Любовный быт и подгоревшая яичница

— Тебе яичницу или хлопья? — Яичницу. Всё тело ломило от ещё не прошедшего желания вернуться в мягкую постель вместе с человеком, которым она пахнет. Глаза непроизвольно слипались, но Коннор продолжал смотреть на закрывающуюся его толстовкой спину Эвана, который жарил яичницу, тихо подпевая спокойной гитарной песне, записанной на диктофон, которая доносилась из динамиков телефона, потому что будь он проклят, если он не насладится каждым моментом рядом с Эваном. С тем самым Эваном, который оставил несколько засосов на его ключицах и один на запястье; с тем самым Эваном, который заставляет его дрожать лишь от того, как тот произносит его имя, от того, что ласково называет его родной, от того, что оставляет бесконечные невесомые поцелуи на его руках, которые, ни смотря на то, что похожи на прикосновение пера, давят Коннору на грудь — заставляют забывать, как дышать. Возвращаясь к утреннему виду, — к виду персонального чуда Коннора — ему нравится идея того, что Эван носит его одежду. Эта мысль была для него… очень трепетной. Коннор на секунду перевёл взгляд на своё отражение в зеркале, нежно усмехаясь воспоминаниям о прошлой ночи… Боже, да он завидует сам себе. Он всё-таки закрыл глаза, всего на секунду, поддаваясь искушению. И Эван. Эван, Эван, Эванэванэванэван. Везде Эван — на кухне, на его коже, в его голове. Коннор медленно переплёл пальцы своих рук, глубоко вздыхая, пытаясь остановить тремор и криво улыбаясь, как по уши влюблённый безнадёжно любящий идиот. Хотя, почему же как? Он глубоко вздыхает, лениво, но с искрами в глазах, снова осматривая Эвана. Его искусанные губы изогнулись в гордой улыбке, лишь он заметил розовые пятна на шее того самого парня, который пахнет мятной зубной пастой и карамелью. Преодолевая ломоту в конечностях, он убрал его ранее закрывающие румянец на щеках руки от лица, встал из-за стола и, медленно шагая босыми ногами по ковру, покрывающему линолеум, наконец-то подошёл к с каждой секундой всё более любимому Эвану, по-собственнически обвил его талию длинными руками и уткнулся холодным носом в одно из багровых пятен, вызывая у того лёгкую дрожь, расслабляющим током проходящуюся по всему телу. Коннор легко целует Эвана в висок, заставляя и его, и себя слиться с ранее поставленными красными метками на коже. Руки Коннора уверенно блуждали под чёрной толстовкой, гладя бока и заставляя Эвана вздыхать так же, как вечером прошлого дня. Он медленно поворачивает Эвана к себе, сокращая и так несуществующее расстояние между ними и утягивая его в неторопливый поцелуй — времени у них предостаточно. Мёрфи нежно улыбается, продолжая дарить Эвану свою любовь, покусывая его губы и мыча в поцелуй что-то похожее на ‘Я люблю тебя’. Ему кажется, что он размяк, но кому не плевать, когда у него есть Своё собственное, личное счастье. То самое счастье, которое до одури любит целоватьцеловатьцеловать его руки, которое, Боже, зарывается в его непослушные волосы и… Боже, его руки. Они… согревают. Руки Эвана такие нежные, любящие. Мягкая кожа Хансена так сильно контрастирует с сухой и покрасневшей кожей Коннора. Это чувствуется так странно, когда Эван робко оглаживает трепещущие от его прикосновений костяшки Коннора, но… ох, это так приятно. Это так приятно — чувствовать себя любимым. Это так приятно — любить.

***

Яичница сгорела, всё же придётся есть хлопья.