copper love

У Джейкоба щеки мокрые и подборок. Трясется от рыданий на самой вершине едва знакомого здания в рассветных лучах просыпающегося солнца — слезы хоть как-то смывают со щек чужую кровь и копоть, но какая разница если всё оседает на плаще и жжется в гортани? У Джейкоба на пальцах чужая кровь, в лёгких сгоревший прогорклый воздух и сажа, а на губах — медью чужая любовь. Джейкоба Фрайя впервые за 21 год трясет как мелкого граченка на морозе. В Лондоне морозы редкость, но от такого не спасет даже самый тёплый плащ. На потрескавшихся искусанных губах медь, железо и гарь — на сердце будто взорвалась фабрика полная детей, сошел в пропасть с рельс поезд, сгорел театр. Джейкоб не понимает ну какого черта так тяжело — это же Максвелл Рот, всего лишь Максвелл Рот, ну же Джейкоб, ты должен быть рад. Джейкоб не рад — у Джейкоба под веками мягкая улыбка, в ушах звенит теплый смех ("мой дорогой мальчик" колокольным звоном по барабанным перегородкам) и ладонь меж лопаток почти жжется призрачным отпечатком — Максвелл часто касался именно так. Открыто, на грани невыносимой нежности которой остро нехватало, будто хотел согреть и сберечь в своей, хаотичной до боли, манере. Так недостаточно по меркам Джейкоба. Оказалось недостаточно всего этого. Джейкоб Фрай почти задыхается — воздух рассветно-чистый, свежий, но грудь сжимает в тиски неведомая сила и каждый вдох — испытание. Джейкоб плачет навзрыд — всхлипывает, вытирает нос рукавом, уже не забоится о скрытности. Никто и не вскарабкается на эту крышу почти срываясь с выступов и царапая ладони. Он почти кричит. Почти падает с крыши на брусчатку с огромной высоты и плачет только сильнее. Иви наверняка ждёт. Волнуется. Иви. Слезы душат только сильней и сильней — Джейкоб не может вот так появится перед сестрой. Она и не поймет. Плачущего, слабого, разбитого в дребезги. Он сейчас осколки и отзвуки, вытиеватые переплетения того что было и того что не сбылось. Джейкобу хочется свернуться в клубок и укрывшись плащем отключиться на крыше. Нельзя. Иви ждёт его в вечно мчащемся поезде. На губах остро, резко — медь. Джейкоб всегда боялся, всегда хотел, но.... это не так как должно было быть. Смертельный поцелуй, последний удар, предсмертная записка — Джейкоб тайно желал лучшего. Нежного. Мягкого. Живого. Максвелла Рота. Может того, чего и вовсе не должно было быть. Не могло. Поцелуев на крыше, со вкусом вина, обнять тонкую талию, прикоснуться к шраму со всей нерастраченой нежностью, тяжело дышать в миллиметрах об мягких даже на вид губ, в кромешной тьме театрального балкона переплести пальцы, говорить часами о прошлом и настоящем, засыпать в теплоте чужих рук. Этого и не было никогда. Но призраки смеялись и подкидывали новые и новые "это могло бы быть, сложись всё иначе". Не сложилось. Джейкоб смеётся коротко, истерично — всё покатилось к чертям, верно? И Джейкоб задыхается от рыданий. Максвелла Рота больше нет, он сам его убил. Кредо важнее личных слабостей. Но эта мысль, это отцовское убеждение, в который раз повторенное не приносит облегчения. Оно не может оттереть пятно неправильных, с ног на голову перевёрнутых, непозволительных чувств. Джейкоб мечется в них как птица со сломанными крыльями в клетке. Медная любовь поселилась в краешках его губ. Поглотила, унесла в водоворот в котором он, Джейкоб Фрай, захлебнулся и камнем пошел на дно.