Ты никому не расскажешь.

— Я умею творить чудеса, — они сидят в Клетке. Вдвоем. Волк и Македонский. Волк смотрит внимательно на худого паренька, покрытого веснушками с ног до головы, и почти физически чувствует: он не врет. В таких ситуациях интуиция редко подводила Волка, ведь он знал, что Македонский и правда может творить чудеса, несколько раз сам убеждался в этом. Когда кошмары оставляли его посреди ночи или когда спина, обычно, после ночи, проведенной в постели должна была болеть, но не болела совсем. Македонский часто творил свои чудеса. Небольшие. Он мог забрать боль, отогнать сны, или что-то еще по мелочи, но большего ему не позволялось, потому что обещание данное Сфинксу все еще было в силе. Об этом Волк не знал, но догадывался. Волк думает. Он уже давно хотел, чтобы одного человека не было в доме. Со Слепым они никогда не ладили, даже в детстве. Волк никогда не поддерживал его игр, никогда не заговаривал первым. Или заговаривал, но настолько редко, что Волку казалось, если это произошло, то, должно быть, на землю скоро упадет метеорит. — Знаешь. Ты мог бы мне помочь кое в чем, — Волк пристально смотрит на Македонского. Тот кажется спокойным, но Волк не ощущает страха. Даже внутреннего. Словно от него совсем закрылись, не только физически, — Мак сидит, скрестив руки на груди — но и ментально. Он не мог почувствовать чужие эмоции, которые всегда чувствовал. Сейчас это выглядело так, словно с ними обоими было что-то не то. — Я не знаю, — ответ тихий и четкий, но спокойный. Волку кажется, что Македонский абсолютно не напуган. Хотя, у него не было цели запугать, главное, чтобы Мак просто сделал то, о чем он просит. Так и давить не придется, Волку и самому не особо хотелось делать это с помощью шантажа, просто, иначе вряд ли получится. Это было и без того понятно, поэтому, скорее всего, все-таки задуманное придется делать не совсем честно. Волк вздыхает, достает из пачки одну сигарету и смотрит на Македонского чересчур внимательно, не отводя от него взгляда, стараясь понять, что именно испытывает сидящий перед ним. — Ты должен помочь мне. Убрать Слепого из Дома, — он поджигает сигарету, зажимая ее между губами, и затягивается, выпуская дым в сторону Мака. Тот выглядит странно, вроде бы даже ошарашен, но все равно не напуган, да и даже не говорит ничего, сохраняя напряженное молчание. Македонский опустил взгляд и сидит, пытаясь не кашлять, вдыхая дым. У Волка были свои мотивы, почему ему не хотелось, чтобы Слепой находился в Доме, но объяснить этого он не мог, да и не хотелось ему. Он знал, что если убрать Слепого, то будет проще. Всем будет проще, не только ему, хотя, конечно, Сфинкс не поймет, как и не поймут некоторые. Волк волновался за друга, но собственные цели казались важнее, поэтому он думал, что в любом случае все не будет так уж плохо. — Я не должен тебе ничего, — Македонский говорит тихо, почти не слышно, от чего создается ощущение неуверенности в себе и своих силах. Волку кажется, что тут не все так просто, но он старается не накручивать себя. Рано еще включать настороженность, слишком рано. Он продолжает курить сигарету, только теперь просто выдыхает дым, задумчиво оглядывая Клетку. Им отсюда не выбраться раньше, чем закончится срок их заключения, а значит, они многое могли успеть сделать здесь наедине, пока никто не наблюдает за ними, пока кроме них тут никого нет. — Что-что? Я, кажется, не расслышал, — Волк делает такие интонации, чтобы Македонский засомневался в правильности своего ответа и задумался над тем, что, возможно, все-таки стоит ему помочь. Волк взглянул еще раз на парня. В принципе, Македонский был достаточно симпатичным, если смотреть на черты лица, да и волосы у него были красивые. Глаза непонятного цвета завораживали, казалось, что они вообще не из этого мира. Конечно, свою красоту Македонский всегда старательно прятал. Длинные пальцы всегда были в рукавах свитера, сам свитер безразмерный, чтобы скрыть фигуру, и неприметный, чтобы избегать внимания, чтобы было сложнее заметить, волосы часто непричесанные, и в глаза Мак предпочитал не смотреть. — Нет, ты всё правильно услышал. Я. Тебе. Ничего. Не. Должен, — он говорит прерывисто и даже почти уверенно. Волк бы поверил, если бы не знал историю Македонского. Он скалится, начиная искать в куртке, которую им дали с собой, расческу. Конечно же, не для себя. Они в Клетке только второй день, а Македонский не расчесывал волосы еще ни разу. Волк находит расческу и подсаживается ближе, улыбаясь так, чтобы показать, что ему можно доверять. — Мне кажется, ты бы не хотел, чтобы кто-то узнал о твоих умениях, — Волк говорит вкрадчиво и осторожно, думая, что все-таки еще есть шанс склонить Македонского на свою сторону. Хотя, шантаж — такой себе шанс. Волк осторожно подносит расческу к чужим волосам и проводит. Все спутано, так что приходится начинать с самых кончиков и осторожно расчесывать, чтобы причинять меньше боли и расчесать их. — Что ты делаешь, Волк? Я не буду тебе помогать, — чужой голос звучит так же тихо, но уже более уверенно, словно с каждым движением расчески Македонский сильнее убеждался, что происходит что-то странное. Волк продолжал осторожно расчесывать чужие пряди. Ему нравились волосы Мака: они были мягкие и красивые, совсем слегка рыжеватые, но больше брюнетистые. Казалось, что на свету они блестят. Расческа, наконец, свободно проходит по волосам, а Волк теперь вполне доволен своей работой, потому что Македонский теперь намного красивее. Особенно, когда его волосы уложены, а не напоминают гнездо. — Я просто тебя расчесал, — он долго раздумывает, стоит ли продолжать настаивать, но все же решается и думает, что конечно, лучше было не рисковать. — Я ведь могу рассказать о том, что ты умеешь. И тогда тебе не дадут покоя даже здесь. - голос Волка был вкрадчив, неоднозначен. Он отложил расческу обратно в куртку и взглянул на состайника. Тот выглядел достаточно странно, казалось, что он обдумывает что-то серьезное, возможно, он думал о том, что Волк переходит границы. Но в этот момент Волку совсем не хотелось думать о морали, собственные хотелки казались намного ему важнее. Тем более Македонский казался именно тем человеком, которого можно было легко подстроить под себя, управлять им, использовать. — Нет, Волк. Ты никому ни о чем не расскажешь, — Мак говорит почти меланхолично. Это не то, чтобы настораживает Волка, просто есть в этом нечто странное и необычное. Македонский редко так говорил, Волку кажется, что что-то здесь точно не так. Он пододвигается чуть ближе к парню и улыбается почти обаятельно, кладет руку ему на колено, словно так и должно быть. Мак вздыхает, поднимая на него глаза. — Откуда такая уверенность, что я буду паинькой? — улыбка больше похожа на оскал. Рука чуть сжимает колено, показывая, что в данный момент дергаться не стоит, Волк знал, что удержать одного Македонского сможет. Был в этом практически полностью уверен, ведь он знал, что Мак на самом деле худой, хотя, не всегда худой означало слабый, но в его случае это скорее так и было, в чем он был уверен. Волк приближается еще сильнее, выдыхая почти Македонскому в самую ушную раковину. Голос его звучит вкрадчиво. — Тебе придется мне помочь. Просто сделай то, о чем я прошу. — Не буду, — на удивление, чужой голос звучит вполне твердо. Это путает Волка, потому что тело под рукой чуть подрагивает, да и сердцебиение ускоренное. Это чувствуется, если прижаться чуть теснее. Волк прижимается. Он не знает, что вообще творит, он просто скалится, загоняет в угол и думает что это он хищник, а Македонский - добыча. На самом же деле все было немного иначе. — Ты так уверен, что хочешь, чтобы все узнали о том, что ты умеешь? Поверь, тебе не дадут покоя. Ты ведь только ушел от этого. Просто помоги мне, и я буду молчать, — он прикусывает слегка чужое ухо, опаляя горячим дыханием. В этот момент что-то происходит. Что именно — Волк понимает не сразу. Он успевает лизнуть щеку Мака и поцеловать его. Сам не знает, что творит, но ему кажется, что в данный момент это правильно. Только вот Волк не учел одного. Он никогда не знал, кто на самом деле водится в Тихом омуте Македонского. И никто не знал, даже Мак и сам иногда сомневался в себе, поэтому и получилось то, что получилось. На поцелуй Македонский не отвечает, но Волк чувствует, как он напряжен. Внутри от этого что-то екает. Возможно, это инстинкт самосохранения, но Волк его упорно игнорирует, продолжая целовать Мака. — Ты никому не расскажешь, — Македонский отстраняется. В его глазах что-то странное. То ли холодная решимость, которая пугает хотя бы потому что несвойственна Маку, то ли что-то еще: Волк не может разобрать, но от взгляда у него холодеют ладони, а по спине бегут мурашки. Это очень странный взгляд. — И никогда больше не будешь меня шантажировать, Волк. — Почему ты... — Волк начинает говорить, но закончить не успевает. Все, что происходит дальше, происходит так стремительно, что он не успевает этого осознать. А лучше бы он не недооценивал Македонского, так, может быть, и был бы начеку. Конечно, уже поздно думать о капканах, когда ты в него попался, только Волку это осознание ничем не поможет. — Что... Он оказывается на спине в считанные секунды. Македонский нависает сверху и придерживает его за запястья. Это выглядит весьма двусмысленно, поэтому Волк почти сразу сводит колени, а то мало ли, чем это может закончиться. Он делает попытку вырваться, и с ужасом понимает, что почему-то у него не получается. Волк крутит руками, дергает, но чужие пальцы словно крокодилья челюсть — намертво сомкнулись на его запястьях и не отпускают. Это слегка пугало. — Страх видно. В глазах, Волк. Откажись от шантажа, и я тебя отпущу, — Македонский заглядывает в глаза парня, сидящего перед ним, и держит крепче, потому что Волк пытается брыкаться в хватке, извивается и никак не успокаивается. Мак пытается осторожно втиснуть колено между чужих бедер и понимает, что они слишком плотно сжаты. Надавливает чуть сильнее, и Волк брыкается еще активнее. Он сопит возмущенно, не понимая, почему не может вырваться. В конце концов Македонский кое-как протискивает колено и прижимает Волка к полу. — Нет, я не откажусь, ты это понимаешь? Они все узнают. Отпусти меня, — Волк продолжает извиваться, а в голосе слышны почти истеричные нотки, которые он не в силах сдержать. Он нервничает, но даже сейчас не хочет отступить от своей абсолютно глупой идеи, понимает, что ни к чему хорошему это не приведет, но все равно продолжает делать глупости. Македонский это понимает, поэтому просто держит Волка. Ему не хочется, чтобы он кому-то рассказал о его возможностях. Есть несколько выходов из данной ситуации. Либо сделать так, чтобы Волк больше не мог никому рассказать — убить его. Либо сделать так, чтобы у него был равноценный материал против Волка, чтобы рассказать было нельзя. Надавить на его самолюбие. Волк же, пока Мак размышляет, пытается вырваться вновь и вновь, но постепенно ему надоедает бесполезно трепыхаться, словно в крепкой паутине, и он успокаивается, чувствуя запах Македонского и то, какие теплые у него руки. Почему-то внимание обращается именно к этому, а еще к колену, которое не совсем удачно расположилось между его ног. Положение было таким, что, когда Волк поерзал, пытаясь устроиться поудобнее, закусил губу, чтобы не издавать никаких звуков. Колено давило ровно на ширинку. — Македонский. Мак, — Волк пытается как-то обратить внимание на себя, но, его, похоже, не слушают совсем. Мак где-то в своих мыслях, витает в облаках и думает. Но когда его взгляд становится более осмысленным, он смотрит на Волка так, словно думает, что же с ним делать: четвертовать или зарезать. Волк, насупившись, вздыхает, вновь ерзая от неудобного положения. — Ногу убери. Он чувствует, как щеки краснеют, потому что от трения почти невольно твердеет. Потому что явная выпуклость в области паха красноречиво намекает на то, что что-то тут не так. Македонский молчит. Не улыбается, смотрит на него серьезно и давит ногой, словно специально, чуть сильнее. Сначала Волк пытается отползти, прекратить давление на ширинку, но у него не получается никак, поэтому остается только раздвинуть ноги чуть шире и застонать, сквозь стиснутые зубы, матерясь и возобновляя попытки вырвать запястья. Почему-то Мак не отстраняется, а даже целует его. Целует почти страстно, позволяет отвечать, но руки не отпускает, покусывает губы и старается быть даже в некоторой степени нежным. Волк расслабляется, когда их поцелуи становятся глубокими и более влажными. Он даже не пытается вырваться, хотя его все еще держат. Ему хотелось бы. Очень хотелось бы запустить руку в мягкие волосы Македонского, притянуть его к себе и не давать отстраняться, целовать столько, сколько захочется. Волк понял, что сознание стремительно уходит в закат, и он остается один на один со своим желанием, с крепкими руками, которые его держат. Поцелуи перемещаются на его шею. Они чередуются с почти безболезненными укусами и засосами, что вызывает у Волка приступ возмущения, но его быстро гасят коротким поцелуем в губы. Волк откидывает голову, постанывая тихо, потому что от чужих действий у него окончательно встает, и джинсы начинают сдавливать член. Это неприятно. — Расстегни ширинку. — Волк почти рычит это, потому что не может сам, потому что руки до сих пор держат. Македонский ненадолго держит обе его руки одной своей и в этот момент Волку даже ненадолго удается освободиться, но, оказывается, что Мак просто доставал ремень из своих брюк, чтобы зафиксировать чужие руки. Волк пытается отползти и вновь брыкается, но в ходе борьбы его переворачивают на живот. Когда Мак заламывает одну руку за спину до легкой боли, сопротивляться становится сложнее, и Волк чувствует себя беспомощным и уязвимым. Ему не нравится так себя чувствовать. Не нравится знать, что Македонский может сделать с ним абсолютно что угодно. Хочется верить, что он ничего не сделает. Руки стягивают ремнем за спиной, и Волк лбом утыкается в пол, но надолго его так не оставляют. Мак переворачивает его на бок, лицом к себе и вновь целует. От поцелуя Волк не отворачивается, хотя, наверное, стоило бы. Он снова отвечает, не стараясь себя сдерживать. — Попроси, — короткое слово Македонский выдыхает ему прямо в губы, когда Волк очередной раз пытается потереться о него. От такого предложения у Волка щеки вспыхивают, хочется провалиться сквозь землю и сгореть со стыда. Как же его так угораздило попасться. Волк дергает руками в надежде, что «ну, а вдруг он плохо затянул». Затянул Мак хорошо, ничего не скажешь. — Не буду, — Волк морщится и кусает Македонского за губу, останавливаясь только тогда, когда чувствует металлический привкус во рту. Мак смотрит на него задумчиво, одну руку кладет на пах и чуть сжимает, поглаживая. От этих действий и от того, что одежда все еще стягивает, неприятно. Волк чуть не стонет, старается сдерживаться, но, когда прикосновения становятся настойчивее, не может терпеть. Сдается Македонскому, — Пожалуйста. Расстегни. Волк прикрывает глаза, потому что ему чертовски сложно о чем-то просить. Наступить своей гордости на горло еще сложнее, но сейчас он не может иначе. Просто понимает, что не выдержит, если будет сопротивляться. — Хороший мальчик, — Мак треплет его по волосам, и от этого еще сложнее. Волк терпит, подставляется под ласковые прикосновения и ждет. С него стягивают джинсы вместе с бельем и переворачивают на живот, заставляя уткнуться лицом в пол. Хорошо, что он мягкий. Волк думает, что так даже лучше: не видно его горящих щек. Он примерно понимает, что именно Македонский собирается делать, но не хочет. Не хочет становиться принимающей стороной. Мак копается возле куртки и находит какой-то тюбик: то ли крем для рук, то ли что-то подобное. Волк стискивает зубы и чувствует, как все мышцы напрягаются. Он сжимается сильнее, когда чувствует что-то прохладное и влажное у входа. — Не зажимайся, и больно не будет. Звучит спокойно над его ухом и он старается расслабиться, но почему-то от этого только больше сжимается. Ощущения странные. Ему не больно, но и не приятно: немного дискомфортно, когда что-то инородное попадает внутрь. Волк не может понять, как это все вообще произошло, и почему его собирается трахнуть Македонский, но похоже, в его тихом омуте точно не черти — инкубы минимум, блять. Палец двигается внутри медленно, и уже вскоре Волк почти не чувствует дискомфорта. Второй палец проникает сложнее. Волку больно, но он старается не сжиматься сильно и не подавать никаких признаков того, что ему вообще больно. Он молчит, кусая губы, когда уже два пальца двигаются в нем. Морщится, закрывая глаза и понимая, что после такого от его гордости вряд ли что-то останется. Когда чужие пальцы в первый раз задевают чувствительную точку внутри — Волк стонет от неожиданности. По позвоночнику приятно проходятся мурашки, и ему хочется еще раз испытать это ощущение, хочется почувствовать снова. Он невольно бедрами подается, но понимает, что выглядит сейчас, наверное, не очень прилично. Ему приятно, когда чужие пальцы снова и снова проходятся по простате. Волк стонет, но в тот же самый момент ему жгуче стыдно за то, что он получает от этого удовольствие. Македонский делает все медленно, и это еще больше распаляет. Третий палец идет почти без проблем, потому что Волк больше не зажимается. Он по-прежнему возбужден, у него крепко стоит, но ничего поделать с этим он не может. Даже прикоснуться к себе. Когда он уже почти хочет сказать что-то, поторопить Македонского, тот сам все понимает и вынимает пальцы. Волк закрывает глаза и тяжело дышит. Он понимает, что после такого просто не сможет больше нормально жить. Если кто-то об этом узнает. Но сейчас совершенно плевать. Когда Македонский, словно издевательски-осторожно, входит в него, Волк слышит его стоны. Тихие, но от них внутри проходит дрожь. Чувство заполненности и растянутости заставляет ощутить себя странно. Волку было еще более стыдно от того, что он получает от этого такое извращенное удовольствие, от боли и от того, как чужие руки крепко придерживают бедра, не позволяя соскочить. Он стонет, мычит и издает еще кучу разных звуков, из-за которых испытывает смущение. Македонский двигается не быстро, но и не медленно, дает время привыкнуть к новым ощущениями и целует плечи Волка, проводит по бокам, но вновь возвращается к бедрам. Он придерживает их и двигается ритмично, так, что Волк готов поспорить — он сейчас может по красноте соревноваться с вареным раком. Шлепки кожи о кожу и совсем тихие стоны Македонского заставляют чувствовать себя странно. Вроде и хорошо, удовольствие все сильнее от каждого движения, но морально Волк понимает, для чего все это. Когда Мак начинает двигаться немного под другим углом, Волка пробирает дрожь, потому что почти каждым толчком тот попадает по простате и от этого во всем теле ощущение удовольствия распространялось таким образом, словно сотни маленьких молний ударили одновременно. Волк стонал сквозь сжатые зубы, но кончить у него никак не получалось. Он чувствовал, что Македонский на грани, но тот замедлял темп, словно ждал чего-то. Волк понял, что его член тесно зажат между полом и его животом и что ничего не получится, если не потрогать. Он почти всхлипывает от того, насколько сильно ему не хочется просить, но все же произносит: — Пожалуйста. — тихо и вымученно, на выдохе со стоном и почти умоляюще просит Волк у Македонского, чтобы тот не мучил его и дальше. — Что, пожалуйста? — Македонский переспрашивает, словно не понимает, о чем речь, будто просьбу не слышал. Теперь Волк всхлипывает уже серьезно. — Потрогай меня, пожалуйста. — голос срывается, но он проговаривает это. Почти сразу чувствует, как под его живот просовывается рука и приподнимает бедра. Теперь Македонский не тормозит, а ускоряет темп. Меняются движения. Толчки становятся рваными. Волку хватает трех, чтобы кончить в чужую ладонь со стоном-всхлипом. Мак двигается чуть дольше, но тоже кончает. Он не сразу выходит, и Волк чувствует его сперму внутри себя. Осознавать свое положение сложно. Волк чувствует, как Македонский выходит из него и по бедрам подтекает. Это заставляет стиснуть зубы и крепко закрыть глаза, чтобы не проникнуться отвращением к себе. Его руки освобождают, но он не хочет бить Мака. Он не хочет его трогать. Македонский целует его в макушку, потому что Волк лежит, свернувшись в позу эмбриона. — Ты никому не расскажешь, — Волк кивает. Никому. Его укрывают одеялом и обнимают.