Малиновый закат

— Не понимаю, зачем нам туда идти, если будет куча народа… Че нам там делать? — рыжая прядь волос съехала на заспанное лицо юноши, который минуту назад поднялся с подушки, а теперь щурился от утреннего солнца, осветившего всю комнату. Он потянулся, зевая, и уже более четким взглядом посмотрел на собеседника. — У меня завтра репет по немецкому, и, если я не успею доделать домашку к занятию, тебе пиздец. — Понял, понял, — голос с другой стороны кровати прозвучал обреченно, но не от того, что его обладателю только что угрожали. Минутная стрелка настенных круглых часов в форме корзинки доходила до нуля, а ее соседка, часовая, вот-вот пробьет ровно семь утра. — Если ты правда не хочешь, то без «б», мы никуда не пойдем. Но ребята говорят, что чувак крутой. Тем более, Илюш, ты хотел на какой-нибудь концерт сгонять в этом году, а щас карантин, никуда не сгоняешь.       Беловолосый, устало выдохнув, повернулся к зеркалу, чтобы застегнуть последние пуговицы на черной рубашке, которую до безумия любил рыжий мальчик, ворочающийся сейчас под мягким одеялом. Утром они оба просыпались рано, чтобы попрощаться перед очередным рабочим днем: Фил спешил на работу в кофейне, до которой ему предстояло добираться еще полтора часа в час пик; а Илья, проводив юношу, вновь засыпал. Они жили вместе с тех пор, как прошлой осенью Черных умолял кого-нибудь помочь с жильем, потому что поругался с отцом из-за денег, и тот не пускал сына обратно домой. Ситуация сложная, потому что Фил не знал, у кого попросить помощи, ведь все, казалось бы, друзья отказались: кто-то не хотел делить быт с Филом, с которым действительно лучше было бы не жить рядом, у кого-то попросту не было места в квартире. Единственным, кто согласился впустить юношу к себе на неделю-две, стал Илья из соображений: «похуй, свалит». Но Черных не свалил.       Они не были друзьями и никогда не думали, что судьба бывает такой беспощадной, что может свести их не просто в одной квартире, но и в одной кровати. Люди совершенно разных социальных кругов, не умеющие разговаривать друг с другом человеческим языком, не раз пытавшиеся сдать друг друга директору... Никогда не думали они и о том, что из соперничества — наглого, дерзкого, — может родиться что-то большее, напоминающее маленький искрящийся клубочек тепла. Что-то нежное, невероятно горячее, разжигающее в сердце костер. Что-то, что было способно притянуть, удержать, заставить скулить от тоски и желать прикосновений ежесекундно. Любовь… Любовь? Любовь.       Это была любовь. «Не пойму, почему, когда вижу твой взгляд, то забываю себя» — мысли, одновременно появившиеся у них двоих, вызывающие колющее чувство стыда и притяжения. Тогда, в прошлом году, находясь в небольшой зашторенной комнате Ильи, Фил впервые потрепал рыжие влажные волосы после очередного специального проигрыша в «Метал Гир». Муромов, от неожиданности и нежности прикосновения к макушке, чуть не выронил сигарету. Не думая о последствиях и даже не понимая, что делает, Черных отложил мигающий джойстик в сторону и второй рукой, словно спрашивая безмолвного разрешения, повернул чужое лицо к своему. Долгий взгляд нежно-карих глаз, действующий, как алкоголь с высоким градусом… Прикосновение ледяных дрожащих пальцев к горящим щекам… Незаметное движение вперед… Жар чужого дыхания на своих губах… И наконец-то, после нескольких минут колебаний, удушающий, горький из-за сигарет, немного резкий и очень желанный поцелуй. Мокрый и приторный, как показалось Илье, словно гранатовый сок в летнюю ночь. Его глаза не выдерживали темноты, будто хотели поскорее закрыться от удовольствия, которое захватило юношу, как камень на шее, и тянуло вниз. «Язык к языку, губа об губу, глаза на глаза, щека на щеку» — слова, которые доносились до него откуда-то изнутри. Нежности в касаниях становилось все больше: тела неожиданно оказались совсем близко, почти слившись в один целый комочек счастья, пальцы рук невесомо дотрагивались друг друга, как лепестки полевых цветов. Словно змеи, жмущиеся друг к другу во время зимы, свились и языки… Это был их первый и далеко не последний поцелуй. — А… А во сколько ты вернешься? Ну, типа… Знаешь… Мы видимся только ночью и утром… И это меня злит, — Илья отбросил пуховое одеяло в сторону резким движением ноги, и, усевшись, скрестил руки на обнаженном мальчишеском торсе. — Мы договаривались обсуждать все проблемы, да, вот я пытаюсь сказать… Что мне тебя не хватает. Очень.       Глаза, обрамленные то ли шоколадным, то ли изумрудным ободком, требовательно смотрели на Фила. В них таилась надежда на то, что сейчас беловолосый забьет на свою дурацкую работу и нырнет в кровать, чтобы сначала долго обниматься, а потом спать до самого вечера. В деньгах ни Илья, ни Филипп не нуждались: семья Муромовых была обеспеченной за счет мамы-бизнесменки. Но Черных все равно зачем-то рвался работать, даже в свои законные отпускные, и приходил ежедневно позже 11 вечера. И это очень выбешивало Илью. — Около семи сегодня, лучик. Прости, что мы мало проводим времени вместе. Ты же знаешь: я в кофейне немного расслабляюсь, да и вообще… Я там сам себе, сам с собой… Ну, ты понял, — он немного замялся, подбирая правильные слова, и от того нервно царапал левую ладонь. — Мы вечером все обсудим, лады? Я опаздываю!       Тяжелый вздох Ильи, последовавший на речь парня, не успел дойти до Фила — он быстро послал воздушный поцелуй и скрылся за входной дверью. Муромов остался, как и привык, один на один со своими мыслями. Одиночество не так страшно, когда ты один против всего мира. Оно начинает действительно пугать, когда ты чувствуешь себя так, находясь рядом с кем-то. Чувствуешь себя оставленным всеми близкими людьми, и, если ты на миг исчезнешь, никто и не заметит.       Субботние дни были похожи на пятничные, вторничные и любые другие: утром Илья, перекусив чем-то инстаграмно красивым, садился играть в «Диабло», или, если наскучивало бессмысленное убийство мобов, в «Литл Биг Плэнет», а вечером с трудом начинал готовиться к репетиторам, которых родители наняли по всем профильным предметам. Сил юноши не хватало на то, чтобы посвящать всего себя сдаче экзаменов, но приходилось стараться, чтобы и мама, и отец, и бабушка были довольны. Он, на самом деле, не знал зачем и куда ему поступать: Илье было, мягко говоря, похуй. Ежедневно ему звонили и напоминали о том, что сегодня в такое-то время у него репетиторша по физике, как будто он еще не выучил свое расписание наизусть. Муромов ненавидел, правда ненавидел всем сердцем свою жизнь из-за того, что на него постоянно кто-то морально давил: родители, учительницы, общество и он сам. В этом мире нет места для него, и это было единственной мыслью, которая изо дня в день преследовала его.       Так, рыжеволосый, спустя несколько часов бездумной гонки за демонами, которых искусственный интеллект прогружал в одной точке через пять секунд после смерти, потянулся на мягком кресле-груше. «Уже без десяти семь» — у Ильи возникло волнующее, немного импульсивное желание спросить у Фила, как он и скоро ли вернется домой. Муромов очень любил посылать СМС-ки с сердечками в конце, но отправлять такое любимому человеку почему-то стыдился. Не то из-за того, что привык к чувству ненужности, не то из-за того, что осознавал, что Черных не поймет нежности, но факт остается фактом: Илья без труда ставил сто розовых сердец с блестками в конце сообщений для подруг, но не мог ни одного — для Фила. И сейчас, немного помедлив, он набрался смелости и после точки тыкнул в самое нейтральное сердечко — красное. Илья Муромов. 18:53 «Фил, ты обещал быть дома около семи. Если придешь позже даже на одну минуту, мы никуда, блять, не поедем. Жду тебя. ❤️» — Извини… извини, я… задержался, — спустя полчаса беловолосый стоял на пороге и, согнувшись и положив руки на колени, пытался побороть отдышку. Он бросил виноватый взгляд на юношу напротив, который, скрестив руки на груди, разочарованно смотрел в потолок. Фил пытался подобрать правильные слова, чтобы извиниться и объяснить, почему каждый день обещает прийти домой пораньше, но не сдерживает обещание, приходя все позже. Он старался, правда старался быть хорошим парнем: заботился и всегда помогал там, где Илья не мог справиться сам, например, в битвах с боссами в играх, переживал и подбадривал во время неудач, приносил орешки в шоколадной глазури, когда его просили купить сладкое, и никогда не трогал Муромова без его согласия. Но, видимо, иногда он делал недостаточно для того, чтобы любимый человек чувствовал себя значимым, и Фил это понимал. Людям не всегда нужна постоянная опека и дорогие подарки не так важны. Им нужно просто… чувствовать родное присутствие. — Ладно, проехали, я уже привык, — Илья отошел от стены и сделал выпад вперед, чтобы поцеловать юношу перед собой, но резко отпрянул назад. Следом последовал глубокий вздох: они давно уже не целовались так, как это происходило в прошлом. Не было больше ни искр от жадных причмокиваний губ, ни ощущения набухающего от укусов языка, ни томных взглядов после горячих, обжигающих поцелуев. Все стало довольно обыденным: один легкий «чмок» утром на прощание и один усталый — перед сном. Вот и все. — Бери такси, я не хочу толпиться в метро опять. Нам ехать-то далеко?       Слова, брошенные с обидой, с растопленными в них тоской и усталостью, которые не давали Илье спокойно спать и заставляли просыпаться после кошмаров. Слова, которые таили в себе больше, чем простое «я привык». Слова, которые молили о том, чтобы человек, услышавший их, наконец-то сделал хоть что-нибудь для того, чтобы мучения прекратились. Фил махнул головой и поправил распушившиеся волосы легким движением руки. Не заметил, не уловил намека, который звучал в голосе Ильи, ну, и хуй с ним. Голубые глаза метнулись в сторону собеседника, устало сверкнули веселостью, от чего в них заиграл какой-то необъяснимый подростковый азарт. Черных улыбнулся, и, на ходу сбросив черные кроссовки, подбежал поцеловать Илью. — Не парься, мы успеем. Там буквально полчаса, и будем на месте. Они еще даже не начали, — как обычно все не так понял, подумал не о том и решил исправить свою ошибку смехом, ухудшая ситуацию и нарастающее напряжение между ними. Илья дернулся. — Давай, а, быстрее одевайся… господи, какой же ты придурок бываешь, слов нет, — он провел большим и указательным пальцами по переносице, немного надавил ими и закрыл глаза. Усталость прокатилась сверху вниз по всему телу, словно закрученная волна, которая налетела на берег. Казалось бы, чего ему стоило отказаться от похода на концерт? Сказал твердое: «нет», и все остались бы довольны, но он просто не мог отказать небесной лазури в глазах и детской улыбке, которая сияла каждый раз, когда Фил хотел что-то заполучить. Черных не был хитрым, он по-ребячески старался взять от жизни все, что ему хотелось, поэтому пользовался своей харизмой. Илья давным-давно сдался, но утомление нарастало, раздражения внутри, как снежный ком, становилось все больше и больше. Отказываясь от своих желаний, стараясь угодить всем вокруг, он разучился думать о себе и о том, что важно именно для него. Илья не знал, чего хотят его душа и сердце.       Вечером Питер преображался, становился более уютным и домашним, особенно сейчас, когда на улицах нельзя заметить ни компаний подростков, которые бы смеялись на всю улицу, ни старичков, гуляющих по Невскому перед сном. Вокруг не было ни души, а, значит, Илья мог без чувства стыда и смущения, которое настигало его обычно на свиданиях, взять Филиппа за руку. Ему нравилось ощущение чужого тепла в своей ладони, нравилась влажность между пальцами в этот момент, и сердце начинало приятно жечь, когда он замечал нежные, медленные поглаживания от юноши рядом. Сегодня же, в эту минуту, когда Илья попытался прикоснуться к руке Фила, он не почувствовал былой искры, да и вообще ничего. Как будто все, что было между ними, и не существовало никогда. — Ясно, да-да, чувак… Конечно, мы уже! Вот почти приехали, да, — непринужденный смех и смешинки в небесных глазах, которые не выражали ничего, кроме утомления. Они оба… устали. Устали друг от друга. — Мы щас еще заедем за пивом и… А! Отлично, у вас все есть, круто! — Фил, послушай… — неловкая пауза. — А че за квартирник, у кого? — Ну, это не совсем квартирник. Это что-то вроде наших, тех, посиделок под гитару, помнишь? Ой, или мы тогда еще не дружили… — Да, тогда мы еще не дружили, — рыжеволосый аккуратно вытянул свою руку из чужой. — Мы вообще никогда не дружили, Фил.       Илье было тяжело сказать то, о чем он даже себе не позволял думать, потому что при мыслях о расставании ему хотелось плакать. Лечь где-нибудь под большое дерево, укрыться толстым душистым одеялом из листьев и тихо, смиренно скулить. Страх не давал ему до конца осознать, что эти чувства связаны с тем, что отношениям давно уже пришел конец. Только никто не хотел этого признавать, ведь так было проще: томиться, блуждать, но не становиться первым, кто возьмет на себя ответственность и скажет полное боли «Оставь меня. С нас хватит». Поэтому теперь Илья, молчаливо закурив последнюю сигарету из пачки, наблюдал за темнеющими где-то вдали облаками, которые сверкали тоненькими линиями по краям от лунного света. Фил смеялся с кем-то по телефону, не замечая, что его рука уже никого не держит.       Квартирники — это особое, очень укромное место, где никто и никогда не станет кричать во весь голос, как на обычных масштабных концертах, и не будет напиваться до полуобморочного состояния, чтобы позвонить бывшей. Здесь, в этом домашнем полумраке, таились невысказанные любовные желания, оставшиеся навсегда всего лишь мечтами, и тоска по тем, кто давно покинул и больше не вернется. Разбитые сердца, которые рассыпались после нескольких ударов вдребезги, не подлежат ремонту. Вот они, люди с растоптанной когда-то чистой душой, здесь и сейчас, стоят небольшим полукругом и тихонечко, словно шепотом, подпевают до боли знакомые слова. Их было немного, от силы человек тридцать, и все они, к сожалению, были далеко не счастливы. Девушки, улыбающиеся подруга подруге и наливающие клюквенный домашний морс всем, кто проходил из прихожей в единственную жилую комнату, шептали приветствия и подбадривали тех, кто был готов заплакать. Одетый в мешковатую клетчатую кофту человек с гитарой, чей взор был уставлен не то на заставленный балкон, не то еще дальше — на затухавшие фонари за окном, чихал и продолжал настраивать струны пожелтевшего инструмента. — Фил… Стой… Слушай, нам надо поговорить, — бледные пальцы неуверенно коснулись края одежды, потянув вниз. — Пожалуйста.       В этот момент музыкант, усевшись на деревянный табурет с наконец-то настроенной и готовой к работе гитарой, издал первый громкий, уверенный звук ля мажор. «Ну что, ребят, давайте забудемся и просто насладимся этим вечером!» — на что народ отреагировал аплодисментами и поддерживающими криками. Все они, без исключения, пережили то, о чем предпочитают этой ночью не вспоминать. Эта обида на прошлое, которую хотелось заглушить, привела их всех сегодня сюда, в зашторенную маленькую квартиру с просроченным творогом в холодильнике. Это чувство ненужности и томление от одиночества поглощали и заставляли сидеть на корточках и бесшумно плакать, пока человек с гитарой с той же тоскою пел. Илье были знакомы слова, он знал строчки этой песни наизусть, и теперь, неосознанно, подпевал вместе со всеми. И в этой комнате огонь, светом обнаженный. Рыжие пряди упали на лицо, скрывая мелкие капли слез, катившиеся на мальчишескому нежному лицу. «Малиновый закат, во-о-у, рисует на земле, е-е, наивно не пытайся достать, что давно осело на дне, если ты ничего не знала обо мне-е…» — по комнате гулял, словно слившийся в один, голос терзаний.       Муромов, вытирая слезы рукавом, обернулся и пробежался глазами вокруг — искал Фила, который явно был не рядом. Он увидел беловолосого, сидящего на диване в одиночку и строчившего что-то с упоением в телефоне. — Фил, — взгляды обоих встретились и, казалось, они поняли друг друга без слов. Не нужно было продолжать эти мучения, не нужно было заставлять себя озвучивать тяжелые сердцу слова. Все было ясно и просто: все было кончено. — Я люблю тебя. — И я тебя, мой рыжий котик, — Филипп притянул кареглазого к себе за подбородок, как бывало раньше, нежно погладил большим пальцем нижнюю тонкую, слегка розоватую губу, а затем щелкнул по носу. — И я тебя. Посмотри назад, за тобою дверь. Так будет лучше нам, поверь.