May I fall for you one more time?

Говорят, с потерей приходит понимание, а с пониманием — вынужденные перемены. Доселе привычные вещи меняют свое первоначальное значение и приобретают сакральный смысл. Они превращаются во множество маленьких ритуалов, хранящих в себе частичку прошлого. Но это в лучшем случае, потому как в большинстве своем их хватает только на болезненную деформацию. Отсутствие одной шестеренки ломает часовой механизм. Отсутствие одного элемента ломает сам предмет. Он постепенно теряет свою форму, оседает, скатывается, и через некоторое время уставший взгляд цепляет не купленную некогда на летнем фестивале маску, а черную жижу — липкую и зловонную. — Что за мерзость, — думает Дазай и как-то странно безучастно подходит к бесформенному существу. Такое ему видеть еще не приходилось. Заметив хозяина, оно радостно протягивает к нему маленькие и такие же липкие ручки, но Дазай лишь морщится с отвращением и, дыша удивительно спокойно, быстрым движением хватает материальный дух и отворачивает его от себя. Достаточно моргнуть один раз, чтобы убедиться — перед ним теперь вновь стоит обычная, ничем не примечательная маска. Единственный рог ее направлен в стену. Дазай с облегчением выдыхает, но длится это недолго. Словно мимолетное ощущение тепла, оно стремительно исчезает, стоит ему поднести к лицу раскрытую ладонь. На кончиках подрагивающих пальцев виднеется скверна. Медленно, но верно она спускается ниже, тьмой окольцовывая чужую руку. Горло резко сжимается в приступе ужаса, перед глазами мутнеет. «Прими то, что должен, а иначе оно убьет тебя». ————- Раздается звон будильника, и в тишине маленькой квартирки с бамбуковыми циновками на полу звук этот кажется оглушающим. Он молоточками бьет по воспаленному сознанию, где хаотично мечутся, словно яркие всполохи пламени, поднятые со дна мысли. Такой эффект имеют кошмары. Дазай заторможенно вытаскивает руку из-под двух шерстяных одеял и наощупь пробирается к будильнику, хаотично водя пальцами по тумбочке. Еле слышно щелкает кнопка выключателя, и мужчина, выдохнув, перекатывается на спину с твердым намерением полежать еще немного. Но и это его маленькое желание обречено на провал. Стоит ему случайно коснуться другой половины кровати, как он тут же распахивает только что закрывшиеся глаза и поворачивает голову. Лежащая на дальней части простыни рука неожиданно покрывается мурашками, отчего сон проходит так же быстро, как и неприятный осадок, оставшийся от него. Дазай вздыхает и садится на постели. Оглядывает комнату. В ней ничего не меняется. Уже четыре года она стоит нетронутая — все такая же, какой была в первый день его появления здесь. Только внешний вид находящихся там предметов не остается прежним. Занавески на окнах уже слегка потускнели, обложка оставленной на другой тумбочке книги выцвела, пошла разномастными пятнами. Некогда поразмышляв над этим, Дазай пришел к выводу, что время медленно уносит их с собой. А значит, скоро придет и его черед. Взгляд мужчины неожиданно останавливается на сборнике произведений, оставленном рядом с будильником, и губы его трогает легкая ироничная улыбка. «Г. П. Лавкрафт» — гласит надпись, выдавленная на потрепанном корешке. — Хорошая у тебя библиотека, — тихо произносит Дазай, посмотрев на другую сторону кровати. Голос его звучит нежно, словно весенняя мелодия. Он улыбается печально и с чувством. После — сдвигает одеяла и поднимается на ноги. Начинается новый день. Дазай умывается быстро, экономя время, которое он позже сможет потратить на завтрак. Расческа застревает в непослушных волосах, но мужчина не обращает на это внимания — он не ел с позавчерашнего вечера, и сейчас голод как никогда бунтовал во всем его существе, отдаваясь в пустом желудке и непроизвольном сглатывании. Через пять минут на плите уже смирно жарится яичница с беконом, приструненная тяжелым взглядом мужчины, держащего наготове деревянную лопатку и демонстративно отхлёбывающего растворимый кофе. Яичница считается самым простым из всех возможных блюд, но, к сожалению известнейших поваров мира и того идиота, который сказал подобную глупость, у Дазая она не получалась практически никогда. Пригорала, как он ни старался, как ни следил. — Но в этот раз все будет по-другому! — самодовольно говорит Дазай, склонившись над сковородой. — В конце концов я стою здесь, никуда не отлучаюсь, и у тебя просто нет возможности помешать мне. Пока мужчина, уверенный в своей правоте, говорит то, что однажды должен сказать своей первой (или не очень) яичнице каждый человек, та опасно поднимается… Следующие десять минут Дазай, разобиженный на весь белый свет, быстро разделывается с идеально приготовленным блюдом, тем не менее, стараясь при этом не тревожить свой пострадавший глаз. После скорого мытья посуды мужчина проходит в спальню, чтобы сменить пижаму, состоящую из большой, явно не по размеру, футболки и подкатанных тканевых штанов, на рабочий костюм. Раздвигаются створки платяного шкафа, и он, аккуратно подвинув несколько закрытых чехлами комплектов одежды, достает все необходимое. Звенит пряжка ремня, четкими движениями оправляется нежно-голубая рубашка в белую полоску и жилет поверх ее. Уже в тесной прихожей Дазай обувается и, постучав носком ботинка об пол, снимает с вешалки пальто, после чего выходит, не надев на себя вещицу. День сегодня жаркий, солнце припекает с самого утра, но мужчина упрямо сжимает в руках предмет верхней одежды, трясясь в заполненном людьми автобусе. На работе оказывается вовремя. Улыбкой отвечает на приветствия коллег, первым здоровается со своим подопечным, налетев на него и весело похлопав по плечу. Ацуши подскакивает от неожиданности, но, поняв, кто его так побаловал, тоже широко улыбается, радостно и, кажется, несколько смущенно. Дазай присаживается за стол с обычным намерением делать вид, что он ничего не делает. Потому уже через две минуты и откидывается на спинку кресла, в сладостном ожидании прикрыв глаза. Крик Куникиды-куна достигает его ушей мгновенно. Мужчина мысленно ставит галочку напротив одного из пунктов в сегодняшнем списке дел. Еще остается… Подшутить над Ацуши-куном, полить цветы вместе с Кенджи, показать Ранпо фокус с конфетами, расставить медицинские отчеты Есано, постаравшись не перепутать их, послушать милые перебранки четы Танидзаки, расхвалить Ацуши перед смущающейся Кекой-тян. И все это под бесконечные завывания Куникиды-куна! Как здорово! А еще… Дазай улыбается, дойдя до последнего пункта, и с ожиданием взглядывает на часы. Стоит им пробить полдень, извещая о начале обеденного перерыва, как он поднимается со своего места и исчезает, словно его здесь и не было. Ацуши первым замечает пропажу, но остальные коллеги в ответ на его страшные предположения лишь пожимают плечами — они привыкли. Незаметно выскользнув из офиса и преодолев четыре этажа, Дазай тут же срывается на бег. Ему всего двадцать два, и это не большое испытание, тем более, что там, куда он направляется, нужно быть как можно скорее. Верно, скорее. Скорее, скорее, скорее… Нужно бежать, что есть сил, потому что… Потому что он так скучал.! После долгого подъема по освещенному солнцем холму дыхание сбивается окончательно, легкие горят, требуя своей порции кислорода, но Дазай не обращает на это внимания. Лишь кашляет особенно тяжело, прислонившись к дереву, и тут же с улыбкой взглядывает на надгробие, стоящее в тени зеленой листвы и обдуваемое прохладным морским бризом. Мужчина отталкивается от шершавой коры и присаживается перед могилой. Красиво очерченные на мраморе буквы являют ему дорогое и всем сердцем любимое имя. Дазай нежно проводит по нема пальцами, не переставая улыбаться. После произносит таинственным шепотом — тем, каким говорят только молодые влюбленные, не желая, чтобы кто-то их слышал: — Привет, Одасаку. Я скучал. Думаю, у меня есть, что тебе рассказать, но сначала… — мужчина чуть наклоняет голову и прикрывает глаза, уткнувшись подбородком в сложенные на коленях руки. — Как у тебя дела? ————- Дазай возвращается домой сразу после окончания рабочего дня, никуда не заглянув по дороге. Он давно перестал так делать. Зайдя в квартиру, чуть ежится и нехотя включает свет. Дазай привык к этому ощущению, потому и не жалуется на легкий, приятный даже холодок. И переезжать не собирается, и спасаться тоже, если вдруг это маленькое пространство займется удушающем горящим пламенем. Как бы высокопарно это ни звучало, он лучше умрет здесь, чем оставит то единственное, что напоминает ему о прошлом. Если бы кто-то вдруг спросил у Дазая: «Что Вы находите в потере близкого человека наиболее ужасным?», то он бы не задумываясь ответил: — Изменение привычного уклада жизни. И сцены из мелодрам, где человек стоит конце аллеи в тени, вспоминая о своей возлюбленной и о времени, проведенном здесь вместе — последнее, о чем он бы подумал, говоря так. Для него потеря имела свое значение, еще более ужасное, более безысходное, более разъедающее. Для него потеря находила свой болезненный предел в рутине. ————- Первое время каждое привычное действие было для него словно маленькая смерть. Сколько раз он стоял перед обеденным столом и плакал так горько, что услышь его кто-нибудь, сердце этого человека мгновенно разорвалось бы на части — столько боли нес в себе его плач. Слезы градом катились по его лицу, он задыхался, дрожал так неистово и отчаянно, что еле стоял на ногах. Казалось, он переживал еще одну потерю. «Свою собственную.» Так думал он, сквозь мутную пелену перед глазами смотря на лежащие на краю стола палочки для еды. Вторые такие же он держал в ослабших руках, прижимая к груди. Когда-то давно Ода купил этот набор, чтобы они могли есть одинаковыми, подходящими друг другу палочками. Сказал, что это было бы мило. И сейчас Дазай по привычке вытащил обе пары и положил на свои места. После этого он не ел два дня, а только лежал на кровати, смотря в потолок бессмысленным взглядом. Лицо его не просыхало от слез, и сам он больше напоминал живой труп, нежели обычного человека. Призраки их прошлого были везде — в каждой комнате, в каждом углу, на каждом сантиметре квартиры. И Дазай то и дело спотыкался об них, и если физическая его оболочка могла выдержать, то душевная падала и разбивалась насмерть каждый раз. А их было много. Десятки, сотни. Тысячи. Осаму хорошо, слишком хорошо помнил и свой первый день, проведенный в одиночестве, к которому, он знал, придется привыкнуть. Ощущение, которое он испытал тогда по приходу домой, прожгло в его сердце дыру. Все, что он смог сделать в следующий момент — это обессилено опуститься на пол, смотря перед собой широко распахнутыми глазами. По его телу волной прошли страх и непонимание. Почему? Почему ничего не изменилось? Почему все осталось на своих местах? Это чья-то злая шутка? Разве… Разве они не должны были умереть вместе с ним? Уйти? Исчезнуть? Почему так? И Дазай, опираясь о стену, поднялся и медленно побрел по квартире. Первое впечатление не оказалось обманчивым. Обстановка оставалась прежней. Только сделалось в сотню раз тише, будто кто-то снял крышу с дома и украл все-все звуки, какие только могли здесь быть, а потом, не мучаясь зовом совести, просто ушел. Излюбленное место Оды. Кухня. Холодильник. Записка, прикрепленная к нему магнитиком с розовым цветочком: «Одасаку-саку, купи молока, пожалуйста, я буду поздно». Еще несколько — с названиями песен, которые кто-то услышал по радио. Тарифы. Напоминание об уплате счетов. Рецепт карри с меньшим количеством острой приправы. Ниже инструкция о том, что нужно делать при отравлении. Детский рисунок и неловкая подпись карандашом: «Сакура О.». Кем-то исправленный иероглиф и зачеркнутая «О». Выше приписано «Ода». Еще выше неровным почерком, явно принадлежащим кому-то из более младших детей, выведено: «Фамилии не сокращаются». Дазай помнил и тот день. Помнил то, как маленькая Сакура влетела в комнату и принялась неловко, сбиваясь, спрашивать, что там написано. Другие дети с явным умыслом не отвечали, поэтому помочь вызвался Ода. Забрал рисунок, прочитав, улыбнулся и ответил вмиг с пониманием закивавшей девочке. И только Дазай, лежа с ним позже в кровати, видел, как светились глаза его любимого и как радостно он произносил: «Ода, значит? Ода, да?» От подобных воспоминаний плакал и прошлый Дазай, и настоящий. Они раскаленным железом жгли его сердце, и тем не менее, были единственной отрадой. Но есть что-то, что не сравнится ни с лежащей на тумбочке недочитанной книгой, ни с оставленной в кастрюлях на плите едой, ни с комплектами поглаженной детской одежды. Это «что-то» — осознание того, что Одасаку не собирался умирать в тот день. Осознание того, что он, даже несмотря на детские смерти, вопреки им, надеялся вернуться живым, потому как в его жизни все еще оставался один важный человек. И Ода твердо решил жить ради него. Вот только этого не случилось, и Одасаку, хороший, добрый, ласковый Одасаку, мертв. Он больше никогда не вернется домой. Никогда не обнимет, не поцелует, не расскажет, как прошел его день. Его нет. Больше нет. Дазай не помнил, что было после короткого обхода квартиры. Следующее его воспоминание — солнце, бьющее в глаза (занавески всегда задвигал Ода), и смятая темная рубашка в руках. Знаменательный день. День его смерти и вынужденного возрождения. В действительности были вещи и хуже, и к таким вещам относились воспоминания, касающиеся только их двоих. Личные. Интимные. Недоступные другим. Воспоминания, от которых и сейчас становилось и хорошо, и плохо одновременно. Спальня. Дазай даже на секунду не подумал о том, чтобы на некоторое время переселиться на диван в маленькой гостиной. Пережить, переждать, а потом вернуться обратно. Он не стал. Это было бы издевательством и над Одой, и над самим собой. Непростительно и грубо. И даже если ему было так же трудно заходить в спальню, как убийце — на место собственного преступления, он все равно заходил. Сжимая зубы, жмуря пощипывающие от слез глаза, ложился в постель и накрывался одеялом с головой. Разве может хоть кто-то, кто-нибудь представить, насколько это было больно? После потери находиться в месте, которое принадлежало только вам, которое несло в себе столько всего? Которое было подобно к храму с его обращенными к божеству словами? Первое время Дазай не спал вовсе. Он не замечал, как идет время, и идет ли оно вообще. Ему было безразлично. Все, что он мог — это лежать на своей половине кровати, согнувшись, избегая прикосновений к другой ее части. Он боялся навредить, испортить, а потому ставил границы, но соблазн был сильнее. И его страхи, и его желания имели под собой одну и ту же причину. Запах. В их постели остался его запах. Она хранила аромат его шампуня, геля для душа, но недолго. Дольше — запах его кожи, его запах, который Дазай никогда бы не перепутал ни с каким другим и который вдыхал особенно исступленно, боясь, как бы эта ночь не стала последней, как бы он не проснулся на следующий день с осознанием того, его собственный запах поглотил чужой. Но даже если Осаму не мог запечатать его, не мог оставить себе и пользоваться время от времени, там все равно было нечто, что осталось навсегда. Запах его присутствия, неосязаемый, но ощущаемый, мурашками идущий по спине. После ухода Оды в комнате действительно стало прохладнее. Дазай списывал это на свою мнительность и чувство одиночества, но вскоре начал понимать — дело не в них. Пока другие комнаты были пропитаны теплом, эта оставалась все такой же холодной. Температура в ней не зависела ни от погоды за окном, ни от обогревателя, и… Это его радовало. Через некоторое время холод сменил запах легкой свежести — словно дорожка из мяты, влажной после утреннего дождя. Этот запах витает здесь до сих пор. Но несмотря на покровительство, Дазай все еще был слаб, разбит, сломлен. Как все-таки трудно ему было находиться здесь! Лежа под двумя, а то и тремя ватными одеялами, опухшими глазами смотрел он на чужую подушку. Но хуже всего было засыпать и видеть сны, где они снова могли быть вместе, любимые друг другом, а после просыпаться от звука собственного голоса и собственных рыданий. Он видел Оду, видел, как он улыбался, как смеялся и как говорил, что все хорошо. Сны эти были подобны звукам арфы — спокойные, умиротворяющие. Такие, где Дазай мог пристроиться рядом с Одой и, положив ему голову на плечо, смотреть на поле подсолнухов, волнующихся на ветру. Но были и другие — такие, от которых Осаму просыпался со сбившимся дыханием и бешено стучащим сердцем. Не кошмары, потому как единственным кошмаром была его жизнь после пробуждения. От такого не проснешься по собственному желанию. Пока нет. Нельзя. А Дазаю снилось другое. Ощущение чужих пальцев на своей коже, прикосновения, неловкие, словно впервые, или со знанием — такие, которые Дазай помнил лучше. Сухие губы и горячее дыхание. Поцелуи, от которых внутри все обрывается, и хочется заплакать, притянуть к себе и больше никогда не отпускать. Имя, произносимое низким, немного охрипшим голосом. Его собственное имя. А после — приятная тьма. Дазай не искал отношений. Ему их не хотелось, и он был этим доволен. Ему не приходилось бороться с собой, со своим телом, со своим разумом. Не приходилось корить и ограничивать себя. Не было и необходимости повторять чужие слова, вызывать чужой образ в памяти, звук чужого голоса. После смерти Оды все это перешло к нему. Он хранил в своей душе каждую частичку этого человека. Он не заставлял себя помнить — что-то внутри него помнило и без посторонней помощи, словно вместив в себя чужую душу без остатка. И Дазай знал, что так должно быть. У него не возникало и тени сомнения, что это могло обойти его стороной. В конце концов… Одасаку был его единственным. Его первой любовью и всей его жизнью. Одасаку, и больше никто. Он один. Его дорогой. Его любимый. Правда, правда единственный. Его Значение Настоящей Любви. Она существовала, и Дазай как никто другой верил в это. Дазай сам был примером ее проявления — того, над чем насмехаются скептики и чему находят тысячу логичных, но несколько провальных объяснений ученые, потому как большинство людей все же остаются романтиками-идеалистами. Он ведь мог начать новую жизнь. Может, рано или поздно завел бы семью. У него могла быть красавица-жена, дети, семейное счастье и стабильность в жизни. Но он не хотел этого. У него были дети — четверо ребятишек и одна малышка, которые за короткое время принесли ему столько счастья, сколько не смогло бы подарить ему его собственное чадо, явно появившиеся бы на этот свет вынужденно. У него был любимый, ставший для него всем, и ни одна даже самая ласковая девушка не смогла бы заменить его. Они были семьей, большой, дружной, искренней. Они с Одой планировали новую жизнь, а теперь он остался один и все его существование ограничивалась небольшой квартиркой где-то в спокойном районе. Но он не жаловался. Так или иначе, этот год, проведенный вместе, был самым счастливым за все восемнадцать лет. Ему показали, что такое «любовь», и теперь он будет нести ее в себе до конца, несмотря ни на что. Он дал обещание, и он выполнит его. ————- Пять лет. Подходит к концу четвертый. Дазай с самого утра улыбается мечтательно и легко. Напевает какой-то веселый мотив, готовя себе легкий омлет и попивая свежесваренный кофе. От его вчерашней разбитости не осталось и следа, он светится, лучится счастьем. Он быстро расправляется с завтраком, так же быстро переодевается, убирает посуду и ненужную одежду, после чего выдыхает и поворачивается лицом к тумбочке. Пора. Руки Осаму дрожат, когда он вытаскивает единственный ящик и, подцепив пальцами дно, сдвигает его в сторону. Тайник, который он сделал практически пять лет назад, отлично выполнил свою функцию — внизу, все на том же месте, лежала маленькая темная коробочка. Мужчина достает ее, чувствуя все нарастающее биение сердца. — Спасибо, Дазай Осаму, за то, что выдержал, — тихо произносит он, стирая пыль с шершавого бархата, прежде чем коснуться замочка. Мгновение — и крышка мягко щелкает, открываясь. Мужчина тепло улыбается при взгляде на предмет, и из его горла вырывается приглушенный всхлип. Внутри лежит маленькое простенькое колечко. Несмотря на свою простоту (или, скорее, из-за нее), оно кажется Дазаю самой красивой вещью на планете. — Прости, что не носил его, Одасаку, — он аккуратно вытаскивает кольцо и медленно, впитывая каждое мгновение, надевает его себе на палец. Губы по окончании подергиваются счастливой улыбкой, а перед глазами как-то незаметно, сама собой, возникает пелена. — Я решил сохранить… До этого дня. Ты ведь надел свое тогда. Вот и я подумал, что стоит последовать твоему примеру. Через несколько минут Дазай уже стоит в прихожей в накинутом на плечи пальто. Взгляд его прикован к двум фотографиям, которые он незадолго до этого поставил в рамки. На одной изображена пара. Они счастливо улыбаются, глядя в камеру. На безымянном пальце у каждого виднеется кольцо. Это было их первое обещание друг другу. И если бы они могли, то обязательно бы исполнили его. На второй фотографии — пятеро детей. Они выстроены в неровную линию — старшие по краям. Все держатся за руки и широко улыбаются. Если приглядеться, то в левом углу можно увидеть расплывчатое пятно — указательный палец. Фото было сделано Одой. Дазай не может сдержать собственной улыбки. Он и не пытается. Улыбнувшись, запрокидывает голову и быстро стирает выступившие на глазах слезы. Он слишком долго ждал. — Ну что ж, скоро… — голос Дазая срывается, но он улыбается еще шире, будто назло всем тем, кто очень любит рассуждать о данном Богом предназначении и грехах, обусловленных проявлением человеческой воли. Назло всему тому, что случилось. — Скоро увидимся, правда, Сакуноске-сан и пятеро маленьких негодников, которые уже наверняка успели разнести парочку небесных банков? Скоро увидимся, и, клянусь, я заобниваю вас до полуобморочного состояния! Дазай искренне смеется — впервые за много лет — и покидает место, некогда ставшее для него последней надеждой и убежищем. Предостережение, которое он услышал вчера во сне, не содержало в себе ничего полезного. В конце концов, он не был готов жить так и дальше, и смерть его не страшила. Он жаждал ее, потому как она была единственной возможностью вновь оказаться рядом с теми, кого он любил. Сегодня начнется его новая жизнь, и она уже не будет вынужденной. Она действительно будет долгой и счастливой. «И смерть, соединив вновь, вряд ли станет нас разлучать, верно?» ————- — Сегодня он убьет себя, — спокойно произносит Ода Сакуноске, сидя на камне из мрамора. Дазай обращает к нему свое лицо в поисках ответа. Ода лишь улыбается и качает головой. — Не должен этого говорить, но… Я рад. Мы наконец-то встретимся, спустя столько лет, — Ода мечтательно вздыхает. — Дети будут счастливы. Они ведь, наверное, заждались. Дазай спрашивает с любопытством: — Значит, смерти не нужно бояться? Ода добродушно хмыкает: — Зная тебя, мне стоило бы соврать, но я не умею, — и, заглянув Дазаю в лучащиеся надеждой глаза, кивает: — Не нужно. Все мы смертные, а загробная жизнь не так плоха. Дазай радостно улыбается. — Вот как. Здорово. — Вот только ты не этого хочешь. Я знаю, — Ода внимательно взглядывает на Дазая. — Ты хочешь быть с ним. С другой версией меня. Дазай неловко отводит взгляд и чуть смущается. — Хочу, но… — Тогда выслушай меня, хорошо? — он поднимается на ноги и засовывает руки в карманы брюк. — Ты должен признаться мне в своей вселенной. В высшей мере удивленный взгляд Дазая заставляет его рассмеяться. Тем не менее, Ода замечает в нем и облегчение, а значит… — Ты думал об этом, — мужчина вновь кивает. — Но тебе нужно подтверждение. Я тебе его дам. Я не был уверен, но теперь… Ты — копия Дазая из этой вселенной, а значит, я — копия Оды из той. Ты должен рассказать мне о своих чувствах. Так, как только ты один умеешь это делать. И я. Не сразу, не мигом, но я обязательно, Дазай… Ода неожиданно ласково улыбается: — Обязательно полюблю тебя. Взгляд внимательно слушавшего Дазая вспыхивает радостью, и несколько секунд он лишь беспомощно открывает и закрывает рот, неспособный сказать хоть что-нибудь из-за переизбытка чувств. Наконец совладав с собой, он шепчет, запинаясь: — Спасибо, Одас… Ода. Спасибо. — Не за что. Тебе все равно еще придется помучиться со мной. Я ведь такой глупый. Дазай фыркает: — Безумно! Я столько намеков делал, столько намеков… Но да ладно. Это ужасно мило. Ода задумчиво и несколько растерянно потирает подбородок, после чего тихо выдает: — Не знаю, что милого вы в этом находите. Не понимаю. Дазай подмигивает: — Тебя, думаю. «Совсем как Дазай» — проносится у Оды в голове, и он, протянув руку, не отдавая себе отчета, привычным движением гладит Осаму по голове. Тот мгновенно вспыхивает, не ожидав такого, но улыбается искренне и весело. «Совсем как Одасаку» — думает он. Ода тем временем отступает в сторону. — Прости, мне пора. Я обещал, что буду рядом с ним, когда он умрет, — мужчина замолкает и, подумав немного, качает головой: — Если он все так же весит, как половина пушинки, я его отчитаю. Единственный раз в жизни. Дазай смеется. — Неправда! Ты так не сделаешь. — Верно — мужчина вздыхает. — Не сделаю. — Прощай, Ода. — Прощай. И удачи тебе, Дазай. Мы будем держать за вас кулачки. А, и следи, пожалуйста, за детьми. Осаму отвечает ему благодарной улыбкой и воодушевленным: «Обязательно!» Ода удаляется под немного печальным взглядом Дазая. Как только его фигура окончательно исчезает, молодой человек оборачивается, смотрит на мраморное надгробие. Подрагивающие губы сжимаются, и среди звука волн раздается его твердый голос, так мало напоминающий тот спокойный и нежный: — Одасаку. Я защищу тебя. В моем мире ты будешь жить, обещаю. Дазай прикрывает глаза, и тьма, до этого медленно подступающая со всех сторон, вмиг поглощает его.