(Не)бывшие

— Вы пьяны, — резюмирует Эраст, прислоняясь к косяку и скрещивая на груди руки. Бриллинг шало улыбается. Москва сверкает огнями и неоновыми вывесками, дороги не спят, как и люди. Лишь спальные районы гасят окна и растворяются в сумерках. Хорошие мальчики давно спят. Фандорин не то не был хорошим, не то не был мальчиком. Сколько ему по паспорту? Двадцать пять? Меньше? Больше? Виски тускло серебрятся в жёлтом свете тамбурной лампы. Сам он не включил свет. Умно. Чужака видно, а вот владельца квартиры сразу и не разглядишь, не сориентируешься. — Заняты, Фандорин? Отвлёк вас от амурных дел? Или вы, как правильный мальчик, уже спите? Бред, конечно. Эраст едва с работы пришёл, кажется, он кого-то опрашивал в ночном клубе, предварительно подкараулив. Поэтому чёрная переливчатая рубашка мерцала даже при таком ужасном освещении. На шее чуть неровно сидит чёрно-белый галстук-бабочка. Странно, в клубе официозность не чувствовалась. Наоборот, Эраст поразительно удачно вписывался, с одной стороны привлекая внимание, а с другой не запоминаясь. Да, Бриллинг хренов сталкер. И что, что не работают больше вместе? Он же обещал… Во всём чёрном, только переливы рубашки и белые фрагменты бабочки выделяются во тьме квартиры. — Вам бы самому быть п-правильным мальчиком, Иван Францевич. Знать норму в вине и быть дома… — прохладно отвечает Эраст, вскидывая запястье с тонким ремешком часов. — … в полтретьего ночи. Что-то случилось? Вы — хочется ответить Ивану, но он сдерживается. — О, да вы тоже пьяны, Фандорин. Никак для роли? — лукаво усмехается Бриллинг, делая шаг вперёд. Эраст не захлопывает перед ним дверь, как и не отталкивает. Просто смотрит со всё тем же ледяным спокойствием. Как же, сука, бесит. Лучше бы по лицу съездил, обматерил предателя-шефа, распинателя доверчивых щеночков. Так нет же, смотрит спокойно, равнодушно. Только ни хрена вы не равнодушны, Фандорин, по позе чувствуется. Сами сдерживаетесь едва, чтобы не обрушить что-нибудь резкое и не хлопнуть дверью перед носом. А лучше и вовсе в нос, чтобы хрящ хрустнул, перегородка переломилась, и алая кровь ручьём полилась на рубашку. — Значит, в клубе мне не п-показалось, — подводит итог Эраст. Бриллинг кивает и в лицо взглядом жадно впивается. Устал, устал, но ещё не осознаёт этого. Ещё бы, так танцевать… Это было форменное блядство. За такое расстреливать стоит. Лично. Когда тебе тридцать пять, то как-то неловко едва не кончать в штаны от того, как твой бывший — слово-то какое мерзкое, личное — протеже танцует, полностью войдя в роль. Как исчезает из движений тревога и вечный стержень, словно бы владелец тела когда-то проглотил палку. Появляется фантастическая пластичность и гибкость, чёткость попадания в ритм. Становится явной сексуальность. Щенок вырос и самое ужасное в том, что теперь на него не повлиять. Но с другой стороны, они теперь на равных. Как там говорится? Любить можно только равных? На этом счастливые браки строятся? Смешно. — Вы красивы, Эраст Петрович, — тянет вслух Бриллинг, наблюдая за тем, как расширяются зрачки Фандорина, как тяжело тот сглатывает. Тоже чувствуешь напряжение, мальчик? А может, хочешь его сбросить? Потому что танцы взбудоражили кровь. Ужасно, правда? Бриллинг безбожно пьян — вино и коньяк вливать в одну глотку не стоило — и завтра будет жалеть, потеряв и ту тонкую нить спокойного рабочего отношения. Жалеть только об этом. — Вы п-пробирались за мной весь вечер и приехали через весь город сюда только за тем, чтобы сказать это мне? Восхитительно, Иван Францевич, — нервно облизывает пересохшие губы Эраст. — Не только и вы сами это знаете. — Неужели? — И тон такой вызывающий, острый. — И вы сами этого хотите. Шепчет уже в губы, прежде чем впиться поцелуем и толкнуть в квартиру, ногой захлопывая за собой дверь. Вместе с ней схлопывается и единственный источник света. Эраст удивлённо выдыхает, но руки быстро обвиваются вокруг шеи Бриллинга, зарываясь в волосы и натягивая пряди. Не отстраняя, а наоборот, побуждая. Чёртова бабочка летит на пол и замирает там белым размытым пятном. Они сдирают друг с друга одежду не прерывая поцелуя. Лампу никто так и не удосуживается включить. Зачем она, когда есть такая луна, свет которой падает прямоугольниками на пол, освещая лицо Эраста, бросая длинные тени от его ресниц и обнаруживая блёстки. Вся-вся чёрная макушка в блёстках после клуба. И шею облепили, какой ужас. Надо исправлять. Фандорин стонет особенно громко, когда вкупе с неторопливыми толчками Бриллинг покрывает поцелуями его шею. Ивану нравится, что, несмотря на всю страсть, им хватило выдержки и желания на то, чтобы хорошенько растянуть. Фандорин так насаживался на пальцы, так плотно сжимал, стонал в голос и извивался, что это окупало всё. А уж яростный кипящий взгляд и рука, скользнувшая вниз и сжавшая плоть Бриллинга так правильно и так хорошо… Ладони натыкаются на ладони, пальцы сами собой переплетаются. Вспоминать нужно после, а здесь и сейчас нужно наслаждаться ещё большим. Фандорин стонет громче, пяткой упираясь в поясницу и крепче сжимая бока коленями. Разметавшиеся по полу волосы, щедро осыпанные блёстками, похожи на ореол, на нимб тёмного божества, которое вопреки всем законам непорочно. — Mon ange, — шепчет бархатно Иван, длинно прижимаясь к губам. — Ma passion, — кончиком носа по серебряному виску. — Tu es ma perte, — кусая шею, опираясь на переплетённые пальцы рядом с разметавшимися будто перья волосами. — Mon amour, — в губы, вместе с глубокими толчками. — Tu es à moi, — выпивая поцелуем дыхание и стон содрогающегося в удовольствии Эраста. За грань падают вместе.