Блеф

Рим, май 1963г. ...Оглядываясь назад, ей не стоило доверять ему так быстро. Было много сигналов, едва уловимых звоночков, но она с высоты своего небольшого жизненного опыта все же могла бы заметить их. Виктория привыкла гордиться своим умением читать людей и не показывать весь потенциал своей проницательности. А в каком-то смысле Уильям всегда был открытой книгой перед ней, часто даже не пытаясь скрыть очевидного — он готов лгать любому, если видит в этом пользу для дела. Она не злится, нет. Но ее сердце разрывалось от тоски долгие пять месяцев, две недели и два дня, а это не тот объем эмоций, который можно просто так отбросить при всем желании. Затрудненное дыхание, беспокойные сны, вспышки ярости, ставящие под угрозу всю миссию — эти маленькие моменты с боем дозволенных самой себе страданий оказались обесценены. Виктория эгоистична. Ей следует ощущать себя и счастливой, и полной, и, пожалуй, действительно благодарной. Он жив и разве не этого она хотела, не об этом ли молилась, позабыв свой прогрессивный атеизм? Но нет, Виктория лишь упивается своей обидой. Невысказанная, она теперь владеет душой, напоминая держать лицо и дистанцию перед Уильямом. Она игнорирует его атаки из мягких вздохов-терпеливых улыбок. Он щедр на последнее, как никогда прежде. В ответ Виктория куда охотнее улыбается Альфреду и Александру, кокетливо хлопая накладными ресницами, выказывая одобрение безбашенным планам и забавным пикировкам. Уильям Лэм существует теперь где-то на дальних рубежах ее приоритетов, что стало довольно большим разочарованием для ее глупого сердца. Но разыгрывать карту безразличия к его безразличию разумно и единственно правильно. *** Париж, сентября 1959 г. Ее голова кружится, а подводка уже немного смазана. Желудок просит сжалиться над ним, наполнить чем-нибудь более питательным, чем коварные пузырьки шампанского. Музыка гремит в этом маленьком грязном подвале, запах пота навсегда пропитал толпу, а Виктория запрокидывает голову, пропуская уложенные волосы сквозь пальцы, потягивается, не беспокоясь об узкой юбке, все больше открывающей затяжку на шелковых чулках. Мимоходом она видит себя в зеркальной стене бара. Это отражение размытое или сама Виктория — до такой степени в беспорядке, жадно празднуя возлюбленную свободу? Мама́ сказала бы, что она выглядит, как шлюха. От этой мысли смех щекочет горло, и Виктория кружится до тех пор, пока нога предательски не подворачивается. Музыка замедляется, и чувственность разливается в воздухе, как алкоголь в крови обитателей танцпола. Чьи-то руки уверено ложатся Виктории вокруг талии, не давая ей рухнуть на холодный камень. Кровь на миг вскипает, и наследница воинственных предков уже готова обрушить пощечину по физиономии ее невидимого спасителя. В конце концов, она все еще урождённая леди... В розоватой дымке клуба, Виктория не может угадать цвет его наглых глаз. Полумрак делает примечательное мужественное лицо слишком жестким, и ее артистичная натура не может не сравнить его с мраморным изваянием. Глаза... Живые и умные, они смеются над ней, но это не выводит из себя, а лишь заставляет поспешно усмирять нечто первобытное, лениво просыпающееся внизу живота. — Вы в порядке, мадам? — спрашивает незнакомец, удивляя ее слух чистой английской речью. Тепло его рук, наконец, исчезает. Это чуть отрезвляет. — Я похожа на мадам? — ухмыляется Виктория. — На самом деле нет. Но молодые девушки в наше время весьма... решительные. — И именно поэтому в мире все меньше девушек жаждут стать "мадам". Он кивает, а развлечение медленно скрашивает его суровые черты. — Да. Хотя, мне кажется это немного печально — сколько прекрасных историй любви остаются непрожитыми. — Для хорошего романа совершенно не обязательно связывать себя обязательствами, — Виктория машинально кусает губу. Есть три сотни причин почему столь дерзко флиртовать с первым встречным — плохая идея. Но начиная эту ночь, она дала себе слово не знать полумеры. Виктория отступает на пару шагов, окидывая мужчину взглядом. Он, конечно, кавалер значительно старший, чем она привыкла, но не до той степени, чтобы уже потерять привлекательность. Темные волосы, орлиный нос и широкие плечи. Практически герой Флеминга. Очень хороший костюм. Пожалуй, даже слишком дорогой и консервативный для богемной подпольной вечеринки. Рациональная часть ее смутно чувствует, что надо бы задать некоторые вопросы. Однако, Виктория полна адреналином, шампанским и любопытством. Она продолжает танцевать. А он никуда не уходит. Просто стоит чуть в стороне, и его замечательный проницательный взгляд ни на секунду не покидает ее. Очередная песня заканчивается, мелодия снова ускоряется, а ритм барабанов навевает мысль о жарких странах. Толпа сгущается, и вот уже она ищет его глаза среди размытых разгоряченных лиц. С неожиданной для ее пропорций и состояния силой, Виктория пробивается сквозь толпу, пока опять не оказывается с ним нос к носу. Его кадык нервно дергается. — Потанцуйте со мной, — тянет она его мозолистую руку. — Боюсь, я хорош только в вальсе... У него хриплый смех и головокружительный запах с четким следом качественного одеколона. И как такого мужчину занесло в этот кабак для дрянных художников? Виктория закидывает руки ему на шею. — Как будто вальс — это нечто простое, — она с усмешкой вспоминает кузенов, в свое время оттоптавших ей все ноги. — Touché. Прекрасное произношение. И ни следа британского акцента. Виктория покачивается, приглашая его разместить ладони на округлых бедрах. Он почти на две головы выше, но они подходят — все ее изгибы идеально вписываются в его объятия. У него приличное чувство ритма. Или же она делает что-то очень правильно, и каждое движение ее бедер заставляет его становится более податливым... Здесь душно, как в аду. Виктория плавится в своем тонком пуловере, и не понимает, как ее партнер сохраняет лоск в плотном костюме-тройке. Его шея прямо на уровне ее лица. Виктория раскрывает губы и дует на редкий кусочек обнаженной кожи мужчины — изгиб челюсти чуть ниже уха. Он вздрагивает, джентльменская выдержка дает сбой — руки дезертируют на юг. Она хихикает, бесконечно довольная собой. Теперь есть что-то не очень доброе в его взгляде, но Виктория расценивает это как хороший знак. Пальцы на ногах подгибаются, голова качается в тумане томной лихорадки, глаза беззастенчиво изучают его тонкую линию губ. Есть момент, когда она уверена, что он сейчас ее поцелует. Ей кажется — это оно. Та самая живительная потребность, которую она искала, покидая кампус этой ночью. Мужчина наклоняется к ее лицу. Теплое дыхание дразнит щеку, а затем его рот оказывается у ее уха. — Пойдем со мной. Она так и делает. Не задавая вопросов, забыв себя, Виктория позволяет увести себя к выходу. Ночной воздух и ароматы парижских улиц не в силах снять безрассудное наваждение. Лишь опустившись на соседнее сиденье в его машине, она чувствует, насколько гудят ноги и голова. И странная тревога пульсирует сейчас на задворках сознания. Мужчина тут же заводит мотор, но они не трогаются с места. — Вы знаете, мадмуазель Кент, — начинает он со вздохом, глядя на руль перед собой. — Это очень глупо — следовать за незнакомцами, едва стоя на ногах. Я надеялся, что вы окажетесь как-то поумнее. Ее мутит. Инстинкты теперь буквально кричат, а мышцы сковывает от паники. Виктория прекрасно знает, как защитить себя в подобных ситуациях, но этой ночью она далеко не на пике формы. — Вы даже моего имени не спросили, — он зажимает переносицу на пару мгновений. Мужчина выглядит... Разочарованным? Усталым? Что вообще происходит? — Как ваше имя? — лепечет Виктория с нервным смешком. Она все ещё старается сохранить фасад пьяной дурочки. Если он опасен, то пусть лучше ее недооценивает. Вместо ответа на ее простой вопрос, мужчина лезет во внутренний карман пиджака. Пистолет? Нож? Нет... Что-то маленькое, как тонкая записная книжка в кожаной обложке. Он раскрывает ее прямо перед носом Виктории. Несколько мгновений девушка щурится, стараясь найти смысл в пляшущих строчках рядом с прямоугольником его фотографии. Уильям Лэм. Директор УВМР Великобритании. Оу. Оу. Лэм натягивает самую бессовестную ухмылку. Виктория с раздражением отмечает: это делает его менее симпатичным, но оставляет по-прежнему привлекательным. — Scheiße. *** Граница Франции и Германии, март 1961г. Когда Виктория была маленькая все вокруг только и делали, что говорили о войне. В четыре она замечает, каким уставшим и напряженным выглядит в последнее время отец. Как грустно он смотрит на их уютный сад каждый вечер, возвращаясь со своей страшно важной работы в Лондоне. В пять она узнает такие слова как "бункер", "зажигательная бомба" и "эвакуация". Мама́ становится все более нервной, все реже покидает дом. За целый год Викторию берут в город только два раза и всего на несколько часов. Ее строго одергивают каждый раз, когда она пытается заговорить на немецком, а мама́ однажды дает ей пощечину прямо посреди пекарни. "Больше никогда не вздумай такое выкинуть!" То была какая-то смешная немецкая детская песенка, которой мать ее сама и научила. Спустя двадцать лет Виктория понимает мать чуть лучше, но обиду забыть не спешит. Здесь, конечно, не только горящая щека и зареванное лицо пятилетки. Девятнадцать лет воспоминаний о семье кажутся облаком удушающего газа и нескончаемой чередой нотаций. Хотя если совсем начистоту, Виктория знает: если разобрать ее впечатления детально, детство покажется менее печальным. По крайней мере, до того момента, как отца не стало. Он исчезает в январе 1945 года. Совсем чуть-чуть не дождавшись победы. Телеграмма скупо сообщает — погиб при взрыве на заминированной территории. Вот только даже в девять лет Виктория догадывается, что это ложь. В Англию присылают закрытый гроб, который впоследствии сжигают. Виктория льет слезы по отцу, но сердцем ни разу не верит в необратимое. Она не знает кому задать вопросы и решает побыстрее вырасти. Ее мать никогда это не обсуждает. Смерть мужа — английского лорда — становится для гордой немки долгожданной путёвкой на родину. Глушь разоренной Германии оказывается милее сердцу мама́, чем английский чай по талонам. Виктория активно ненавидит жизнь в поместье дяди Леопольда. Верховая езда, к которой ее приучил отец теперь под запретом, да и лошадей держать накладно. Ее образование по-прежнему лежит на плечах старушки Лецен, которая хоть и любит Викторию, как родную, все больше теряет контроль над скучающим подростком. С десяти до шестнадцати лет жизнь ее состоит из: уроков этикета пополам с путешествиями по деревенским крышам и разбитыми коленками; нудного голоса кузена Альберта, пополам с контрабандными сигаретами от кузена Эрнста; ссор с матерью, пополам с живописью и музыкой. Рутина и серость этих годов невыносимы. Виктория рисует бесконечный фамильный фарфор, будто инвентаризацию проводит. Эрнст таскает ее по местным трактирам, Альберт пытается объяснить практическую пользу логарифмических уравнений. Таким образом к пятнадцати годам достижения Виктории насчитывают два ящика бесполезных эскизов, звание полной посредственности от младшего кузена, титул обладательницы бездонного желудка от деревенских ценителей пива и репутацию неблагодарного ребенка от любимой мамочки. В пятьдесят втором старшему из молодых Кобургов — Эрнсту исполняется восемнадцать. Дядя Леопольд почти сразу заводит речь о браке с последней из оставшихся в округе богатых вдовушек. Той под сорок, а на званный ужин она является с урной, содержащей прах усопшего супруга. На том же ужине, мама́ говорит о свадьбе Виктории и Альберта как об уже решенном вопросе. Через три дня Эрнст и Виктория пересекают границу с Францией, и никогда больше не оглядывются... Спустя почти десять лет, Уильям Лэм восхищается ее удаче — ни одна погоня родных так и не увенчались успехом — и заставляет вернутся обратно в Германию. — Не хочу давить, но передумывать уже поздно. Виктория моргает, выныривая из невеселых мыслей. Машина недавно съехала с гладкой трассы и теперь трясется по проселочной дороге. За окном сливаются в одно серое пятно земля и небо. — Я помню, — девушка кидает быстрый взгляд на Лэма. — Мы обсуждали это достаточно. Если вас вдруг осенило, что у меня кишка тонка для участия в операции, стоило раньше об этом упомянуть. Лэм хмыкает. — Нет сомнений в вашей подготовке, мисс Кент. В конце-концов, я лично отобрал вашу кандидатуру и тщательно контролировал процесс тренировок... Ей не нравится насколько мягко он с ней говорит. Как будто это действительно плевое дело. На краткое мгновение трусливое желание все бросить достигает своего апогея. По ее лицу догадаться невозможно, но короткие ногти впиваются в нежную плоть запястья. — Это серьезно все, что вы можете сейчас сказать? — сварливо перебивает Виктория. — Похвалить себя за то что хорошо меня выдрессировали? — Кент. Ух, эти стальные нотки. Не будь ей так паршиво от скорого семейного воссоединения... Краем глаза Виктория видит, как Лэм пожимает губы, явно не довольный тем, в какую сторону сворачивает разговор. В теории, имеет полное право — он командир отряда, а не ее персональная нянька. И жалобы на пренебрежение и черствость должны быть смехотворны для ушей стороннего наблюдателя. Теплая сухая ладонь накрывает ее беспокойные руки. Виктории самой от себя тошно — до того легко столь скупой жест с его стороны снимает с нее почти все напряжение. Девушка украдкой вздыхает. Находит взглядом Пенджа — штатного водителя и механика MI5, который почти шесть месяцев до этого орал на нее благим матом каждый божий день, тестируя, муштруя, не веря, что художницу можно превратить в заправскую гонщицу (и угонщицу). Он был простым мужиком с непростым характером и золотыми руками. И к Виктории успел прикипеть за полгода тренировок. Полюбить, наверное, не полюбил, но по-своему зауважал, как-то нечаянно записавшись в ее покровители. — Пять минут, сэр, — объявляет Пендж, подмигивая Виктории в зеркале заднего вида. — Спасибо, — Лэм убирает руку. Теперь уставившись в окно, он пытается разглядеть на тусклой линии горизонта хоть какой-то намек на утреннюю зарю. Вместо солнца из-за поворота резко выплывает контрольно-пропускной пункт. — Начали. — Хм... Желудок сводит нервный спазм, и Виктория одергивает рукав просто серого костюма из легкой шерсти. Лэм поворачивается к ней. На лице написано самое серьезное и профессиональное из бесконечного набора выражений. — Вы справитесь, Кент. — Да, сэр. — Контакты связаного получили? — Так точно, сэр. — Помните, что в приоритете данные о структуре организации, и достоверные мае об инвесторах. Никаких диверсий. Никакой самодеятельности. — Разумеется, сэр. — Не обязательно так часто звать меня сэр. — Я думала вас это заводит, сэр. Впереди Пендж заходится в кашле. Какова вероятность, что это была попытка скрыть смех? Какова вероятность, что в организме старого пройдохи вообще есть такая функция? Машина тормозит в ста футах от первого пограничного поста. Лэм тут же выбирается из авто. Виктория медлит. В салоне пахнет дешевым табаком и дорогим мылом. Она глубоко вздыхает, стараясь впитать чувство безопасности, которое несут для нее теперь эти запахи. — Спасибо за все, Пендж. Тот странно смотрит на нее. Что-то беззащитное, виноватое проступает за внимательным взором. А потом Пендж выдает своим обычным грубоватым тоном человека, которого уже никаким дерьмом не пронять: — Ни к чему эта драма, ваше высочество. Вернетесь. Даже раньше вернетесь, чем наш старый блядун прекратит краснеть от ваших выкрутасов! Пендж разражается хохотом — оказывается, действительно умеет, хоть и выходит больше похоже на лай бульдога на последней стадии туберкулеза. Виктория посылает ему заговорщическую улыбку. Внутри все сводит от неприятного предвкушения, но она слишком рано научилась создавать иллюзию искренней доброжелательности, даже если к ее затылку приставить ядерную боеголовку. Лэм стучит в окно на уровне ее лица. Пора. Дверь распахивается. Она игнорирует предложенную боссом руку, но милостиво разрешает нести потрепанный чемодан. Они вместе принимаются шагать в направлении шлагбаума и двух пограничников, любовно обнимающих увесистые автоматы. — Девять лет прошло, а эти рожи те же. Будто все от одной гориллы проэволюционировали, — фыркает Виктория. — Да, я слышала, что тут кастинг как в кабаре Crazy Horse, — отвечает Лэм. — Плечи у этих красоток широковаты. — Зато какие длинные ножки. Хохотать над вооруженными бугаями, находясь от них в считанных шагах — очень плохая затея. Поэтому Виктория проглатывает очередную колкость, вместо этого решая подразнить напоследок своего командира. — Собираетесь скучать обо мне? — Иногда. По вечерам. Когда не будет возможности вырваться в кабаре. — Аж в нерабочее время? Я польщена. Снисходительный вздох. — Вы же знаете, мисс, что мое время — всегда рабочее. Даже во сне мои шестеренки крутятся во имя всеобщего блага. — И вспоминать обо мне вы будете только радея за нацбезопасность... — Конечно, — Лэм перекладывает ее чемодан в другую руку. — От вашего успеха зависит многое... — И вы любезно не забываете напоминать мне об этом каждые пять минут. Мизинец его свободной руки, цепляется за безымянный палец Виктории. Ей впору ещё раз фыркнуть: что за ребячество, после всего того, что между ними было, но оглушительная нежность затопляет всю сущность Виктории. Она переплетает их пальцы. Прикосновение ледяное. На мизинце Лэма есть крупный перстень, грубая резьба узора врезается ей в кисть. Виктория старается вспомнить, что изображено на печати. Они в двадцати шагах от границы. Виктория тянется за своим багажом. Лэм ставит чемодан между ними и разворачивается к ней лицом. Весь такой заботливый и деликатный. Актерище. — Я сказал, что отменять все уже поздно. Но, на самом деле, вам не обязательно... Нет. Обязательно. Ставки сделаны, крючки схвачены, уроки выучены. И ей очень не нравится эта его снисходительная мягкость. — Уильям, ты лучше всех знаешь, почему я позволила себя в это втянуть. Фамильярность возвращает его взгляду первозданную наглость опытного специального агента. А ещё он теперь раздражен. — Ты думаешь, что я тобой манипулирую, девочка... — понижает голос Лэм. — И лучше бы мне ошибаться. Виктория многозначительно поднимает брови. Они играют за одну команду, и ей действительно не улыбается тратить силы на борьбу с его попытками сделать её ещё более лояльной. Словно прочитав ее мысли, Уильям заявляет: — Когда ты внедряешь двойного агента лучше всегда быть полностью уверенным, что ему нет причин начинать работать на другую сторону... В конце концов, они твоя семья, а кровь — не водица. Она закатывает глаза. — Они лишь половина моей семьи, — бормочет девушка. Лэм внимает руки из карманов. Его ладони теперь достаточно теплые, чтобы отогреть ее замерзшие на утренней прохладе пальцы. Он держит Викторию, как будто приносит клятву у алтаря, и отделаться от этой смешной фантазии невозможно. Да и не очень хочется. — Я буду скучать, Виктория. — Ладно, — хмыкает девушка, загипнотизированная движением его большого пальца вдоль ее линии Венеры. На кольце оказывает Лэма птица — важная и огромным клювом. Подходит ему до смешного. — Это ворон? Он вздрогнул? — Грач. Маленький старый грач, — тут определенно слышно больше, чем он хотел сказать. Лэм отпускает ее, и ни за что на свете Виктория не собирается признавать, что здесь есть тень взаимного сожаления. Она смотрит с прищуром. — Поцелуй на прощание? Прямое попадание. На секунду он кажется, давится воздухом, чтобы потом грозно зыркнуть на плутовку, а затем, покосившись на пограничников, выдать следующее: — Сомневаюсь, что это разумно. Они полагают, что я твой дядя. Наши информаторы об этом позаботились. Он смотрит в никуда поверх ее головы, а острые скулы приобрели оттенок знакомого горячечного румянца. Виктория дерзко хмыкает. — Чушь собачья. Наверняка в ту же секунду как мама́ получила мою телеграмму пару дней назад, в кусты вокруг этого КПП съехались с десяток людей от моей возлюбленной семейки. А уж им-то стыдно не знать, как выглядит мои дядюшки... Да и не ходят с племянницами за ручку. Виктория обхватывает кончик его полосатого галстука и тянет вниз. Глаза Уильяма — зелье. Приворотное зелье, неестественно темно-зеленого оттенка, с прожилками из гордости, веселья и похоти. — Умница. Она жадная и злая — напор ее языка вытягивает из Лэма почти недовольный стон, их зубы сталкиваются от поспешности. В ответ он, наоборот, целует Викторию тщательно и медленно, словно у них в запасе все время мира, хотя дело обстоит буквально наоборот. "Тогда ты будешь чужой добычей, а значит — наиболее желанной". Шоу выходит на славу. Когда она кладет ему руку на затылок, притягивая ещё ближе, хотя воздуха уже катастрофически не хватает, со стороны границы слышится вульгарный оборот, а затем дружный смех. От дороги доносится краткий гудок клаксона. Лэм отстраняется, но позволяет ее рукам ещё немного поблуждать: поправить галстук и кратким жестом убрать с щеки кричащий след от помады. Ещё три гудка идут подряд. — Ну хватит. А то нашего старенького Болевара хватит удар, и мне придется идти пешком до Парижа. Он в последнее время такой чувствительный, когда дело касается твоей чести. — Слушай, а твою заслуженную физиономию точно не узнают в местной службе разведки? — спрашивает Виктория, складывая его носовой платок со следами помады обратно в нагрудный карман. — Если узнают, то я охренеть насколько плохой шпион, — чересчур беспечно отвечает Уильям. Медлить далее нет необходимости. Виктория поднимает чемодан. — Ну тогда всего хорошего, мистер Лэм. Она разворачивается, намереваясь теперь шагать лишь вперед и нн оглядываться. Она хорошо это умеет. Уильям вдруг порывисто ловит ее руку, оставляя на костяшках быстрый старомодный поцелуй. Из всех прикосновений, что они когда-либо разделяли это едва ли не самое невинное, но почему-то самое интимное. Виктория захлебывается в нежности — неуместной, жестокой, сбивающей с толку. И потому даже не позволяет себе ещё один взгляд на Лэма. — Удачи, Кент. Ведите себя хорошо. — Никогда. *** Восточный Берлин. 1963 г. Ну... она придерживается плана. По крайней мере его основ. Хотя бы первые пару месяцев. С переменным успехом. С первых же шагов Виктории на территорию поместья дяди Леопольда, вежливая улыбка не покидает ее лица. Она — кроткая, усталая и смиренная блудная дочь. Легенда гласит, что Европа сломила ее амбиции и независимость. Виктория плачется о бедности и бессмысленности своего существования, разрешает матери снисходительно улыбаться, а дяде — делать вид, что принимает его гостеприимство за великое благодеяние. Виктория врет — виртуозно и красочно. О том как невыносимо было наблюдать падение нравов на каждом углу Парижа, как сильно она жалела, что бросила семью, как потеряла след беспутного кузена Эрнста еще в первый год французского приключения. Последнее — самая наглая ложь. Эрнста она видела по три раза на неделе. А также его чудесную жену Гарриет и ораву ее детей от первого брака. Вопреки откровениям Виктории, Эрнст не "пил, как матрос". Может он и распевал матросские песни, будучи навеселе, но только после бутылочки игристого в веселой компании друзей. Каждый день Виктория искренне желала счастья ему и Гарриет — заслужившей и выстрадавшей это годами вдовей скорбьи. Познакомившись с ней, Виктория вдруг остро ощущает, как все эти годы ей не хватало настоящей подруги. Конечно, у нее всегда была Лецен, но многие взгляды няни устарели ещё до рождения Виктории. На стенах дома Эрнста и Гарриет — ее работы, написанные в период обучения в художественной академии. На стенах квартиры Виктории — фотографии многочисленного семейства на веселых пикниках, днях рождениях, а в центре — свадебный снимок Эрнста и Гарриет. Для их детей она тетя, для ее кавалеров Эрнст — ночной кошмар, а где-то в недрах ее маленькой кладовой хранится крайне фривольный портрет Гарриет, написанный Викторией собственноручно. Эрнст взглянул на него только раз и собрался тут же повесить в гостинной. Экспонат срочно отправили в ссылку на квартиру к Виктории, дабы не травмировать наиболее юных членов семейства. Поэтому теперь Виктория рисует совсем другую картину — словесную, после подробностей которой никому бы и в голову не пришло искать старшего наследника Кобурга. Все шло хорошо с мамой и дядей. Все шло наперекосяк с Альбертом. Начиная с того, что Виктория редко видела его за пределами столовой, заканчивая тем, что ей категорически не удавалось считать его эмоций. Альберт изменился. В нем было меньше жизни и меньше страсти. Больше холодного в голосе, больше резкого в движениях. Застенчивый подростком, кузен вырос в по-настоящему нелюдимого мужчину. Ещё рано было решать, что все потеряно. Виктория говорила себе это каждый день, умело скрывая раздражение, тоскующим взглядом провожая Альберта каждый день после завтрака. Он исчезал до ужина, а после трапезы запирался в библиотеке. С Викторией он говорил от силы минут десять за первую неделю. Пять из них ушли на бесстрастный допрос, что он учинил дорогой сестрице после девяти лет разлуки. "Только дурак вас отвергнет" , — вспоминала Виктория горячий шепот Лэма, от разочарования и скуки лежа по ночам без сна. Альберт отчаянно пытался возражать против ее намерения составлять ему компанию в библиотеке. Но силой выставить не осмелился ни разу. Через две недели привык. В конце третьей начал советовать книги. В середине пятой заговорил с ней о чем-то помимо погоды. Наконец-то, принц механический. На второй месяц Виктория целует Альберта у камина в ветхой (раритетной — возражает мама́) гостиной и не чувствует ничего. Он вроде бы даже знает что делает. Это основное, что Виктория понимает об Альберте Кобурге — он всегда должен быть хорошо информирован, следовать инструкциям, планам и заведенному порядку. Целуется на совесть, обнимает так, что кости трещат. Методичный и тщательный — вроде и жаловаться не на что. Даже если на деле все это не способно завести самую непритязательную путану. Виктория задыхается от бездушности их абсурдного романа. Представляет, что это пальцы Уилла поддевают резинку чулка, что это его щетина царапает сосок. Тело предает. Она кусает губы, лишь бы не застонать чужое имя, а Альберту, кажется, ее сдержанность только по душе. Мама́ едва не хлопается в обморок, когда узнает о помолвке. Виктория получает теперь от нее такую волну нежности, подобно которой испытывала лишь в далеком детстве. Внезапно, она — лучшая дочь в мире. Альберт счастлив. Наверное. Ему явно нравится быть ее покровителем, а что может быть более благородным, чем сделать гулящую наследницу состояния честной женщиной? Терпение ее начинает заканчиваться за полторы недели до свадьбы. Увидев себя в возмутительно долгих шелках цвета слоновой кости, Виктория резко осознает реальность происходящего. Становиться чьей-то женой в самом деле никогда не входило в ее планы. Но цель не достигнута, и к ближайшему кругу друзей Альберта она не допущена. Лэм не ждет ее с пустыми руками. "Возможно, вообще не ждет", — мрачно думает Виктория, потирая фамильный сапфир на безымянном пальце. Ей придется играть в эту игру до конца. Как долго? Пока она умрет от родов десятого наследника Кобургов? Пока не станет немой тенью Альберта, еще в детстве безапелляционно заклеймившего ее дурочкой? Пока война не захватит Европу вновь стараниями ее дорого супруга? Виктории впервые очень страшно. Это не трепет предвкушения, не лёгкая паника неопытности юной девы, но липкий страх женщины, которая наконец окончательно поняла, в какое дерьмо позволила себя втянуть опытному лису. Накануне свадьба Виктория без особого притворства выглядит, как полагается новобрачной — бледной и нервной. Не в состоянии съесть и кусочка за ужином, она извиняется и отправляется спать. Альберт останавливает ее на лестнице. Ведет к себе в кабинет. Там есть конверт, и фотографии, и много запутанных словесных прелюдий, и пощечина. Всего одна, ведь Альберту претит жесткость в отношении тех, кого он считает ниже себя. — Неужели твой британский "дядюшка" думал, что мы не изучили его лицо под лупой ещё до того, как вступить в игру? Неужели ты думала, что можешь меня обвести вокруг пальца? — плюется ядом ее жених. Виктория смотрит на чёрно-белую голову Уильяма Лэма, в которой зияет такая же чёрно-белая дыра. И запрещает себе чувствовать что-либо, кроме ярости. На следующий день она выходит замуж за Альберта. Чванливый мальчик никогда бы не позволил миру узнать, как просто ему вскружили голову. На торжественный прием приходит больше негодяев, чем она видела на всех вечеринках Парижа. Ей выпадает бинго. Шанс закончить операцию. Шанс отомстить за унизительные слезы и окаменевшее сердце. Это будет непросто... Но ради мира. Ради ее настоящей семьи, оставшейся в Париже. Но не ради него. Нет. Она знает лучше, чем рисковать жизнью ради пары красивых глаз. Ее ждет катастрофа или оглушительный успех. Виктория улыбается поздравлениям, как будто у ее затылка нет дула пистолета. Потому что это то, чему Уильям Лэм научил ее в первую очередь... Как он посмел умереть? Мудила.