Сломанные крылья

***

«Почему мы не можем просто взяться за руки?» Это не вопрос, но отчаяние. Молодой певец вновь прячет замерзшие руки в карманы пальто, с легкой тоской наблюдая, как толпы поклонниц из Китая улыбаются Марку и машут фотографиями с его автографами. Между пальцами зудит до зубного скрежета, а боль между лопаток заставляет скривиться и поспешно спрятать предательские эмоции за натянутой улыбкой. Уже в отеле Удо устало валится в мягкое кресло одиночного номера, закрывая глаза замученными и расчесанными до крови руками. Тональник и прозрачные пластыри спасут его от лишних вопросов, однако в одиночестве Кауперсу незачем мучить несчастную кожу. — Что же со мной происходит? — лазурные глаза медленно закрываются, и перед Удо вновь возникает смеющийся над чьей-то остроумной шуткой Зайберт, слегка щурящий глаза и что-то весело ему отвечающий. Ради таких моментов хочется жить, тратить силы на дополнительные репетиции, выслушивать требования к вокальным партиям и наслаждаться минутами, проведенными рядом с ним. Даже ценой здоровья. Кауперс невесело усмехается, тяжело поднимаясь и выходя за чашкой кофе. Сегодня это его полуночная спутница. Это все похоже на глупую, дешевую, совсем не веселую сказку, и Удо злится сам на себя, когда видит в общей гостиной Марка и не может оторвать от него глаз. Лопатки снова пронзает острейшая боль; юноша расчесывает руки до крови, дожидаясь, пока кофемашина не издаст спасительный щелчок, уведомляя о том, что кофе готов. — Удо, останься с нами. У нас есть снэки и пара классных фильмов от «БиБиСи». Давай, — немец улыбается, заметив Кауперса, и кивает на раскрытый ноутбук с титрами очередной полудокументалки. Дрю говорит по телефону с женой, а остальные ребята разошлись по своим делам, поэтому круг общения Кауперса сужается до, надо же, одного лишь Зайберта, — или у тебя есть что-то другое в планах на сегодняшний вечер? «Давай, топай отсюда, пока еще не превратил пальцы в кочерыжки», — гаденький тоненький голосок раздается в левом ухе артиста, пока тот пытается справиться со внутренним коллапсом. «Я становлюсь шизоидом…слышу голоса…» — Удо несколько раз моргает, отгоняя наваждение и ссылаясь на усталость. Не мог же это быть голос типичной диснеевской совести-сверчка. — …Что? А, нет, нет планов, — юноша немного неловко улыбается, поднимает взгляд и… …и снова тонет в теплых, добрых глазах Марка. Пусть он просто смотрит, Удо уже готов будет отдать ему и жизнь, и душу, и все на свете. Это как же сильно он влюблен? — Так что? Не тормози, Вундеркинд, — мужчина подшучивает над исполнителем роли «Моцарта», с тихим смешком хлопая по месту рядом с собой на диване. В тесноте да не в обиде, только с кучей страхов и неуверенностью в каждом своем движении. Плевать. Кауперс садится рядом и вздрагивает, когда теплая ладонь мягко два раза касается его плеча и застывает. Он поворачивает голову и… — Боже, Марк, что у тебя с руками…? «Мы можем исправить все неправильное». Расчесанные царапины, раздражение, запекшаяся кровь: руки Марка не потеряли свою музыкальную красоту, однако не были похожи на себя из-за многочисленных расчесов. Совсем как и у Удо. — А? Это? Забудь, аллергия на что-то. Зря мы пробовали те китайские сладости тогда, — Зайберт отмахивается, включая фильм. И рефлекторно прячет руки. — Нет, это не аллергия. Марк, послушай, ты… — нидерландец не знает, что сказать. Все слова вмиг выветрились из больной головы, растворившись в душной темной гостиной. Остались только ноутбук, Марк, Удо и бесконечный страх все испортить чертовой парой слов. — …ничего не чувствуешь? Ну… когда мы пересекаемся. Просто смотри, — юноша вздыхает и поднимает свои изуродованняе в ничто руки, показывая выходцу Франкфурта все царапины и красные пятна раздражения. — каждый раз, когда я вижу тебя, у меня безумно чешутся руки. — Руки чешутся меня задушить за придирчивость? — Марк пытается безуспешно отшутиться, но напарывается на тяжелый взгляд глубоко отчаявшегося человека и понимает, что тайное рано или поздно всегда становится явным. И коротко кивает, разрушая все небоскребы догадок, выстроившихся в голове Кауперса. — …Могу я тебя кое о чем попросить? — еще один короткий кивок. Удо осторожно тянется горящей от боли рукой и медленно переплетает пальцы. Спасительная прохлада окутывает многострадальную кожу, и музыкант впервые не чувствует мучительный зуд. Он слышит удивлённый выдох и улыбается, поднося руки к губам и робко венчая пальцы Марка поцелуем. Еще один, и еще, и еще… — Удо. Удо, стой…сколько? — Зайберт знает, что артист понял его вопрос, и внимательно смотрит в синие глаза, слегка нахмурив брови. — Два года. Почти три, если быть точным. — Кауперс невесело улыбается, запоминая каждую эмоцию мужчины рядом. Удивление? Смятение? — Что же… — Марк снова коротко усмехается, касаясь пальцами свободной руки ладони Удо и вскоре переплетая их. —…придётся тебе поставить точку в личном дневнике, Бриджит Джонс, твои чувства взаимны. Что будем делать? Кауперс в этот же момент вылетает из реальности, теряя нить разговора и застывая с обращенным на Марка взглядом. В его голове взрываются один за другим все страхи и предрассудки, а сердце, стремясь расколоть клетку ребер, остервенело бьется, выскакивая из груди. Боль в лопатках притупляется, и австриец порывисто закрывает крышку ноутбука, с силой прижимая руки певца к спинке мягкого дивана. «Ты наполовину из плоти и крови, ты делаешь меня цельным». Удо не думает о том, что будет дальше. Не думает о том, что будет, если кто-то зайдет в гостиную за снэками, кофе, бумагой или черт знает чем еще. Он просто хочет раствориться в чужом тепле, в осторожных, чувственных поцелуях, хочет найти спасение для взволнованного сердца и забыть о боли в руках, не разрывая крепких замков из гибких, музыкальных пальцев. Синяя кофта странно натягивается и жалобно трещит, когда Кауперс перебирается ближе и тихо фыркает: — Я забыл про свой кофе…правильно, к черту кофе. — Марк порывается рассмеяться, но оказывается заткнут очередным поцелуем и побежденно откидывает кудрявую голову на мягкую спинку дивана. Мгновение. Одно лишь короткое мгновение, и Удо вскрикивает от неожиданной боли в спине, выламываясь и прижимаясь лбом к плечу Зайберта. — Что же это за чертовщина-то, а?! За что? — ласковые руки осторожно поглаживают дрожащего австрийца; взволнованный артист отстраняет юношу и заглядывает в потемневшие глаза: — Что с тобой? Если тебе плохо, то нельзя просто об этом умалчивать. Где твоя ответственность? Завтра концерт, а т-… — …Все, все, все! Не говори ни слова, тшш! — Кауперс прерывает возможный поток ворчливых нравоучений, вцепившись в широкие плечи мужчины и жмурясь до фейерверков. Боль слегка похожа на ту, что испытывает человек, лишившийся конечности, и это певца ох как не радует. Скривившись от собственных сравнений, Удо лишний раз проклинает судьбу, неожиданно для себя стыдясь собственного состояния. Бог знает, насколько убого он выглядит сейчас, дрожа от боли и выкручивая плечи коллеги, друга и почти-любовника. А спина не проходит, нет, даже не собирается проходить, разгораясь, словно кто-то незримый пытается вырвать ему позвоночник голыми руками. Тихий скулеж переходит во всхлипы, и Марк начинает нервничать, порываясь отпихнуть Кауперса и позвонить приехавшему в Китай с труппой врачу. Однако на редкость сильные руки первого не позволяют Зайберту не столько встать, сколько вообще двинуться, тем временем как сам несчастный кривится, сильно жмурясь и сглатывая. — Удо… — Молчи! Стой, стой-стой, все пройд-… черт возьми! Треск рвущейся ткани. Кауперс тяжело выдыхает, чувствуя тяжесть после утихающей боли и списывая это на, опять же, усталость, и открывает глаза. Долгая минута. Очень долгая минута, полная непонимания. — … Марк, что у тебя с лицом? Ты как-будто призрака увидел. — голландец тихо смеется, мягко касаясь щеки введённого в абсолютнейший ступор Зайберта рукой и наклоняясь для поцелуя. — … тебе не кажется, что раньше здесь было светло? Удо чуть хмурится, замирая в сантиметре от чужих губ и пытаясь понять, почему стало темнее. А потом додумывается взглянуть в глаза мужчины и осознает, что виноват в этом сам. — У меня вылез позвоночник? Отросли рога? Крылья? Что, Марк, скажи, только не смотри так! — Кауперс неосознанно перебивает вышедшего из состояния культурного шока австрийца, встряхнув того за плечи. И, только заглянув чуть дальше видимого, а точнее — в широко открытые глаза Зайберта, певец замечает: Белоснежные перья, мягким шлейфом до этого спрятанные за спиной, вновь расправились, напугав не только Марка, но и их «везучего» обладателя. — …И что же мы будем с этим делать? — Поздравляю, Удо, ты теперь мой Купидон. — …Ты уж прости за нарушение субординации, Марк, но пошел-ка ты, знаешь, куда? От стен гостиной рикошетит звонкий смех Зайберта, вновь приглушенный потерянным Удо и шелестом его роскошных, но совершенно не вовремя расправшившихся крыльев. В коридоре желает спокойной ночи жене и детям Дрю, а упавший еще полчаса назад на пол ноутбук активно намекает на отсутствие в нем зарядки.