишь почувствовал, как голова его куда-то уплывает, а колени безвольно отнимаются. Вместе с тем он проваливался в воспоминания. Смазанные образы мелькали вокруг сумрачными тенями. Сцены сменялись одна за другой. Из штаба Д-6 монорельс нёс на пепелище, следом грузовик рейховцев увозил бессознательное тело на Вагнеровскую, после Павел тащил Тёму сквозь туннели на своих плечах. Хан, Ульман, Мельник, Анна, Корбут, Лесницкий, Москвин… Лица будто бы прорывались сквозь помехи старого чёрно-белого телевизора, всё меньше походя на живых людей. Чёрный! Маленький детёныш был в каждом моменте сна. Но он не «рябил». Глаза уставились на Артёма, прося чего-то. Умоляя. Тот пытался позвать детёныша, после добежать, но ноги будто вязли в сумраке, поглощаемые крысиной клокочущей массой. Тело погружалось всё сильнее, пока голос не стих за писком маленьких чудовищ. Очнуться было сродни похмелья после бутылок эдак трёх крепчайшей грибной браги. Кольями в голову вбивался металлический отстук ботинок по кафелю. Корбут. Опять. Вернулся с внеочередного перерыва. Он омерзительно пытался выдавливать улыбку, что шрам его полз червяком ещё ниже к подбородку. «Предложение о работе». И червяк становился всё жирней, стягивая выцветшую кожу на черепе. «Всё же не просто так! Как глупо было верить Павлу! Как глупо я попался. Купился на заверения в дружбе, на дурацкую присказку о мушкетёрах… Ничего… Мы ещё поквитаемся. Вот я и получил ответ на свой вопрос «Зачем Павел заманил меня в ловушку?» — он получил задание после нашего освобождения — Корбуту требовался «язык» из рейнджеров, а тут так удачно подвернулся я. Насколько же глупо верить, что меня отпустят сразу после выполнения миссии. Если повезёт, стану невольным подобием Лесницкого, буду работать в своём же ордене, но на Корбута, а если нет… Пустят пулю в затылок, не церемонясь. Содержимое черепушки на кафеле, тело в яму». Молчание Чеслав счёл согласием. Опосля поволокли куда-то мимо казарм, промелькнула мысль, что тащат в камеру. Нет, бросили в какую-то комнату. Не раз ещё приходили, перетаскивали по помещению взад-вперёд, чёрт знает, что с ним делали. И снова пустая отключка. Неизвестно, сколько времени прошло, пока парнишка был в этом странном состоянии, лишённом мыслей и видений, лишь изредка дававшем проскользнуть каким-то смутным образам, напитанном вкусом и запахом крови, иссушенном и иссушающим. Пришёл в себя уже будучи…в постели? Лежал на кровати. Несмотря на тупую и тягучую боль в голове, заплывший глаз и стойко неотступающую дурноту, снова попытался оглядеться. Это был своего рода рефлекс. Рейнджеру всегда полагалось знать, что он, где и почему. Рядом с кроватью покоилась потрёпанная временем тумбочка, письменный стол, захламлённый кипами бумаг и чьими-то личными вещами (он-то и занимал большую часть комнаты), шкаф, ширма с тряпками, подобная той, что стояла в медблоке на родной ВДНХ. В глаза тут же бросалась настольная лампа, которая в метро слыла признаком достатка. Весь метрополитен пользовался аварийным освещением, а для личных целей жители пользовались свечными огарками, плавящимися в жестяных банках. Редкие же люди довольствовались мягко-жёлтым свечением электрических ламп. По обыкновению подобные водились у начальников станций, старших по званию военнокомандующих или глав организаций метро. Правда эта жалела света, быстро мигала, отчего глаза быстрей уставали. Комната казалась вполне уютной и даже больше напоминала холостяцкую квартиру. Словом, типичное жильё очередного чинуши или военного в звании. Снаружи было слышно приглушённые голоса жителей станции и непрерывную агитацию, исходящую из рупоров. Он на станции. Спустя десяток минут без движений парень забылся беспокойным сном. Разбудил его скрип двери и появившийся в проходе человек. И хоть свет снаружи комнаты смазывал образ, нечто выдавало в нём того самого «друга». «Блять, Паша, не знаю, что тебе нужно от меня, но так хочется подорваться с кровати и сомкнуть руки на твоей херовой шее. Сука! Задушу и не посмотрю.» — Ну что, мушкетёр, очнулся? — усмехнулся тот, будто ничего разительно и не поменялось со спасения от рейховцев. Тёма предпринял попытку встать, но из-за резкости движений разряд тока прошёлся по рёбрам, от чего парень, не успев даже сесть, протяжно взвыл и откинулся обратно на постель. — Ну-ну, Тёмыч, не горячись, а то все швы так разойдутся, — захлопнув дверь, сказал Павел, подходя всё ближе к кровати. Спартанец сомкнул руки у рёбер, пытаясь хоть как-то унять тупую боль. Ладонь коснулась чего-то мягкого. Приподняв одеяло, Артём проверил состояние ран, которые перекрывали многочисленные бинты, и сквозь которые же проступала сукровица, оставлявшая желтоватые отпечатки на уже запёкшихся пятнах крови. От всего этого грязные бинты приобретали серовато-рвотный оттенок. Последние удары, наиболее сильные, приходились по рёбрам, они-то и стали причиной разрыва мягких тканей в некоторых местах. В тот момент сознание уже отключалось, но удары ногами стойко закрепились в сознании. Осторожно потрогав тревожащие болью на лице места, парень пришёл к выводу, что губа была разорвана до кровоточащей раны посерёдке. Дико болел нос, да и физиономия в целом. Саднили ушибы с синяками на руках и ногах. Благо что в пах только не били… — Да, хорошо тебя перебинтовали, — всё так же звонко звучал голос Паши. Он сделал ещё пару шагов в сторону постели и грубо одёрнул одеяло. Ткань рывком прошлась по бинтам, и Тёма невольно зашипел от нарастающего чувства боли. — Да ч-что, сука такая, тебе нужно?! Павел довольно усмехнулся про себя: раньше выцепить хоть слово из рейнджера — было непосильной задачей. Тот всегда молчал, предпочитая слову дело, лишь кивал или мотал головой. Даже в ожесточённых схватках бился молча. Как знать… у каждого свои секреты, для этого — слово на вес золото. Что у него на уме, и почему тот постоянно нем как рыба — это Павла занимало. Сейчас же парень сверлил майора своим тяжёлым свинцовым взглядом. — Ну как что? — искренне удивился Павел, — проведать тебя: допрос не многие переживают. Так и более того, ты в моей комнате, подопечный. Пазл стал медленно складываться. Рейнджер обессилено выдавил из себя звук, напоминавший скудное мычание или даже последний рык издыхающего зверя, и устало закатил глаза: теперь было ясно, почему комната отличалась от казарм. Майор — краснопузая крыса, пользуется благами чина. — Так как ты, Тёмыч, был доставлен сюда мной, то товарищ Корбут счёл целесообразным отдать тебя мне на «перевоспитание» и определил под моё попечение, — осклабился Павел, — так что считай, повезло: мог бы сейчас лежать в камере и чёрте что было бы с твоими ранами. «Поверить не могу, я должен был работать на разведку красных, так ещё и с Павлом в командирах!» — подумал с досадой парень. — Буду краток: у тебя два дня на восстановление, а после мы отправляемся на Венецию — перехватывать твоего Чёрного у каравана циркачей. Раз эти твари чуют тебя, то эт пойдёт нам на руку, — бросил Павел, отвернувшись к письменному столу и начал раздеваться, попутно складывая уже снятые вещи на спинку близстоящего стула. — И никаким иным выходом я не обладаю? — Не-а. — И подчиняться тебе должен, бе-зо-го-во-роч-но? — Всё ты и сам пральна разумеешь, брат. Главное только, что? Правильно! Держаться вместе: мы же с тобой мушкетёры — беззлобно протянул Павел, — А на деле, будешь подчиняться приказам — предопределишь свою судьбу. Пулю в лобешник или затылок никто ведь не хочет, так и ты — сможешь жить дальше, — сменив тон на серьёзный, добавил он. Мысли захлестнули Чёрного. Вопросы роились в голове, как воробьиная кромешная, пронзительная хищная стая. «Жить дальше?! Это же, сука, не жизнь, а чханое существование. Нужно успокоиться, ведь не могу я сгинуть в этих недрах паучьих логов коммунистов. Я не должен потакать Корбуту и этим краснопузым крысам, но в случае неподчинения меня убьют, а толку от меня мёртвого будет мало. Значит придётся ухитряться, чтобы остаться в живых, вникать во все планы, запоминать информацию, играть роль отчаянного и повинующегося спартанца, согласного на все ради сохранения жизни. Но как тогда связаться с Орденом? Придётся выискивать момент для попытки побега. Провала никоим образом нельзя допустить: бог весть, что со мной сделают, если раскроют. Но Павел не конченный идиот: рано или поздно он всё же догадается, и в таком случае… Жалости у меня к нему не осталось после случившегося, и если я буду вынужден устранить его, то так тому и быть. Сказал же, поквитаемся. Главное, чтобы на миссиях мои руки были свободны, иначе дело гиблое. У меня всё ещё осталось моё задание от Мельника, я обязан сообщить ему, что жив, но не справился с его заданием, но и не отказался выполнять его…». Пока Артём погрузился в пучину собственных размышлений, Павел разделся до нижнего белья, оставшись в трусах, майке-алкоголичке и носках, сел за пресловутый письменный стол и выцепил из лежащей рядом с ним стопки книгу. Кто бы что ни говорил, а перечитывание любимой книженции хоть в сотый раз для него являлось наиприятнейшим времяпрепровождением после долгой службы. Раз Тёма спокойно лежал в постели, можно было, не отвлекаясь на него, погрузиться в очередную главу про четырёх искателей приключений, преодолевающих ловушки, расставленные коварным кардиналом на выезде из Парижа. Пашу захватывали сцены разборок мушкетёров с людьми Ришелье. И всё никак он не мог определиться, каким мушкетёром себя считает… Атос — благородный, но скрытный и топит печали в вине, Портос — честный и слегка доверчивый мужчина громадного роста с недюжинной силой, но так любит хорошо поесть, а Арамис — склонен к некоему позёрству, мужественный и смелый, да кроткий. Всё же больше остальных ему подходило амплуа Атоса: майор разведки обязан быть очень скрытным, а грусть и меланхолию свои топил в алкоголе, скрывая за развязным и лёгким на подъём характером. Вдруг из атмосферы Франции и битв на шпагах Павла вытащил голос: — Который сейчас час? — Чего? — недоумевающе переспросил Морозов, прикрывая книгу и закладывая палец на нужной странице. — Времени, я спрашиваю, сколько? — безучастным голосом повторил Тёма. — Без девяти двенадцать, — посмотрел на потёртый будильник собеседник, — ох ты ж ё-моё! Ты правильно напомнил, зачитался я что-то. Сказав это, Паша закрыл книгу окончательно, отложил её на привычное место и погасил настольную лампу щелчком выключателя. Тут Артём неприятно смутился: «Кровать-то одна, куда ж он ляже- Ох блять, разумеется, комната Павла, а значит этот придурень будет спать вместе с ним. Повезёт, если толкаться не будет, а в ином случае прощайте заживающие швы — разойдутся и по новой, тогда точно его выпотрошу». И действительно, завершив приготовления ко сну, Паша забрался под одно с Тёмой одеяло, но отвернулся к тому спиной, чтобы места на кровати оставалось хоть немного для них двоих. — Если что, тихо сплю, проблем не будет, да и в моих желаниях, чтобы ты быстрее шёл на поправку, — словно читая мысли, пробубнил Морозов куда-то в сторону. В ответ на это Чёрный лишь хмыкнул, пожелав отвернуться лицом к стенке, что увы не удалось: пришлось остаться в прежнем положении, чтобы не бередить раны. Усталость и общее состояние сказались на организме. Сон, болезненный и бредовый после всех разговоров, мыслей и ужасов прошедшего дня, обволок его и решительно увлек в свои пучины.