***
Миша сидел на маленькой кухне, смотрел в окно, из которого лился солнечный свет, затапливая всю кухню теплом и радостью, ел бутерброды с колбасой и улыбался во все тридцать сколько-то зубов (один или два зуба удалили просто). Он счастливо жмурился, как маленький котёнок, когда какой-то солнечный зайчик забирался к нему на лицо. Вьющиеся растрепанные волосы словно бы светились из-за солнца, образуя своеобразный нимб над головой. Миша был похож на ангела, который непонятно зачем спустился на эту грешную землю и одним своим присутствием делал мир лучше. Серёжа стоял на пороге кухни, любовался на своего мальчика и не понимал, чем он заслужил такое чудо, но отдавать его никому не собирался. Самому мало. Да и чудо тоже, очевидно, было всем довольно и никуда уходить не хотело. — Сереж, у меня идея! У нас есть колонки? Пожалуйста, скажи, что есть, — возбужденным, радостным голосом протараторил Бестужев. — Да, вроде были где-то в шкафу. А что? — Я хочу слушать Нервы, радоваться жизни и танцевать, желательно, с тобой. Айда? — спросил Миша, глядя на парня с надеждой и такой яркой улыбкой, что отказать было невозможно. Да и не хотелось вообще, честно говоря. Достав колонки из шкафа, Миша воткнул их в розетку. Ну да, колонки старые, и технологии зарядки и подключения по блютузу ещё не присущи им. Но работают же, уже хорошо. — Итак, я включаю "Счастье". Сереж, ты же не против? — Бестужев-Рюмин светился весь, будто и не человек он вовсе, а существо неземное, из света и счастья сотканное. — Ничуть, Миш. Пока Мильковский из колонок пел что-то про счастье, засыпающее у него на плече, эти двое стояли, обнявшись, и перетопывались с ноги на ногу, как подростки в лагерях, пока играет медляк. Пока играет медляк, всё кажется таким простым и понятным: вот рядом с тобой любимый человек, вот ты его обнимаешь, вот всё так хо-ро-шо. И все медляки в лагерях имеют свойство заканчиваться. Но Миша с Сережей не в лагере, и поэтому их медляк всё не заканчивается, ведь следующей песней играет "Человек икс", и это тоже так про них. Про их мир, общий, на двоих. Миша надеется, что их медляк не закончится никогда. Серёжа твёрдо в этом уверен.***
— Миш, я есть хочу. А заказывать не хочу. Давай что-нибудь приготовим, а? — Муравьев отвлёкся о книги, которую читал последний час, и потянулся изо всех сил. Забурчавший живот тут же подтвердил его слова. — Давай, — сразу же с энтузиазмом откликнулся Бестужев, — ты только пообещай, что не будешь сильно ругаться, если я что-то разъебу. Просто, это, я и уклюжесть — это антонимы. — Обещаю, не буду. Пошли готовить. Миша тут же подскочил с дивана, на котором он, скучая, валялся последний час, периодически отвлекая Муравьева быстрыми поцелуями или укусами в шею. От этих действий на диван рядом падал Серёжа, начиная обниматься и щекотать. Вот так они валялись минут пять, потом Муравьев нахмуривался, говорил, что ему надо читать, и действительно пытался это делать. А Миша смотрел на то, какой старший красивый, и млел. Но млеть ему быстро надоедало, и через десять минут всё повторялось. — Я придумал, что мы будем готовить, — ликующе произнёс Миша. — Давай нажарим картошки и сардельки сварим. У нас вроде и то, и другое было. Да, точно, сардельки есть, о, и картошка тоже. — Доставай ножи, Серёжа, сейчас чистить её будем. На несколько минут кухня погрузилась в тишину. Потом Мишино тихое "блять" и ручеёк крови, сбегающий вниз по указательному пальцу. — Включи воду, смой кровь, я сейчас принесу пластырь, — сказал Серёжа чуть уставшим тоном. — Ты решил, видимо, чтобы не разъебать ничего на кухне, таким образом самоустраниться, — Муравьев, весело улыбаясь, аккуратно обработал порез перекисью, несмотря на "да зачем, Сереж, я же сразу под воду засунул", и теперь клеил пластырь, стараясь, чтобы весь порез попал под ватку, а не под липкую часть. — Обрабатывать нужно всегда, Миш. — Да ладно, Сереж, чего ты? Я тебе помогу. Сейчас, пластырь окончательно приклеится только. — Куда ты встал, сиди. У нас пластыри, как выяснилось, заканчиваются. Поэтому я не хочу и оставшиеся два клеить на тебя, — чуть раздраженным голосом отвечает Муравьёв. Серёжа молчал минут пять. Миша всё это время сидел и усиленно терзался. Муравьев дочистил картошку, промыл её водой и не выдержал этой напряжённой атмосферы в комнате. — Миш, прости, что я так немного грубо и раздражённо высказался. Это не из-за тебя, правда, просто в последние дни голова болит, вот я и хожу злой. Прости, если обидел, — встав на колени рядом со стулом, на котором сидел Миша, сказал Муравьев-Апостол, обессиленно опустив голову на колени младшего. — Сереж, ты чего? Я ничуть не обижаюсь, — Бестужев-Рюмин запустил пальцы в тёмные волосы, массажируя кожу головы и ероша мягкие пряди. — Миш, а можешь ещё чуть-чуть у виска помассировать? — тонкие пальцы послушно переместились к вискам, круговыми движениями проходясь по коже и тем самым отгоняя боль, и Серёжа застонал от наслаждения. — Господи, как же хорошо. — Легче стало? — Миша улыбался, и это было слышно по голосу. — Да-а-а, — наслаждение в голосе Муравьева-Апостола было таким ярким и сладким, что его можно было разрезать на кусочки и продавать как зефирки. — Миш, а как ты смотришь на то, чтобы иногда по вечерам также делать мне массаж? — Я не против, — тихо и мягко ответил Бестужев-Рюмин. — Только давай договоримся так: если у тебя что-то болит, или тебя что-то беспокоит, то ты не ходишь и страдаешь, а рассказываешь мне, и мы вместе думаем, что делать. Потому что мы же вместе, и, значит, проблемы тоже должны решат вместе. — Обещаю. — А теперь шагом марш жарить картошку! — Миша задорно улыбается и смеётся. — Слушаюсь.***
Бестужев тихо прокрался в комнату к Серёже, который клевал носом и, моргая, закрывал глаза чуть ли не на полминуты, потихоньку проваливаясь в сон. Очевидно, книга, над которой он сидел уже который день, оказалась ну очень нудной, и только из принципа никогда не оставлять произведения не дочитанными Муравьев-Апостол всё ещё усердно над ней корпел. С громким выдохом и хитрющей лисьей улыбкой на чуть веснушчатом лице Миша прыгнул на кровать рядом с Сережей и засмеялся, увидев, как тот испугался и начал осоловело хлопать глазами, пытаясь понять, на какое время он выпал из мира и что вообще происходит. — Сер-рёжа, не спать! Мы здесь, чтобы с нами ты качал! — чуть жмурясь от падающих на лицо солнечных лучей, проговорил Бестужев. У Миши настроение просто отличное было, а когда у него отличное настроение, он его решает поднять всем вокруг, даже тем, кто до его появления и не грустил вообще. — Я не сплю, а просто закрываю глаза, чтобы визуализировать то, что происходит в книге, так суть понимается лучше, — даже полуспящий Серёжа умел выкрутиться так, что человеку могло стать совестно, что он как-то нехорошо подумал о Муравьеве. Но Миша знал его лучше всех в мире, даже лучше себя самого, наверное, и поэтому не повёлся на его слова. — Ой да, конечно! Сереж, ты это кому угодно можешь пиздеть, но я-то тебя знаю. Тебе ску-чно! Именно поэтому ты сейчас продираешься через эти все хитросплетения букв, слов и предложений, которые всё никак не желают укладываться в единый текст, и пытаешься вникнуть в смысл, тем не менее совершенно его не понимая. Айда голову тебе освежать, пока последняя мозговая клетка в ужасе не покинула твой череп. Эй, не пихайся, у тебя локти острые! Эта клетка вообще-то на двоих у нас, в моей-то голове пустота, только ветер гуляет, и перекати-поле иногда появляется, — Бестужев постучал по лбу как обычно начал подтрунивать, но по-доброму как-то, по-домашнему. У него по-другому и не получалось, только так. — Ну и как ты собираешься освежать мне голову? — всё ещё чуть хмурясь, но теперь лишь для вида, спросил Муравьёв. — Давай стэндапы смотреть. Или порараз опять пересмотрим. Ну, давай! — Миша был переполнен энергией, и она кипела, бурлила, переливалась через край, завлекая с собой всех, кого встречала. Сережа так же однажды подвернулся на пути, и вот теперь он здесь и доволен своей жизнью донельзя. — Ладно. Только давай ты сам меня поднимешь, а то мне та-а-а-к лениво, — протянул Сережа и вытянул руки вперёд и вверх, мол, тащи теперь. Лисья улыбка поменяла своё местоположение и теперь обреталась на лице у брюнета, весело щурившегося на младшего. Миша посопел, попыхтел и поднял-таки Муравьева с кровати, яростно шепча себе под нос что-то вроде: "таким худым выглядит, а тяжёлый, зараза!". — У меня просто кости тяжёлые. — Стоп, а зачем я тебя поднимал? Мы же и здесь можем посмотреть, — недоумённо сведя брови к переносице, удивился Бестужев. — Да незачем, просто захотелось посмотреть, как скоро ты это поймешь. И, кажется, ты не шутил про одну на двоих мозговую клетку, которая у меня, — Серёжа ответил и тут же упал обратно, смеясь во весь голос, настолько забавно выглядел ошарашенный Миша. Он сначала пытался строить из себя обиженного ребенка, картинно надувая губы и отворачиваясь от Серёжи, но долго так не выдержал и повалился рядом, посмеиваясь. — Дурак! — на лице Миши расцвела улыбка, и Муравьев понял, что на данный момент ему нужно только одно — чтобы Бестужев никогда в жизни не переставал так улыбаться. Если он перестанет, то у Серёжи просто не выдержит сердце. А Серёжа ещё хочет жить. Муравьев перевернулся на бок и начал смотреть на Мишу. Миша что-то задумчиво изучал на потолке, жмурился от падающих на лицо солнечных лучей и, чувствуя взгляд Серёжи, еле держался от того, чтобы не разулыбаться так, что лицо треснет. А оно бы треснуло. Потому что Мише слишком счастливо и хорошо, когда он лежит рядом с Сережей, а тот на него смотрит. Бестужев не выдержал, тоже перевернулся набок и всё-таки разулыбался. Ребенок. — Ну что, будем смотреть стэндап? — Будем, Миш, с тобой что угодно будем.