Бусы

Эраст тяжело дышит и прогибается сильнее. Джеральд успокаивающе гладит по вискам распластанного на нём молодого мужчину и шепчет нечто ласковое на ухо, встречаясь глазами с потемневшим до грозового неба взглядом Шарля. — Эраст Петрович, — тягуче произносит Шарль, нет, скорее именно беспощадный Анвар — кто бы знал, как давно он мечтал в полон взять гениального русского мальчика — и по пояснице поглаживает. — Вам легче будет со счётом. Считайте, Эраст Петрович. И проталкивает следующую бусину, в то время как Джеральд удерживает глухо застонавшего Фандорина от движений, заставляя оставаться неподвижным. — Эраст Петрович, что же вы молчите? — вкрадчиво шепчет эфенди, жадно оглаживая упругие ягодицы. — Считайте. Помните, сколько уже внутри или начать заново? — Почти приказывает и проталкивает следующую тщательно смазанную бусину в судорожно сжимающийся проход. Эраст запрокидывает голову, жмурится отчаянно, опираясь на руки. — Это т-три, — хрипит он, и Джеральд под ним чувствует и видит, настолько Фандорин пытается сдержаться, насколько пытается и тут себя контролировать. Как же долго они к этому шли. К тому, чтобы Эраст доверял, позволял касаться, подпускал к себе. Млел в их руках без опаски. Чтобы позволял. В такое они даже не верили. Слишком хорошо помнили, как впервые просто гладили везде-везде Фандорина, прислушиваясь к его ощущениям, чтобы к следующему разу уже знать, как действовать. Слишком хорошо помнили, как он дрожал и зажимался от обычных изучающих поглаживаний. И тех ему было слишком. Слишком хорошо помнили, как солоны на вкус беззвучные слёзы от переизбытка чувств, от недоверия, что кто-то захочет к нему прикоснуться так — старательно, заботливо, в четыре руки — просто прикоснуться. Просто изучить, дать понять, насколько красивым его находят и как его узнать хотят. И тело, и душу. Слишком свежо в памяти, слишком ярко, как после этого он обессиленным лежал между ними с подрагивающими мокрыми стрелками ресниц и успокаивался. Холодный, отстранённый, с обжигающе горячим сердцем. Невозможный. И всё равно ведь не предполагали настолько яркой, потрясающей реакции. И сейчас распалённый, растерянный, мелко подрагивающий, он всё равно по привычке в незнакомой для себя ситуации пытается контролировать. Хотя бы собственную реакцию. Всё ещё боится дать себе свободу. Но это ничего, бусин ещё много, Эраст не знает ни их количества, ни размера. Ни того, что на своих ногах он отсюда не уйдёт. Последнее не знает, но догадывается. И не надо. Уж насколько Джеральд привык следовать традициям и правилам приличия, но того, что спят они раздельно решительно не понимал. Точнее, о причине догадывался, но принимать отказывался. Эраст Петрович был таким человеком, которому требовалось личное пространство и возможность побыть одному много больше, чем им с Анваром. Но вот спать одному — совсем другое дело. Скорее всего, Фандорин решил, что это слишком, что им требуется личное пространство. То есть пространство без него. Глупые, необоснованные мысли. Потому что наоборот, совсем наоборот. А ещё Эраст Петрович часто пытался прийти в себя окончательно в своей комнате. Наверное, лежал совсем бессильный, беспомощный и размякший, и не мог контролировать собственное лицо. Джеральд считал, что лично его правила приличия не позволяют Эраста отпускать после любого рода близости в его комнату. Логика говорила, что Фандорин там пытается схлопнуться обратно. Что ни Каннингему, ни Анвару нужно не было. Они хотели и хотят тепло под боком, чтобы обнять, чтобы заглянуть в расслабленное лицо и заурчать от удовольствия, что это они сделали его очень мягоньким, они сами, своими руками, просто собой. И что ему хорошо, восхитительно хорошо. И, разумеется, обнимать ночью, утыкаться носом в плечо или зарываться в волосы. Целовать по утрам. Чтобы утро действительно было добрым. Они надеялись, что Фандорин действительно будет доведён сегодняшним интересным времяпровождением до полного приятного бессилия. А он пытается контролировать себя. Ужасно. Правда, Каннингем знал, что это только начало, скоро и хвалёная фандоринская выдержка затрещит по швам. Они добьются своего. — Четыре, — хрипит ему в шею Эраст Петрович, принимая в себя ещё одну тщательно смазанную бусину и мелко дрожа всем телом от ощущения прохладного камня внутри. О, с таким откликом, своего они добьются намного раньше, чем внутри окажется хотя бы половина бусин.