Ты меня забыла

1 Когда они снова встретились, стоял апрель. Птица Рух трижды восславила новый день, а золотая сеть, держащая небо в узде, окрасилась в лимонно-жёлтый, пока ещё без следов осеннего багрянца или зимней седины. Это было тревожное время, и ветер то и дело приносил от реки эхо разрывов. Однако погода стояла хорошая, этого у апреля никто не мог отнять, даже война. Телемах любил апрель, его свежесть и предвкушение чуда, разлитые по узлам золотой решётки над головой. А вот Изольда, напротив, весну не переносила на дух, и старалась до осени из дома не показываться. — Какие люди, и без охраны, — раскинул руки Телемах, всё-таки встретив старую знакомую на городской площади. — Вот уж не думал встретить тебя до сентября. Изольда неопределённо пожала плечами. Мол, какие пустяки, ну гуляю, и гуляю, что ты, в самом деле, привязался. Хризолитовые зрачки при этом осторожно ощупывали площадь, пробуя город на прочность. Не обвалится ли кирпичная кладка под нажимом прекрасных глаз, не вдавится ли ратуша в землю… Не вдавится. — Изольда, — вздохнул Телемах, — ты опять? Они понимали друг друга без слов, но привычка открывать рот и выталкивать из себя эти простые, слишком человеческие звуки, никуда не делась. — Телемах, ну ты же знаешь, что мне нечего надеть. Нечего надеть, — Изольда демонстративно запахнула потуже рваный зипун, скрывающий её тонкое гибкое тело. — Так уж и нечего… — По крайней мере, в платья меня точно не запихнёшь, — фыркнула девушка, — а сам-то чего прохлаждаешься? Просто жду, хотел ответить Телемах. Всю свою жизнь смотрю на тебя и жду, жду, жду. Время вытекает из моих вен, время осыпается тенью за моей стеной, время… Но он, конечно же, сказал совсем другие слова: — Да мне к вечеру на речку. Моя смена на закате. — Ого, и кто с тобой в ночную идёт? — Тесей и Михалыч. Женщина сдула черную прядь со лба и улыбнулась. Улыбнулся и Телемах, которому всё было понятно без слов. 2 — Когда я участковым корячился, такой хуньки-муньки сроду не было, Харон их побери! Усатый Михалыч, похожий на довоенного президента Лукашенко, раскраснелся и злобно пыхтел в окружающее пространство. Густые жёсткие усы отплясывали под носом, будто отряд копейщиков, взявшийся штурмовать гигантские пещеры. Возразить пенсионеру было нечем. Пока Михалыч корячился участковым, ни хуньки, ни муньки действительно не случалось. То ли дело сейчас… — Я старый человек, у меня дети, внучка. Машка. Знаешь, какая цикавая? Буквы знает, цифры складывает. Покойный главмент так быстро не считал, как она, специального зама завёл для учёта взяток, навроде как бухгалтера... Ну вот и нахрена мне приключения на старости лет?! Никто Михалычу не ответил, и тот лишь крякнул с досады. Телемах ещё раз проверил, хорошо ли он распихал по разгрузке запасные обоймы. Ночь обещала быть жаркой. Первым в сумрак прыгнул Тесей. Легконогий, без труда носящий тяжёлые доспехи гоплита, сильный и опасный. Древний герой промчался несколько шагов, что разделяли реку и бронемашину пехоты, затем резко остановился на самой кромке. Вторым запыхтел толстенький Михалыч, с трудом затянувший лямки бронежилета и похожий уже даже не на Лукашенко, а на застрявшего в водосточной трубе енота. Тем не менее, «макара» Михалыч держал твёрдо, стволом не водил. Замыкающий Телемах никуда не спешил. Раз с этими двумя ничего не случилось, значит приключения переносятся на ночь. А сейчас можно просто постоять у берега. Просто стоять и смотреть, как река уносит время прочь от их несчастного города, который всё равно живёт. И как где-то далеко птица Рух провожает красное солнце громкой скрежещущей песней. 3 Небо стремительно потемнело, и только тускло горящая золотая сетка ещё давала хоть сколько-нибудь света. Троица стражей спешно отошли от воды. Теперь стоять рядом стало особенно небезопасно. Коварная река могла ненароком плеснуть по ногам, да и те, кто сидели в реке, вот-вот должны полезть на поверхность. Странно, что не начали ещё на закате, едва вода окрасилась алой кровью солнца. Видимо решили досидеть до темноты, чтобы выходить из тёмной воды нестройными рядами, неслышными и невидимыми. Но это смотря для кого неслышными и невидимыми. На берегу собрались те, кто умел смотреть. И целиться тоже умел. «Макаров» Михалыча коротко рявкнул, загоняя обратно в воду чей-то грузный силуэт. Намётанный глаз Телемаха тут же поймал ещё одного диверсанта, спрятавшегося у камышей на том берегу. Бэнг-бэнг. You shot me down. Bang-bang. Старая песня навязла на зубах, не отпуская. Но нет, мы вам так просто не дадимся, подумал Телемах, перезаряжая винтовку. Это у вас там в речке никого, кроме придурка с лодочкой. А у нас тут семьи. Вон внучка Михалыча какая способная растёт. А Изольда… Изольда… Изольда меня забыла, внезапно вспомнил Телемах, и опустил ружьё. Из воды — и сразу в трепет травы — поднимались человеческие силуэты, мужчины и женщины. Дети. Телемах слышал их нестройные голоса. — Как там наши в Сирии, что там, взяли Пальмиру или нет, очень мне интересно, как там наши. У-ух! А дома как, провели газ или опять десять лет ждать, да когда же это издевательство кончится уже, житья нету… — … я ему и говорю, что ты за мужчина, если одним звонком проблему порешать не можешь, так-то я за честность везде, но если порешать можно, а все вокруг уже порешали, с чего бы мне за всех отдуваться, так ему и сказала, а он… — Мама, мама, у дяди такие вёсла смешные, ты видела? Видела? И сам дядя смешной, у него кишки на коленях, вот потеха, мамочка, ты видишь? — Телемах, тудыть твою дивизию, ну какого ж хрена, ну что ты делаешь-то со мной. Подбирай сопли, поднимай автомат и пошёл-пошёл-пошёл! Голос Михалыча доносился как сквозь плотный пузырь. Она забыла, шептал Телемах, опустив винтовку и крошечными порциями проталкивая в лёгкие воздух. Она забыла, и я, получается, тоже забыл?! Сзади гулко кашлянуло орудие БМП, загоняя человеческий поток обратно в реку, где им самое место. Гулко шмалял «макар» Михалыча. Нигде не было видно Тесея, и это беспокоило Телемаха. Наконец, перед его лицом вырос рассерженный участковый. Огромный, как демиург, с гигантскими усами, гигантским носом и гигантским животом под крохотным бронежилетом. Михалыч что-то сказал, но смысл слов ускользал от Телемаха. Тогда Михалыч поднял кулак, огромный кулак размером с айсберг, не меньше. И засветил Телемаху прямо в глаз. 4. Золотая сеть, охраняющая небо за окном, оставалась такой же изысканно-жёлтой, хотя намётанный глаз Телемаха зацепился за едва заметный багряный перелив на узлах. Июнь. Долго же он отдыхал... Вздохнув, Телемах посмотрел на потолок больничной палаты, где вентиляторы лениво бежали по кругу, гоняя мух и тёплые потоки воздуха. Пахло лекарствами и фимиамом. За окном надрывалась птица Рух, а на кровати… На кровати сидела Изольда, внимательно изучая коленку, выглядывающую сквозь драные джинсы. — Изольда, ты помнишь меня? Слова дались легко. Горло не пересохло, не сдавило грудь, не потемнело в глазах. Физиология не мешает задавать страшные вопросы, и получать не менее страшные ответы. Или не получать. Изольда поднялась, хихикнула и растворилась в дверном проёме. «До встречи». — Пока, — ответил Телемах и уставился в больничный потолок. Вентилятор над головой перемешивал пространство и время в вязкую кашу. Шшух-шшух-шшух. В июле пришёл, наконец, Михалыч. Принёс с собой кулёк фиников и грустно поникшие усы. — Ты это… Не серчай на меня. Тесей так там и остался… в реке. А я вижу, ты расклеился, вот и не сдержался. Прости меня, Телемах… Когда Михалыч уходил, усы у него выпрямились. Финики оказались сладкими и нежными, как поцелуй бабочки. Телемах умял весь кулёк за два дня, и почувствовал, что готов к новым подвигам. 5. В этот раз к реке их повезли вертолётом. Пилоты вели машину низко, чтобы не зацепить лопастями небесную сеть, и не привлечь внимание птицы Рух, которая в августе входила в силу, и могла умять вертолёт вместе с экипажем. Внутри десантного отсека трясло, и пол под ногами ходил как палуба корабля в шторм. Михалыч шевелил усами: «безобразие!». Конан равнодушно зевал. А Телемах отчаянно пытался вспомнить. Это очень сложно: вспомнить то, что ты и так, вроде бы, помнишь. Ведь всё уже было. Он одевал Изольду в объятия. Покрывал поцелуями её ключицы, где скрывалось потайное кошачье местечко. Они плыли по этой же самой реке, вдвоём, без голосов снизу. Без страха. А теперь… А что теперь? Будто в самом деле забыл. — … забыл? Телемах с недоумением уставился на Михалыча. Усы шевельнулись ещё раз: — Автомат не забыл, боец? Вопрос не требовал ответа, но Телемах всё же помотал головой. Мол, не забыл. — Это хорошо. У них там сегодня пополнение ожидается. Крупное. Конан с удивлением поднял бровь, и Михалыч, даром что смотрел в этот момент в другую сторону, увидел затылком, и ответил: — Дык, известное же дело. У них там несладко сейчас, вот и прут к нам. Конан ничего не ответил. У них несладко, у нас несладко, думал Телемах, снимая винтовку с предохранителя. Везде несладко. Жизнь вообще не сахар. И смерть не сахар. Если так подумать, кроме сахара вообще ничто не сахар. Философия помогала успокоиться и собраться с силами. Вертолёт пошёл на снижение, значит скоро река. Дневная смена лёгкая, но и при свете солнца у них бывали потери. Сидящий напротив Конан перехватил поудобнее электрогитару. Михалыч дослал патрон в патронник. Они готовы. До высадки оставалось минут семь, если не меньше. 6. Изольда вбежала в комнату так, будто за ней гналась сама Рух. Быстрее! Быстрее! Сердце стучало в ушах и требовало немедленно — немедленно! — найти это. Что это, она не помнила, но знала, что это важно. По-настоящему важно. Она должна что-то вспомнить. Она вцепилась в ящик трюмо и потянула. Ничего, одни безделушки. Сапфиры, рубины — всё пустое. Пустое, как изумрудный кошачий глаз, которым смотрит на неё перстень с безымянного пальца. Когда-то этот перстень что-то значил, кажется, его подарил Телемах, и внутри становится тепло-тепло от этого воспоминания. Но за памятью о руках Телемаха не приходит ничего. Ничего из тех пропущенных кусочков паззла, что изводят её каждый день. Телемах-Телемах-Телемах. Где же ты, Телемах? 7. Первые две обоймы он расстрелял секунд за тридцать, и приготовился опустошить третью, но Конан стал на линии огня. Подняв гитару, он опустил инструмент на изломанный ужасом силуэт. И потом ещё. — …омбёжки, бомбёжки, бомбёж… Бры-ы-ы-ынь. — Хлебушка бы, с хлебушком теплее становится, очень хочется… Ви-и-и-и-и-у. —… я не плачу, сына, это так… Я не… Вж-ж-ж-ж-ж-ж. Шагнув вправо, Телемах выстрелил по очередному силуэту. Гильза вылетела из затвора, и застряла в траве маленьким блестящим сокровищем. Скоро к ней добавилась ещё одна, и ещё. Латунь в зелени. Латунь на небе. Сентябрь. 8. За латунью всегда приходит медь. Это октябрь. Красная сеть под серым небом. Птица Рух взялась помирать, и её клёкот доносился даже до городской площади. Михалыч сделал глоток из бутылки и передал её Конану. Тот отпил примерно половину оставшейся огненной воды. Следующим приложился Телемах, поморщившись от горечи во рту. Закуси, как назло, не было. Вся закончилась. — Ну вот и ещё один сезончик отпахали, — выдохнул Михалыч. Конан сыто рыгнул. — Пусть теперь сменщики по холодам скачут, а я старый уже. У меня кости ломит. Да и Новый год, опять же. Надо внучке подарки смастерить, а это время. Телемах, раньше ходивший к реке зимой, согласно кивнул. Гадкое время. Безопасное, лёд прочно держит тех, кто пытается прорваться оттуда. Но гадкое. Зимой он предпочитал сидеть дома наедине со своим странным, вынужденным беспамятством. — Телемах, что у вас там с Изольдой? Хорошая же пара была, ка-но-ни-чес-ка-я, можно сказать. — Михалыч, я без понятия, что у нас. Она меня забыла. Я её забыл, и вспомнить никак не можем. Старый участковый хмыкнул в усы, и морщинки у его глаз хитро разбежались. — Эх, молодёжь. Сразу видно, что обустроились мы здесь на славу, раз вам такая ерунда в голову лезет. Лучше бы ты вспомнил, как мы все здесь оказались, и почему город у реки стоит. А вот это вот… Нет, хотел возразить ему Телемах. Смерть не должна обесценивать любовь. Походы к реке, груз прошлого, страх будущего — всё это мягче, слабее и незначительнее Изольды, её рваных джинс и платья из забвения, которое она примерила как-то раз, да так и носит до сих пор. «Не нравятся платья». Конечно, не нравятся, но одно ты всё-таки… Стоп-стоп-стоп. В потоке рефлексии вроде бы мелькнул свет маяка. Какой-то неверный отблеск сверкнул между волнами. Михалыч и Конан отодвинулись на задний план, а Телемах поплыл по буквам вспять. Всё-таки, одно, конечно, платья, пор, примерила — это всё не то, это всё не то — забвения, джинс, Изольда, Изольда, Изольда… Любовь. Любовь! Телемах вцепился в незнакомое слово, случайно всплывшее у него в голове. Вцепился, как в спасательный круг, руками и ногами, изо всех сил. Любовь! Любовь! Конан достал из чехла электрогитару и осторожно попробовал струны. Бры-ы-ы-ынь! Три аккорда, и к чёрному небу, затянутому седеющей сеткой, понеслась протяжная песня. — Гра-а-а-ани-и-ицы-ы-ы-ы клю-у-у-уч переломлен пополам, а наш батюшка-а-а-а Ленин со-о-овсем усоп… 9 Дом дремлет, словно серый кот, что залез на радиатор и растёкся по нему счастливой меховой лужицей. Все вещи на местах. Рубины, изумруды, сапфиры дремлют в трюмо, спокойные и уверенные. Чашечка к чашечке, ложечка к ложечке. Это декабрь. За окном тишина, только хрустит обледеневшая сеть, что не даёт белому небу упасть на белую землю. Изольда ходит по дому, проверяя, всё ли на местах. Ей легко и спокойно, её ничто не волнует и не беспокоит. Хаос повержен, и даже пыль на верхних полках аккуратно вытерта. Вчера она гуляла, ловя снежинки в ладонь. Сегодня скользила по обледенелым соседским крышам, неслышной тенью взмывала к небесной сетке, и та звенела в обмен на прикосновения. Нежные аккорды плыли над городом, и откуда-то снизу им вторила электрогитара. Как же хорошо! Как хорошо, что сердце успокоилось, и память разгладилась. Снежное поле, а не память — что там под снегом не знает даже мудрая птица Рух. А стороннему наблюдателю открывается лишь белая скатерть, такая белая, чистая, идеальная, что страшно садиться за стол. И правильно, что страшно. Бум. Бум. Бум. — Изольда! Изольда! Бум. Бум. Бум. Крепки запоры на дверях, только на сердце ещё крепче. Изольда берёт идеальной белой рукой такой же идеальный чайник, отделанный серебром. Наливает кипяток в прекрасный заварник, увитый лепестками фарфоровых цветов. Ей хорошо и спокойно. Хоро… — Изольда, я вспомнил! Я вспомнил! В-С-П-О-М-Н-И-Л! Это слово любовь! Любовь! Ты помнишь? Помнишь? Что-то шевелится под ровным снежным полем. Большой зверь ворочается, силится подняться, и кое-где коричневый мех нарушает белое совершенство. — Ты помнишь, как мы ходили к реке? А к лесу? Как бабочка поцеловала тебя, а я упал в малиновые кусты, и ты дразнила меня малиновкой? Я вспомнил! Телемах за дверью счастливо смеётся. Изольда тоже улыбается, и садится пить чай. Свежий снег просыпается на поле, и зверь успокаивается снова. Телемах кричит. Дверь трясётся от его ударов. Чай на вкус чуточку тёрпкий, с нотками апельсиновой цедры и кардамона. Телемах замолкает. 1 Когда они снова встретились, стоял апрель. Птица Рух трижды восславила новый день, а золотая сеть, держащая небо в узде, окрасилась в лимонно-жёлтый, пока ещё без следов осеннего багрянца или зимней седины. Как и в любой другой месяц город беспокойно вздрагивал, когда ветер-проказник приносил от реки эхо выстрелов и гитарных запилов. Однако погода стояла хорошая, этого у апреля никто не мог отнять, даже война. Телемах любил апрель. Не за предвкушение чуда, а за глоток надежды. Больше у него ничего не оставалось. Изольда весну не переносила на дух, и старалась до осени из дома не показываться. Но Телемах знал, что она выйдет. — Какие люди, и без охраны, — раскинул он руки, встретив старую знакомую на городской площади. — Вот уж не думал встретить тебя до сентября. Изольда неопределённо пожала плечами. Мол, какие пустяки, ну гуляю, и гуляю, что ты, в самом деле, привязался. Хризолитовые глаза при этом осторожно ощупывали его, пробуя на прочность. Не сорвётся ли Телемах, не вспомнит ли о былом, не разрушит такой идеальный и такой хрупкий мир… Не разрушит. — Изольда, — вздохнул Телемах, — ты по-прежнему? Они понимали друг друга без слов, но привычка открывать рот и выталкивать из себя эти простые, слишком человеческие звуки, никуда не делась. — Телемах, ну ты же знаешь, что мне нечего надеть. Нечего надеть, — Изольда демонстративно запахнула потуже рваный зипун, скрывающий её тонкое гибкое тело. — Так уж и нечего… — По крайней мере в платья меня точно не запихнёшь, — фыркнула девушка, — а сам-то чего прохлаждаешься? Просто жду, хотел ответить Телемах. Всю свою жизнь смотрю на тебя и жду, жду, жду. Время вытекает из моих вен, время осыпается тенью за моей стеной, время… Но он, конечно же, сказал совсем другие слова. И уже совсем неважно, какие именно.