***
— Николай Мстиславович, к вам... — Ленка не успевает договорить, как ты ее отпихиваешь и выставляешь за дверь коротким и злым: — Да сам я, сам! Ленка вспыхивает, когда ты захлопываешь перед ней дверь и опускаешь жалюзи — и на двери, и на стеклянной стенке, единственной моей отдушине перед решением директора по персоналу и корпоративной культуре с его треклятыми оупенспейсами. — Что натворил опять? — вздыхаю тяжко, откидываясь на спинку кресла и распутывая галстук. Теперь можно. Когда не надо, как на витрине, изображать деятельного босса и в жопу ужаленного трудоголика. Можно перевести дух, подумать в очередной раз, что еще неделька-другая, и Михалычу придется свой оупенспейс засунуть куда подальше, потому что я взорвусь и разверну в офисе ремонт. Посажу себя в четыре глухие стены и буду, когда захочется, тереть воспаленные от недосыпа глаза и материться на баранов-логистов, не заботясь о том, какой пример подаю подчиненным. Мысль оказывается настолько завлекательной, что тебе приходится потрясти ладонью у моего носа, чтобы привлечь внимание. — Что натворил? — повторяю, очнувшись, и киваю в сторону — мол, садись, поговорим. — Че сразу «натворил»? — бурчишь недружелюбно и плюхаешься по моей команде так резко, что дорогая итальянская табуретка, гордо именуемая стулом, грозит двинуть кони и обернуться инфарктом Ленки, которая всю мебель в моем кабинете подбирала лично. — Подкатить, видите ли, нельзя. Тоже мне — корпоративная культура! Из меня вырывается угрюмый смешок. На Михалыча мы, значит, напоролись. Ты в ответ смотришь с вызовом, будто вот-вот из-под ангельского и зеленоглазого вылезет гоповатое нечто и хрипловато процитирует бессмертную классику: «Мальчик, ты не понял, водочки мне принеси». Иногда я искренне диву даюсь. Как мы уехали из одного села, но оказались по итогу совершенно разными. То ли меня жизнь хорошая настолько развратила, то ли тебя твоя паршивая ничему полезному не выучила. — К кому хоть подкатывал? — спрашиваю кисло, уже представляя, какую головомойку мне устроит Михалыч. Обязательно с громкими заявлениями вроде «притащил шпану» и «пригрел гадюку на груди». Или с коронным: «Пожалел бабку, причем чужую, и чего ради? Ее внучка из болотца вытащили, одели, накормили, а он нам в душу в ответ плюет». — К Паше, — дергаешь плечом. К Паше он, блядь, подкатывал. — Это харассмент, — напоминаю со вздохом, потирая подбородок. Щетина колется, хочется домой, на родной диван, к родному телику. Ты пялишься непонимающе, и мне приходится, силой отодвинув мысли о долгожданном отдыхе, разжевать: — Домогательства это. — Чего-о? — тянешь на такой громкой ноте, что у меня в ушах звенит. Или то старость в двадцать шесть годков подкралась незаметно. Или хроническая усталость на грани с хтоническим пиздецом. — Я его прическу похвалил. — И только? — приподнимаю брови. — И только, — отводишь взгляд, паршивец лживый. Покашливаю, и ты огрызаешься: — Ну и по заднице шлепнул... — добавляешь совсем тихо: — Нечаянно. — Нечаянно, — повторяю глухо. — Ну, я так... — морщишься, наваливаешься на мой стол грудью и растекаешься по нему, роняя голову на план марта. Бурчишь в документы: — Не хотел я его домогаться. Просто устал по подсобкам жаться. Я его член в рот сам не тащил. А он... — Он пихал тебе член в рот? — напрягаюсь, ни черта не понимая. В ответ — ноль реакции, только елозишь светлыми кудрями по моим документам, что-то бормочешь вполголоса про пидоров и ссыкунов. — Спартак, так это он тебя домогался? Дергаешься, будто тебя током жалит. — Да никто и никого не домогался, — цедишь, вновь садясь прямо. Угрюмо покусываешь губу, глядя поверх моего плеча, и замечаешь: — Не знал, что попытка вывести отношения из подсобки называется домогательством. А Паша, видно, в тот же момент и струханул. — У нас в городе, — говорю строго, невольно пародируя твою любимую песню, — так не делается. — Странно, — отзываешься мне в тон и ошпариваешь злым взглядом, — я думал, только у вас в городе так и делается. — А в селе как было? — вдруг спрашиваю с искренним любопытством. Как уехал оттуда в шестнадцать, так и не помню уже ни черта. Ты тогда слишком мелким был для того, чтобы думать об отношениях, а других геев в Сказкино мне представить сложно. Хотя я и тебя еще год назад не представил бы голубым. — Да никак, — удивляешься, аж про раздражение забываешь. — Так, на журнальчики подрачивал, которые девчонки после физры в раздевалке оставляли. Знаешь такого актера, его вроде Крис Эванс зовут?.. — Не надо подробностей, — обрываю резко. А перед глазами вдруг не к месту, как ты воровато оглядываешься и, одной рукой вжимая журнал с фоткой Капитана Америки в стену, другую запускаешь в трусы. — Просто... Не лезь к Паше, если он не готов ни на что, кроме секса в подсобке. С Михалычем я договорюсь. — Замечательно, — тут же подскакиваешь и идешь к двери, как и не было неловкого разговора. — Спартак, — зову, поддавшись странному порыву, когда уже берешься за дверную ручку. — Ну? — оборачиваешься, нетерпеливо барабанишь пальцами по косяку. — Ты резинку используй, ладно?.. — прошу серьезно. — Если надо, я куплю. — Бля-а-а! — с чувством закатываешь глаза и вылетаешь за дверь.***
Всю ночь мне снится непутевая мамка. Актриса театра и кино — она настаивала, чтобы я представлял ее так университетским друзьям. Помню, смотрел, зевая от скуки до слез, ту самую мелодраму, на съемках которой познакомились мои родители. Мамка играла простую девушку из народа, волей случая оказавшуюся невестой олигарха на бэ-эм-вэ, а батьку в числе прочих жителей села Сказкино позвали в массовку для короткого эпизода. Мелодрама вышла на редкость паршивая, как и все, в чем играла мамка. Когда переехал к ней в город, сходил на один из спектаклей ради интереса. Партер, запах старых кресел и пыльных кулис, снова зевки от скуки и дичайший артхаус, который развернулся на сцене аж на три с половиной часа. — Ну, как? — спросила счастливая румяная мамка, прижимая к груди охапку роз от поклонников, когда мы вышли из театра и дожидались такси. — Понравилось? — я лишь плечом дернул. Достал пачку и закурил: тогда я считал, что это очень солидно. Дымить, причмокивая горьким фильтром, при матери и с ее позволения. — Ладно, ничего... — мамка, наверное, обиделась страшно, но виду не подала, только озорно улыбнулась и потрепала меня по плечу: — Не тянет тебя на искусство, Коленька, значит, устроим тебя в какую-нибудь конторку на теплое место... Знакомств у меня много хороших. И ведь действительно устроила. Через двоюродного брата второго мужа нашла мне и конторку, и теплое место. Дела в те времена в фирме шли с попеременным успехом, текучка творилась страшная. Я влился в коллектив в переломный момент, и это, как и выгодные знакомства, сыграло мне на руку: опомниться не успел, как из стажера на полставки выбился в команду директора, прямиком в топ-менеджеры. Про таких, как я, говорят обычно «пролез без смазки». И вроде жаловаться не на что. И мамки уже в живых нет, и некому сказать, вернувшись к дверям театра в прохладную мартовскую ночь: «А давай... я сам? Без знакомств?» Но просыпаюсь я все равно в скверном расположении духа, едва глядя на часы, показывающие шесть утра. Плетусь на кухню, громко шаркая тапками об пол. — ...И Коля такой н-н-на по мячу, — слышу твой взбудораженный голос, — клюшка в одну сторону, мяч — в другую, прям в чашу с пуншем. Крохотный тузик Таисии Захаровны... как бишь его? Той-терьер, кажется... в эту чашу за мячиком, Таисия Захаровна визжит, тузик довольный бултыхается в пунше, гольфисты в ауте, спонсоры — тоже... Ты не выдерживаешь и смеешься, а вместе с тобой хрипло посмеивается и мой батька — я вижу вас обоих, заходя на кухню. — Папа, — говорю, мигом забывая и про сон, и про усталость, — вот дела! Какими судьбами? Батька встает, и мы обнимаемся, похлопывая друг друга по спине. — Да вот, решил прокатиться, — батька садится обратно на стул, держась за поясницу, чуть морщится. — Посмотреть, как вы тут поживаете. — И рыбу нам привез, — встреваешь, треская селедку за обе щеки. Показываешь бате оттопыренные большие пальцы и бубнишь: — Мфтифлаф Сергеич, рыфка — во! — С полным ртом не болтай, — велю сухо, садясь рядом с батькой. Ты только мычишь довольно, смакуя селедку и запивая домашним квасом прямо из бутылки. — Па, как спина? — Побаливает, — уклончиво отзывается батька, хотя я по лицу вижу, что ему ни народная медицина, ни дорогой обезбол не помогают толком. Старая травма позвоночника — не шутка. Чуть тучка на небе покажется, уже будет колбасить от ломоты в костях. — А корм скотине привезли? — продолжаю допрос с пристрастием, раз уж он по телефону особо не распространяется. — Привезли-привезли, — батька улыбается. — Аж перестарались. Ты своим ребятам скажи, что мне такими порциями и хранить негде. Мы с батькой заводим долгий разговор о козах и свиньях, обсуждаем все последние новости села Сказкино, и ты, потеряв интерес и к селедке, и к квасу, смываешься в спальню, откуда вскоре доносится приглушенная музыка. — Ну, — спрашивает батька тут же, — как он? — Нормально, — отзываюсь вяло. И добавляю в ответ на пытливый батькин прищур: — Что? Он таскает еду с моей полки в холодильнике и разбрасывает везде свои манатки... Пока не плюну и не постираю. Думаю, ему вообще прекрасно живется. Батька тихо фыркает в усы. — А на работе как, справляется? — Да, — говорю честно, давя хлебные крошки о стол. — Как секретарь он очень даже... С Ленкой конкурирует. Ребята из бухгалтерии ставки делают, кого из них повысят. — И кого же? — интересуется батька светски. — Да никого, — вздыхаю тяжко. — Что Ленка, что Спартак хороши только на своем месте. — Понятно, — кивает батька. Он вообще не привык лезть с советами. — Не надоел он тебе? — Уговор есть уговор, — замечаю серьезно. Да и не могу представить, как выставляю тебя с чемоданом за дверь. Рука не повернется. Как котенка за шкирку. — Этому уговору год уже, — батька откидывается на спинку стула, смотрит под потолок. — Добрая ты душа, Колька. У себя поселил, в фирму пристроил. — Из уважения к его бабке, — вставляю неловко. — Какого уважения? — батька улыбается. — Она тебя хлыщом городским величала и чертом без рогов. — Так возраст у нее какой... — А что он, возраст? — вздыхает батька, пристроив руку на животе. — Так, счетчик до деменции и радикулита, — батька смотрит мне в глаза и говорит вдруг: — Ты Ваньку любил страшно... А этого из необходимости любить не надо. Никто тебя упрекать не будет. Вздрагиваю. Любовь, не любовь. Любовь — васильки да бабочки в летнем поле. Что-то детское и трепетное. Любовь у тех, у кого сердце на месте, а не закопано под холодной могильной землей. У редких счастливчиков любовь. А у остальных — секс и приязнь, как у тебя вот с Пашей. И этого, в общем-то, достаточно. — Стиралку пусть сначала научится запускать, — вымучиваю улыбку. В голове — пыльные надгробные венки и крупные слезы, которые капали на мрамор, срываясь с твоего тонкого острого носа. Там ты свою любовь и оставил. Там же оставил и я. Братскую, дружескую, первую и самую сильную. — Тогда о свадьбе и поговорим. — Юморист, — качает головой батька. — Ладно, ставь чайник. Попью чайку, да в путь обратный.***
В офисе все на ушах. Напряжение в воздухе можно вольтметром мерить. Захожу в зал совещаний с небольшим опозданием — будь неладен автомат, который пришлось трясти и пинать, чтобы отдал застрявший шоколадный батончик — и застаю великолепную картину. Таисия Захаровна восседает во главе огромного овального стола, по обеим сторонам пристроились Михалыч и Паша. А перед столом по стойке смирно — ты и Ленка, оба нафуфыренные, будто на прием королевы Англии. Ты при галстуке и с зализанными волосами, Ленка в строгом коричневом платье и на шпильках. — Я что-то пропустил? — спрашиваю, внутренне напрягаясь, когда на меня, как по команде, обращаются все взгляды. — Партнеры из Германии приезжают на следующей неделе, — напоминает Таисия Захаровна, кривя губы. — Я в курсе, — бормочу и смотрю красноречиво на тебя и на Ленку, не смеющих лишний раз вдохнуть. Ну просто топ-модели по-американски выстроились перед Тайрой Бэнкс в ожидании вердикта. — А солдатики наши каким боком к партнерам из Германии? — Кто-то должен будет приносить воду, чай и кофе во время переговоров, — вставляет Паша, постукивая ручкой по столу. Звук этот жутко раздражает, как и сам Паша, который лениво растекся в кресле, позевывает и усердно делает вид, что декольте Ленки его хоть немного интересует, а ты — ни капли. — И мы собираем совещание из-за воды и кофе? — приподнимаю брови, подтягивая один из стульев. Сажусь и под строгим взглядом Таисии Захаровны не решаюсь достать из кармана шоколадный батончик. Смешно. — Николай, — говорит она с придыханием. — Секретарь — лицо компании. Встречают по секретарю, а провожают... — Хорошо-хорошо, понял, — перебиваю, морщась, и батончик все-таки достаю, шумно надрывая обертку. Ловлю твой злой и обиженный взгляд. К любой работе относишься предельно серьезно. — И что мы решили? — спрашиваю, надкусывая батончик. — Переводчика на всех не хватит. Уж точно не на чай-кофе-потанцуем, — замечает Михалыч прагматично, смотрит на вас с Ленкой и спрашивает весело: — Ну-с, стрельцы, кто у нас по-англесски шпрехает? — Я и по-немецки могу, — рапортует Ленка бодро. — В колледже учила. — Кажется, выбор очевиден, — фыркаю, облизывая шоколад с губ. Ловлю твой взгляд снова. Беспомощный и полный уязвленной гордости. Ты набираешь в легкие воздух — наверное, хочешь сказать, что и без знания языка все поймешь прекрасно, а если надо, разговорник проштудируешь вдоль и поперек и составишь список фраз, с которыми к тебе могут обратиться иностранные гости. Но вместо этого выдыхаешь и цедишь, как через себя переступая: — Да. Лена лучше справится. Вот она, твоя корпоративная культура. Честная и простая, как пять копеек. — Можно было и без совещания, — не удерживаюсь от легкой подколки в сторону Таисии Захаровны. Та только головой качает, сгребая в кучу папки, и подхватывает стаканчик с кофе. Все расходятся, Паша встает последним, явно чтобы не столкнуться с тобой в дверях. И я, непонятно с какого перепуга, его останавливаю: — Павел. — Да? — Паша дергается, будто чуя неладное. Замирает у двери, прикрыв ее, но не отпуская ручку. — Мальчику давай не будем мозги пудрить, — произношу вкрадчиво. Вспоминаю твое опухшее лицо утром, длинное полотно безответных смсок на экране телефона, который ты бросил на столе, когда пошел в душ реветь под звук льющейся воды — не мыться же снова через двадцать минут после того, как уже помылся. Вспоминаю и не могу промолчать. — Если у тебя нет серьезных намерений, забудь о нем сейчас, пока я не подключился. — Не понял, — кривенько усмехается Паша, а на воротнике рубашки у гаденыша мокрое пятно от пота. Нервничает. — Все ты понял, Павел, — говорю и отвечаю той же кривой усмешкой, откидываясь на спинку стула. Комкаю обертку из-под батончика и замечаю отвлеченно: — Я, знаешь ли, на охоту езжу по выходным... У меня классная двустволка. Не подводит никогда. Паша меняется в лице, бледнеет и чуть не трясется. — Это угроза? — уточняет он резко. — Николай, спешу напомнить, что вы для меня тоже... мальчик. Которого я помню стажером. Не надо опускаться до глупых претензий. У вашего... протеже уже был серьезный разговор в дирекции по персоналу и корпоративной культуре. Паше едва тридцатник стукнул, но поучать и ставить на место, когда припирают к стенке, — его фирменный почерк. Как же он меня ненавидел. Как растерянно глазел на табличку с моим именем на двери кабинета. — Я надеюсь, что мы друг друга поняли, — сворачиваю разговор, пока обоих не занесло. Глупо, но мне вспоминаются все деревенские стрелки и разборки за местным продуктовым, сбитые костяшки пальцев и кровь из носа. Паша выглядит так, будто в обморок упадет, если я слишком резво встану, не то что кулаком погрожу. — Как мальчик мальчика. Паша поджимает губы, ошпаривая полным негодования взглядом. Выметается из зала совещаний и громко хлопает дверью напоследок. Этот эпизод крепко застревает в башке, крутится и крутится перед глазами, как заевшая пленка кино. Весь остаток рабочего дня и даже ранним утром в субботу. Я думаю о том, как быстро Паша дал заднюю, когда пакую в багажник палатку, чехол с ружьем и, матерясь сквозь зубы, твой чертов спиннинг. — Дай сюда! — ты вылетаешь из подъезда метеором, вырывая удочку у меня из рук. Что-то ловко подкручиваешь и складываешь за пару секунд, бережно устраиваешь поверх баулов с продуктами. Бурчишь недовольно: — Если разъебешь мою новую-дорогущую-любимую удочку, я тебя уебу. — Напугал ежа голой задницей, — ворчу в ответ. Потому что не с той ноги встал. И потому что чувствую себя рядом с тобой, как на пороховой бочке. Ты за пятницу и слова о Паше не проронил. А мне все казалось, взорвешься с минуты на минуту и наорешь за то, что полез не в свое дело. В том, что Паша наконец ответил на все твои смски одной, короткой и ясной, я даже не сомневаюсь. — Мне надо поймать щуку, — говоришь, игнорируя мой выпад, и падаешь на пассажирское. Пристегиваешь ремень и ерзаешь, пока я завожу и прогреваю машину, как будто тебе всадили три редбула внутривенно. — Или карасиков парочку... Ой, а может, я за раками занырну? — А по шее не хочешь? — хмыкаю неодобрительно, выруливая с парковки. — Вода ледяная. — Зануда, — роняешь на той же беспечной ноте, уставившись в окно. Мы молча плетемся в пробке, с какого-то хрена образовавшейся в четыре с половиной утра. Заговорить я решаюсь только на выезде из города, когда над горизонтом проклевывается зарево. Бледный свет льется в салон и заставляет тебя, поморщившись, ниже опустить козырек кепки. — Злишься? — интересуюсь осторожно. — За что? — убийственно спокойным тоном. Умеешь же подгадить и без того неловкий разговор. — За то, что не поддержал тебя на совещании, — нахожусь с отмазкой. Трушу невозможно, боюсь задеть за живое. В машине нет душа, в котором ты можешь спрятаться и рыдать, а я — делать вид, будто ничего не слышу. Ты мотаешь башкой, светлые отросшие кудри выбиваются из-за ушей тебе на лоб. Становишься похож на сонного пуделя. — У Лены преимущество, — говоришь с достоинством. — Она лучше сработает. — Нет в тебе деловой хватки, — вздыхаю натужно, а ты в ответ огрызаешься: — И твоей на двоих хватает. Теперь едем в молчании до самого поля и всю дорогу вдоль леса. Подгоняю машину к берегу, и мы разгружаемся. Я ставлю палатку, а ты разгребаешь продукты на две кучи — на сегодня и на завтрашнее утро. — Ты захватил мою чашку, — вздыхаешь с облегчением, откопав в рюкзаке глиняную страхолюдину, которую слепил на мастер-классе, организованном Михалычем, и теперь таскаешь на каждую рыбалку. А сегодня взял и забыл — недобрый звоночек. — Класс!.. Так, я все разложил. Помидоры не трогай, сам потом нарежу. И когда стреляться пойдешь, чапай подальше, ладно? А то всю рыбу мне распугаешь. Втыкаю в землю последний колышек и отряхиваю руки. Думаю не дольше пары секунд и вдруг, неожиданно для самого себя, охоту обожающего до трясучки, говорю: — Я бы тут остался... Посмотрел, как ты ловишь. — Смотреть скучно, — фыркаешь, но вроде бы не возражаешь. Раскладываешь удочку и, окинув меня насмешливым взглядом, велишь: — Ну... червей хоть принеси, не стой столбом. Червей мы купили за сотню у какого-то мальчишки на повороте к соседней деревне. Тебе обычно процесс вкатывает от копания в земле до последней рыбины, но тут ты, видно, не удержался — мальчишка плелся домой повесив нос с пустым ведерком и полной консервной банкой не пригодившихся червей. Ты велел остановиться и остался покупкой страшно доволен, как и мальчишка, поскакавший домой в приподнятом настроении. Приношу червей, и мы садимся на складные табуретки у самой воды. Тебе волю дай, натянул бы сапоги и уселся на мелководье, но рядом я, и тебе приходится играть по правилам. — Действительно... Скучно, — резюмирую шепотом — не дай боже заговорить в полный голос — под конец первого часа. У тебя книжка хотя бы, в которую ты уткнулся и не поднимаешь головы. Только изредка, когда поплавок дергается. — Сам напросился, — отвечаешь тоже шепотом, переворачивая страницу. — Что читаешь? — Мифы и легенды Древней Греции, — закрываешь на секунду-другую книгу, показывая обложку. — Ого, — тяну, опираясь локтями о колени. Спина затекает и ноет — сидеть вот так без движения. Охота поживее будет. — Нравится? — Очень, — ты вскидываешь на меня колючий взгляд зеленых глаз и спрашиваешь обманчиво ласковым тоном: — Коль, а не съебешься в лес? Кабаны там без тебя скучают. — Ну нет, — упираюсь упрямо, — мне и тут интересно. — Тебе только что скучно было, — напоминаешь ядовито. Напрягаешься, почувствовав, видно, как натянулась леска, но тут же морщишься, расслабляясь, — может, рыба сорвалась, а может, ветер поднялся. — Знаешь, нечего меня сторожить. Я в речку с тоски не сигану. Так дергаюсь, что ножки табуретки глубже уходят в песок. По спине лезет к загривку холод, сердце колотится чуть быстрее. Мы никогда не говорим о Ване. Он табу. Запретная территория, опечатанная и запертая на семь замков. И вдруг ты решаешь о нем напомнить. Одной лишь едкой фразой, от которой, чувствую же, — обоим не по себе. — Спартак... — зову хрипло уже не шепотом, да ты и сам далеко не шепотом перебиваешь: — Я тут про атланта вычитал, — постукиваешь пальцем по странице и смотришь стеклянными глазами вдаль. — Который небо держит на плечах, не давая ему упасть. И вспомнил ту проклятую речку... Как стоял, и воздуха не хватало заорать. И тут ты идешь... — у меня в голове мутнеет от дурных воспоминаний, глаза дерут накатившие слезы. — Ты для меня на мгновение стал гребаным атлантом. Я думал, сейчас ты возьмешь и небо вернешь на место. Позовешь на помощь... Уведешь меня оттуда. Или нырнешь за ним. Но ты прошел мимо. И уронил на нас обоих ебаное небо. Вскакиваю, мучаясь страшным ознобом, опрокидывая табуретку и консервную банку. Всматриваюсь напряженно то в воду, то в небо, но не могу двинуться с места: все тело цепенеет. И я снова беспомощный мальчишка в дурацких резиновых сапогах, которого застигли врасплох облака-барашки и бледные губы Вани-индейца, отправившегося по речке в последний путь. — Я знаю, — выдавливаю еле-еле, глотая ком в горле, а заодно и предательскую слезу, скатившуюся по щеке. — Что уронил. Знаю и... все помню. Ты поднимаешься и сматываешь удочку. Снимаешь червя с крючка и выбрасываешь в воду дрожащей рукой. — Я тоже на помощь не позвал. Да и поздно было, конечно, — произносишь слабым сиплым голосом, избегая смотреть мне в глаза. — И бабке не рассказал, когда домой пришел... Так все и узнали... Когда ребята из соседнего хутора прибежали. А потом, когда подрос, я понял, почему ты тогда ничего не сделал... Он для нас был большим и сильным. Мы просто не поверили чертовой речке. Ты не поверил, и я вслед за тобой. — И все равно... — начинаю горько, а ты хватаешь меня за запястье холодной рукой и сжимаешь, умоляя замолчать. Смотришь прямо в глаза и говоришь, собираясь с духом, ровно и звучно: — Нам тяжело, потому что никто не виноват. Некого винить, понимаешь? Ни Ваню, который не справился, ни нас, которые никогда не узнают, с чем. Ты продолжаешь крепко сжимать мою руку. И в тебе больше силы. Ты держишь для меня бутафорию на плечах и врешь во спасение, что вот оно, небо. И что оно никогда не падало.***
Ложимся в этот раз засветло, пока не остыли угли после костра и не успели ударить ночные морозы. Но мне все равно холодно. И в свитере, и в спальном мешке и в специальной — будь трижды проклята реклама из «Спортмастера», на которую ты, умник, повелся, — утепленной палатке. Кажется, у меня вся щетина в инее, как ни прячь подбородок под воротником. Тебе тоже не лежится ровно. И страшно хочется потрещать перед сном. — Знаешь, Паша тот еще трус, — замечаешь, ворочаясь в соседнем мешке, и нечаянно заряжаешь пяткой мне по лодыжке. Что-то мычу в ответ, закрывая глаза и пытаясь заснуть, но ты, конечно же, так просто не отстаешь. И пинаешь еще. На этот раз специально. — Он мне позвонил и сказал, что ему один больной ублюдок угрожал ружьем яйца прострелить. — Вот фантазер, — буркаю, переворачиваясь на другой бок, и пялюсь на еле видный в постепенно сгущающейся темноте телефон. Твой телефон. Не мигает, не вибрирует. Полковнику никто не пишет. И слава небу. — Ага, я тоже так подумал, — тянешь с сарказмом, — вообще не припомню ни одного знакомого ублюдка с ружьем. — Так ты все-таки на меня злишься? — парирую и слышу, как ты пыхтишь. Попался на горячем. — Злюсь, — сознаешься еле слышно. — Но на себя... Лучше, наверное, подрочить, чем спать с нелюбимым. — Похвальная жизненная философия, — отзываюсь хрипло, а у самого сердце к глотке подскакивает. И на языке вертится вопрос — чего ж тогда рыдал, раз нелюбимый? — Ой, хватит язвить, — огрызаешься и ерзаешь еще сильнее. Вдруг громко вжикает молния твоего спального мешка. — Лезь ко мне. — Чего? — Лезь, говорю, ко мне, пока мы оба в сосульки не превратились, — ворчишь и тут же добавляешь угрюмо: — Хоть слово скажешь про рекламу палатки, на которую я повелся, и я отзову приглашение. Фыркаю, но спорить не собираюсь — не до споров в такой холодрыге. Выпутываюсь из своего спальника и на ощупь перебираюсь к тебе. Пытаюсь запихнуть нас в два мешка сразу, но второго хватает только на ноги, а выше он лезть категорически отказывается. — Хорошо, что я эту палатку не стал тебе на день рождения дарить, а уломал так купить, — говоришь мне в шею и просовываешь ногу между моих, пытаясь подыскать удобное положение, — а то неловко бы вышло... — Спартак. — Но теперь придется что-то новое придумывать, а ружье у тебя уже есть. Может, запас патронов такой, чтоб на случай зомби-апокалипсиса? Мне их продадут без охотничьего билета? — Спартак! — Да что? — твой выдох обжигает кожу. Мне уже не холодно. Совсем. А тебе, судя по теплым рукам и отсутствию штанов, и не было. — Ты из-за меня в ванной рыдал? Замолкаешь и не шевелишься. Аж страшно становится — трещал без умолку, и вдруг. Как воды в рот набрал, только шумно дышишь мне в шею, и дыхание твое отзывается во всех моих нервных окончаниях разом. — Ладно, прости, — бормочу невнятно, — так, что-то в голову ударило... — Да. — Что «да»? — переспрашиваю не своим голосом. Незнакомым и низким. — «Да» — мне что-то в голову ударило или «да»... — А то ты не понял, — мажешь мягкими кудрями мне по подбородку, прячешь лицо у меня на плече. И выдаешь проникновенно: — Твой батя сказал, что тебя никто не вынуждает меня любить, — подслушал, значит, паршивец. — И это правда. Могу... могу уехать, если хочешь. — Куда? — смеюсь, хотя ситуация и твой испуганный тон не располагают. — Сейчас на моей тачке уедешь или тебя до автобусной остановки подкинуть? — Коль... — не зовешь, почти умоляешь заткнуться, но мне становится так спокойно впервые за последние дни, что невольно хочется потрещать: — Если смотреть на этот вопрос чисто прагматически — то мы оба жаворонки, — высвобождаю руку из мешка и будто невзначай задеваю ладонью твои волосы. — Знаешь, как сложно жаворонка найти? Одни совы кругом, хлебом не корми, дай поспать до обеда и лечь после полуночи... — А если не прагматически? — спрашиваешь все так же тихо. — Может, я реально больной ублюдок? — произношу хрипло. — Но в какой-то момент мне действительно хотелось прострелить ему яйца. Ты поднимаешь голову с моего плеча. В темноте наугад и не с первого раза находишь мои губы своими и не целуешь даже, просто прижимаешься, делясь теплом. Запускаешь руку под мой свитер и осторожно ведешь пальцами вверх по груди. Устраиваешь раскрытую ладонь прямо на сердце. И, встрепенувшись, целуешь глубже, потому что я наконец отмираю и сам тянусь навстречу. Недовольно вздыхаешь, когда прерываю поцелуй и выпутываюсь из свитера и футболки. Тут же ощупываешь меня в темноте, будто пытаешься убедиться, что все это тебе не снится. — Хочешь, согреемся? — спрашиваешь шепотом. Меня тянет улыбнуться в ответ — а мы, мол, что сейчас делаем? Но вопрос застревает в горле, когда твои пальцы пробегаются вниз по моему животу и распутывают узел на спортивных штанах. Поддевают резинку, ныряют под ткань боксеров. И я весь там, на кончиках твоих пальцев, проводящих, кажется, чистый электрический ток. И здесь, в нечаянном глухом стоне, который жадно ловишь губами, продолжая сжимать мой окрепший член. — Давай ты тоже, — предлагаю и перекатываюсь на спину, затаскивая тебя сверху. Протискиваю ладонь между твоей спиной и спальным мешком и стаскиваю с тебя трусы. Без одежды, кожа к коже — это настолько ново и хорошо, что мне первые несколько секунд достаточно просто лежать и чувствовать, как нереально тесно льнет твой стояк к моему, чтобы сердце заходилось в учащенном ритме. Целую тебя в тонкий острый нос и в губы — что-то шепчешь, то ли «щекотно», то ли «приятно», не разобрать. И постанываешь каждый раз, как я, приподнимая бедра навстречу, проезжаюсь своей головкой о твою, мокрую от выступившей смазки. Ты взвинченный и возбужденный, будто вот-вот готов стартовать неизвестно куда, и верткий, как ртуть, — приходится положить ладонь тебе на задницу и стиснуть, чтобы удержать на одном месте и снова потереться, грубее и настойчивее. — Коля-а-а, бля-а-а... — протяжно и томно тянешь на ухо, ошпаривая горячим выдохом до пресловутых мурашек по коже головы. Ерзаешь на мне упрямо, не пытаясь ни в ритм попасть, ни продлить удовольствие — только напиться близостью так, на самом пике, пока пробирает до сбившегося дыхания. Убираю мокрые кудри с твоего лба, а ты ластишься о мою ладонь и целуешь по очереди каждый палец. Так безыскусно и нежно, что бросает в крупную дрожь. И мне душно и тесно в треклятом мешке — нетерпеливо дергаю замочек, пока он не сползает вниз по молнии и не дает нам больше свободы. Ты тут же упираешься ладонями мне в живот и дергаешь бедрами, как заведенный, давя яйцами на мой стояк. Стонешь до одури громко, будто весь лес должен слышать и знать, для чего нам сегодня пригодилась палатка. Кладешь руку на мой член, дрожащими пальцами ведешь от основания к головке. — Липко, — комментируешь удивленно, будто то, что я на взводе, что я взорвусь, если не кончу, пока ты скачешь на мне и орешь от удовольствия, — невероятный сюрприз. — Тебе... тебе нравится? — Спартак... — рычу, вжимаясь затылком в холодное дно палатки, но больше ничего не могу сказать. Все плывет перед глазами, меня мажет, как после дикого марафона на пределе сил. И я спускаю тебе в кулак, захлебываясь стоном. Еле выныриваю из головокружительной гонки кайфа по венам. Подхватываю твой член рукой и сжимаю пальцы. Тянусь к твоим губам, чтобы довести тебя так, в поцелуе. И понимаю, что это не та любовь, которой я сторонился. Это почти болезненное, нестерпимое желание держать для тебя небо на плечах и никогда его больше не ронять. Ты кончаешь мне на живот и падаешь рядом, едва живой, как и я сам. Шумно дышишь, пока не приходишь в себя, и нас снова окутывает глухая тишина. — Почти сто процентов счастья, — выдаешь вдруг, нащупав мою руку. — Почти? — переспрашиваю со слабым смешком, сжимая твою руку в ответ. — Я все еще не поймал щуку, Коля, — произносишь убийственно серьезным тоном. — И если ты сейчас заржешь, спать будешь в машине.