Nisi et tueri

Резкий удар по щеке сбивает с ног и эхом разносится по всему пустому залу, отражаясь от стен. Светловолосый мальчик держится за левую скулу и тихо воет, поскуливая от боли, но не смея прекословить отцу. На коже медленно начинает расцветать темно-багровым пятном синяк. — Ты опять связался с этими мальчишками! Они содомиты, Трэвис! Содомский грех — один из самых страшных грехов! Господь никогда не помилует тебя! Темная фигура отца нависает над ним, и мальчик рефлекторно дергается назад, отстраняется, пытаясь уползти, но отец хватает его за руку и резко выворачивает ее. Трэвис хрипит, зажимая рот рукой, и стараясь не закричать, зная, что за это получит еще одну порцию побоев. — Я знаю, что ты тоже грешен… — шепчет отец, наклоняясь над ним, и сын чувствует, как его лицо обдает горячим дыханием. — Ты тоже содомит, Трэвис, и я накажу тебя! Я выбью из тебя эту дрянь! Живо вставай на колени! — Н-нет, отец, я не такой, — хриплым от страха голосом пытается оправдываться он. — Почему ты так решил? Я нормальный! — Нормальный, говоришь? А это что? — Кеннет достает из кармана смятый листок бумаги и сует под нос сыну. — Нашел это в твоем портфеле. Написано твоим почерком. Хочешь сказать, что это не твое? О, Боже. Только не это. Та самая записка, что он хотел отдать Салу. Мальчику, в которого он давно влюблен. Хотел, но так и не решился, а потом забыл про нее, и вот теперь отец нашел это в его вещах. Это худшее, что могло случиться. — Пап, я… — Трэвис смущенно отводит глаза в сторону, — я могу все объяснить… — Что ты мне объяснишь?! По-моему, тут и так все понятней некуда! Или ты хочешь сказать, что тебе это подбросили? Трэвис молчит, дрожа как осиновый лист. Страх будто бы парализовал его тело. — Живо. Вставай. На колени. Кеннет произносит это тихо, но очень отчетливо, и его голос приобретает страшные, нечеловеческие нотки, и это еще ужасней, чем если бы он срывался на крик. Сын подчиняется, еле сдерживая комок в горле и зная, что сейчас произойдет. Он снова будет избивать его до кровавых соплей. И снова запрёт его в подвале и заставит молиться, пока Трэвис не потеряет сознание и будет лежать в горячке до рассвета. Так повторялось бесчисленное количество раз. Отец избивал его, издевался за любую мелочь. За опоздание к вечерней молитве. За двойку по математике. За неприлежное поведение. За всё. И самым печальным были вовсе не эти побои, а то, что для мальчика в какой-то момент такое обращение стало нормой. Он уже зажмуривается в ожидании очередного удара, однако его не происходит. Кеннет с силой надавливает ему одной рукой на поясницу, другой на плечи, заставляя опуститься на четвереньки. Трэвис слышит шорох одежды и напрягается. Что отец собрался делать с ним?.. — Пап… — робко обронил он. — Я покажу тебе, насколько омерзительно то, что ты делаешь, — злобно цедит отец сквозь зубы. — Я покажу тебе, что это есть на самом деле! Отец крепко сжимает его бедра и притягивает к себе, стаскивает с него шорты вместе с нижним бельем, раздвигает ягодицы и… чудовищная боль пронзает Трэвиса до самых потрохов, ему кажется, что его разрезали пополам. Он сдерживается и начинает рыдать в голос, извивается, пытаясь уползти, но отец держит его крепко. Сквозь агонию и свои собственные вопли он слышит голос Кеннета: «Успокойся, я еще даже не начал». Но от этого Трэвис только начинает вопить еще сильнее. Шок от происходящего затуманивает сознание, и мальчик не вполне осознает, что сейчас происходит. Боль в заднице становится еще сильнее, когда огромный орган начинает входить в него, Трэвису кажется, что он умрет прямо здесь. Перед глазами пляшут темные точки, и Трэвис в полубезумном бреду начинает шептать, захлебываясь слезами: «Pater noster, qui es in caelis, sanctificētur nomen tuum... nisi et tueri... nisi et tueri...»* Он не знает, сколько длилась эта пытка. Прошла, казалось, вечность, после того как отец отпустил его и оставил лежать без сознания на темном полу подвала. *** На следующее утро начнется тот же самый круговорот событий: он, Трэвис, побитый и со свежими синяками, приползет в школу, только теперь вдобавок ко всему снедаемый жгучим стыдом, страхом и подавленностью из-за того, что произошло ночью. Ему пришлось полчаса перед школой отмываться от крови и грязи, из-за чего он опоздал на первый урок и получил нагоняй от учительницы. Он будет надеяться, что никто не заметит, что он странно сидит и прихрамывает при ходьбе. Он будет изо всех сил скрывать, что каждый шаг отдается острой болью ниже спины. Он будет выслушивать занудные лекции учителей и их нескончаемые тирады о том, какой этот Салли-Кромсалли молодец, отличник и вообще самый хороший человек на этой земле, и о том, какой он, Трэвис, неудачник и конченый придурок, и так далее, и тому подобное. Фишера, казалось бы, любила вся школа, и Трэвис искренне не понимал причину этой любви. Он ненавидел Сала всей душой, всей своей детской и еще не вполне сформировавшейся душой, ненавидел так сильно, искренне и честно, как человек вообще способен ненавидеть. И больше всего его поражала спокойная невозмутимость Фишера в ответ на все, что бы ни пытался делать Трэвис. Серьезно, этого отмороженного парня, казалось бы, вообще ничего на свете не способно вывести из себя. Тот, кто должен был стать аутсайдером, стал всеобщим любимцем и кумиром, сломав известный шаблон. И теперь изгоем был Трэвис, человек, которого боялась раньше вся школа, был на месте того, кого он травил. Не то чтобы его перестали бояться — на него просто перестали обращать внимание. Фелпс был невыносимым ребенком и ужасным учеником, он рассыпал канцелярские кнопки и раскладывал жвачки на стулья учителей и одногруппников, он выбивал в школе стекла, он подбрасывал в портфели девчонкам ужей и червяков. После того, как к ним перевелся Сал, Трэвис тут же выбрал новую мишень для издевательств, но чертовы дружки Фишера быстро встали на его сторону, и задирать его стало бессмысленно. Травить всегда веселее одинокого и забитого человека, за которого никто не заступается и до которого никому нет дела, а Сал такого впечатления явно не производил. Почему этот синеволосый утырок заслужил такого особого к себе отношения? Неужели из-за своего протеза? То, что у него есть травма, не означает, что теперь его все должны на руках носить и красную ковровую дорожку перед ним расстилать. Не инвалид же, в конце концов, ну подумаешь, одного глаза нет, бывают у людей и похуже случаи. Да и вообще, Трэвису давно было интересно, что же такого этот упырь прячет под своей маской. У Сала было много друзей, они всегда тусовались вместе на переменах и после школы, чем невероятно бесили Трэвиса. Это все была не более чем бравада — о том, что у Трэвиса больше друзей, чем у Сала когда-нибудь будет. Глупая и самоуверенная бравада. У него не было никого — даже те несколько мальчишек, которые были в его банде, когда-то кошмарившей всю школу, предали его и сбежали, испугавшись отчисления и нагоняя от родителей. Однако под обидными шуточками и всяческими попытками Трэвиса довести Сала до белого каления скрывались на самом деле глубокие и постыдные чувства, такие, которые Трэвис прятал не то что от окружающих, но даже от самого себя, такие, о которых и подумать-то было страшно, не то что вслух произнести. И от этого он ненавидел еще сильнее — и Сала, и себя, потому что отец внушил ему, что содомия — это ужасный грех, что мужчина не может любить мужчину, а иначе они оба попадут в ад. И все его издевательства над синеволосым пареньком были на самом деле не чем иным, как попытками признаться в любви. Вот и сейчас они снова стоят возле шкафчиков — Сал и вместе с ним долговязая девчонка. Не хватает только рыжего очкарика и лохматого металлиста. Их зовут Тодд и Ларри, кажется. Фелпс подходит ближе, как раз удобный случай, чтобы оторваться как следует. Сегодня он особенно зол, ведь на это есть причины. Так что объект его ненависти тоже получит по заслугам. — Никто не любит белых и пушистых, Саалли-Кромсаали — тянет Трэвис одной из самых противных своих интонаций. — Никто не любит банальных задир, Трэээвис. — тем же тоном отвечает ему Сал. Обычная словесная перепалка переходит в оскорбления с матерками и переходом на личности. Девочка тоже вступается за Фишера, но Трэвис посылает и ее крепким словцом. И никто не знает, дойдет в этот раз до мордобоя или нет, пока Сал не произносит роковую фразу. — И ты этими губами своего папочку целуешь? Уверен, он… Договорить ему не дает мощный удар в челюсть, прилетевший от разъяренного Трэвиса. И пока Сал ошарашено держится за протез, пытаясь вытереть кровь, Фелпс в истерике сбегает с поля боя, едва сдерживая проступающие на глазах слезы. Он будет долго рыдать в толчке, закрывшись в кабинке. Он будет долго ненавидеть Сала и всю его шайку. Такие люди, как Фишер, уж точно никогда не поймут его. Им не приходилось сталкиваться с жестокостью в семье. Их не избивал и не насиловал их собственный отец-фанатик, доводя до состояния, когда начинаешь бояться своей тени. В их личных вещах не рылись их родители, находя все их постыдные секреты. О, Трэвис так многого не знает об объекте своей ненависти и любви, но если честно, он и не желает знать. Может быть, когда-нибудь это и изменится. Может, он перестанет быть школьным задирой, может, отец перестанет его избивать, может, он вырастет и сумеет от него уехать, может, он наконец признается Салу в своих чувствах. Может быть, когда-нибудь, однажды, но только не здесь и только не сейчас.