Реверс

Всё хорошо в жизни D-человека. Силён, живёшь вечно, берёшь, что хочешь, сам себе закон. Впрочем, есть Арес. Он тебе и отец, и наместник Бога. Хотя про отца, про семью вообще, лучше не заикаться. С семьёй в новой жизни не складывалось. Чёрт его знает, завидовал Арес или просто когда-то огрёб по лавочке. Это в принципе не было делом Калеба. Делом Калеба было верно следовать за ним, выполнять приказы и не задавать вопросов. Рожу потупеее, голос погрубее, кулаки наперевес. Кто станет лишний раз смотреть на собаку? Тем более интересоваться её мнением. Но самого себя не заткнёшь. Разве что выколупать глаза, отрезать уши — только кому он тогда нужен будет? Никому, вот и пришлось смириться. А голоса, звучащего внутри, никто кроме него не слышал. Голос этот любил ругаться. Да что там, поносить Ареса с его порядками последними словами. Жить же невыносимо, хоть и хочется. Всем им хотелось, стали бы иначе глотать пар. Кто-то искал бессмертия, кто-то удовольствий. Калеб искал силы, а вот цену узнал не сразу. Лучше б не знал. Он хорошо помнил, как Белла, гордая Белла, ползала на коленях, вскидываясь с молитвенно сложенными руками, судорожно рыдала, выпрашивала жизнь своей первой девочки. Чего ему стоило промолчать, не вступиться, знал только он сам. Калеб тогда зарёкся кого-то создавать, учить, даже говорить иначе, чем на языке рубленых приказов и насилия. Верил, его минует. Чем станет хуже, тем будет легче. Не миновало. Тощее приютское отродье спихнули на него сразу. Никто не спрашивал, хочет ли Калеб с ним возиться, знает ли вообще, как обращаться с детьми. Готов ли. Наверно, прогневил чем-то Ареса. Может, именно тем, что долго бегал от связей — не за что ухватиться, вытянуть, выкрутить жилы. Вот и создали ему болевую точку. Сколько усилий пришлось приложить, чтобы выгрести из этого дерьма, страшно вспомнить. Мелкий норовил сдохнуть по любому поводу, а сдох бы — виноват Калеб. Не уследил, не оправдал возложенного доверия. И кому какое дело, что детей теряли даже трепетные родители, не то что новоявленные демоны. С другой стороны, пацан жадно впитывал не заботу, слабый намёк на неё. В рот ему смотрел, стоило Калебу забыться, позволить себе благодушие. После таких проколов жить становилось вдвое противнее: поступал-то потом куда хуже. Помогало отупение. Когда день за днём, год за годом изображаешь недалёкую злобную псину, видишь и слышишь её отражение в других, начинаешь верить. И впрямь псина. Тупая и злая. А всё остальное — неясный сон, от которого легко отмахнуться. Белый не давал ему забыться окончательно. Каждый раз как в первый ворочались внутри, разливались горькой отравой недоумение, стыд, гнев. Разве страх он хотел видеть в глазах ученика? Ненависть? Да, они заставляли того быть осторожнее, изворотливее, сильнее, беспощаднее. Только легче ли? Вертеться угрём, показывая одну, порядком опостылевшую ипостась, иначе их перемелет обоих жерновами чужой воли, потому что и себя жалко, а Белого… Калебу претила даже мысль его потерять. Особенно, когда так ярко стоял перед глазами пример Беллы. Она ломалась рано или поздно, выдавала истинные чувства, а девчонки палились быстрее подожжённой спички. И в комнате появлялась очередная кукла. Только трое знали, — это место не зал славы, не выставка трофеев, а железная дева, выкованная Беллой для самой себя. Калеб не пытался представлять, что она чувствовала, наполняя паром каждую камеру. Когда-то он верил, будто подобные мысли влекут беды, как кровь хищников. И всех страшнее среди них — Арес. Может, зря они боялись его так долго. Может, обида наконец выдохлась. Может, не хватало Рано. Когда Калеб узнал о нём, не знал, что думать. То ли Арес пригрел гюрзу, то ли нашёл себе новую игрушку. Увидев, уверился во втором варианте. Словно рыжая дурочка умерла двадцать лет назад и переродилась. Они с Беллой сидели в ту ночь за столом. Впервые не ссорились, не грызлись с остервенением под неподвижным взглядом. Не было взгляда, не стало и повода. — Думаешь, бросится на меня? — Белла выглядела спокойной, только сдирала с ногтей лак. Калеб дёрнул плечом. Почём ему знать? — Он ведь сильный? Арес сам делился паром, значит… — Не проще выйти под солнце? Она поджала губы. Оставила руки в покое, спрятала кисти под мышками. Всё верно. Наложить на себя руки, значит подписаться слабой. А вот подставиться, совсем чуть-чуть, под кулак сбрендившего от горя мальчишки, чем не достойная смерть, да? Дура. И он не умнее. Раз просыпается по ночам и прислушивается, не крадётся ли Белый свести счёты. Утром заглянул Райан, поведал занимательную историю, как рыжий разнёс камеру и сжёг труп сестры. Лицемерно посетовал над утратой Беллы, утешил, мол, освободилось место для Минди. Калебу даже не пришлось вставать. Белла сама кинула в него кресло. С того дня всё пошло не так. Арес заперся наедине со своим обожаемым Лессой, Минди приросла к новичку хвостом, Белый стал в их компании третьей ногой. На удивление уместной. О чём там рыжий Рано говорил с Беллой, Калеб не знал, но та будто очнулась от долгого кошмара. Сожгла комнату, выловила девчонку и взяла в оборот. Ей, прожившей не одну сотню лет, было чему научить. Сегодня Рано тоже учил. Учил Белого нехитрой игре, старым-добрым ножичкам. Тот слушал едва ли не с открытым ртом. Сто лет в обед, а дитё дитём. Невеликое дело, но Калеб впервые видел, чтобы в замке незамысловато играли, без интриг и целей. Смеялись. Его подмывало спрыгнуть вниз, показать двум остолопам правильный хват, там, пару хитрых, а то кто ж так за нож-то берётся… Калеб потёр лицо. Хоть вой от тоски. Всю сотню лет они с Белым цапались, как кошка с собакой, сотню лет он протягивал руку не гладить, а больно, обидно бить до соплей и крови. Даже не столько больно, сколько обидно, когда тело само ревёт белугой, сколько ни пытайся сдержаться. Сам рос беспризорником, знал, каким позором кажутся невольные слёзы. А теперь что? Миловаться? Да Белый первый над ним станет ржать! Может, Калеб и не выпестовал своей копии, но уж держать удар и платить сполна тот научился отлично. Не поймёт слабости, а поймёт, так ужалит. Просто теперь у Калеба наконец-то есть повод отступить. Это уже много. Больше, чем он смел надеяться.