Золотая Чайка

Удивительно, как далеко можно зайти за три часа. Хенадааардада все шел, шел, шел, он давно покинул родные леса, он совсем не знал этой дороги. Но он не останавливался. Этой ночью. Хотя, может, и не этой, а следующей, или через следующую. Все равно недолго осталось. Так, наверно, осужденные на смерть идут в клетку со львами: пытаясь лишь примириться с тем, что скоро когти и клыки вопьются в тело, и будет очень больно, а что потом, не знает никто… Хенадааардада верил в Земли Мертвых. Конечно, верил. Но все равно боялся. А вдруг нет никаких Земель, вдруг он будет… Даже не это самое страшное, как ни продолжай. А если он… не будет? Если не будет совсем ничего? Ни Земель, ни дорог, ни даже вечного сна? Было существо — и вот его нет, совсем нет? Как легко было шаману рассуждать о смерти, когда она не стояла около него! Но сейчас он понимал: он последний раз проходит по этим тропам. До безумия явственно он ощутил, что окружен жизнью. И птицы, и деревья, и жуки, и даже сами камни, и дорога, и облака, и каждый лист — все жило, и жил еще сам Хенадааардада посреди этого. Но вскоре он исчезнет, а это все останется. Как ни странно, эта мысль успокоила его. Разве значим для этого мира один человек? Не намного больше, чем дубовый лист или лисенок. Он такое же существо, как бабочка, крот или жаба. Дальше шагать было легко и приятно. Шаман оставил все сомнения, всю борьбу с собой, он не думал ни о Чайке, ни даже о Флорене. Шел себе и шел вперед. Когда краем глаза он увидел волчий хвост, то лишь подумал: «Вот, началось!», и сладковатое чувство разлилось по всему телу. А боль… Что ж, и без того много ее в жизни любого, так зачем ее бояться? Долго ждет зверь, слишком долго. А может, уже мертв Хенадааардада, но не замечает этого? И открыть глаза, разбить это спокойствие, почему-то страшно: кто знает, увидишь оскаленную морду или бесконечные звезды? Но рано или поздно узнать это придется, и даже если придет страх, то он будет недолго.  — Чайка!.. — крик, совсем чужой тут, прорвал лесную тишину, как нож прорывает тонкий шелк. Мальчик стоял перед Хенадааардадой. Смуглая кожа Чайки была красна и блестела, желтые кудрявые волосы прилипли ко лбу. Сын Флорена дышал тяжело, но в глазах его была такая твердость, что можно было не сомневаться — он побежит еще столько же, и второй раз столько же, и третий раз столько же. Он будет бежать до самых Земель Смерти, не останавливаясь ни на миг — что в шкуре волка, что в обличии человека.  — Я пойду с тобой, — насколько мог спокойно произнес Чайка удивительно взрослым голосом. Нужно было, конечно, предугадать, что Чайка пойдет тоже. Но тогда, когда Хенадааардада уходил из деревни, им правило лишь чувство перелетных птиц — так он сам окрестил это. Он думал лишь о своей дороге. Но теперь нужно было что-то делать. Ребенок не должен идти в Земли Мертвых. Слишком грустно это будет. Слишком страшно. Слишком… неправильно.  — Пойдем домой. Мы… Мы все равно не попадем туда, — произнес шаман почти бездумно. Он соврал, он хотел сказать совсем не это, но слова уже вылетели.  — А папа? — на минуту мальчик стал тем ребенком, каким он был еще несколько дней назад.  — Нужно ведь прекращать гоняться за тенями, — ответил Хенадааардада и отвел глаза. Он знал, что это так, но не мог остановиться. Он бежал за подрагивающим призраком огромного медведя — бежал, не видя дороги. Бежал, не обращая внимания на пропасть впереди. Но он не хотел, чтобы кто-то был около него в этой смертельной погоне. Был бы Чайка постарше, он бы, конечно, отказался возвращаться. Но он-то все еще оставался ребенком в душе, и поэтому лишь посмотрел на мужчину и тихо сказал:  — Ладно. Флорен учил сына находить след, хоть свой, хоть чужой. Волчонок бежал по лишь ему видной дорожке, и Хенадааардада послушно шел за ним. Как же быстро темнеет в лесу! Конечно, в поле сейчас еще все видно. Но тут лишь огромные стволы, молчаливые стражи чащи, выступают из темноты, да иногда кусочек закатного светлого еще неба показывался между крон. Шаман никогда не боялся своего леса, хотя обычно и туда не заходил ночью. Но здесь часовыми были незнакомые деревья, и птицы кричали совсем не так, и даже сама земля не признавала чужаков. Странно и неестественно звучали бы тут человеческие слова. И кто знает, кто мог выйти из тьмы на голос? Поэтому Чайка и Хенадааардада молчали. Они шли медленно, сын Флорена опустил голову и высунул язык. Шаман понимал, что волчонок голоден и хочет пить. Но не было слышно ни журчания ручейка, ни шепота реки. Лишь где-то далеко плакала одинокая птица да иногда тоскливо кричала сова. Хенадааардада проклинал себя за то, что не догадался взять с собой нож — он бы сейчас разрезал себе руку и дал Чайке напиться хоть кровью. Он сам мог идти еще долго. Он привык долго обходиться без воды и еды. Но ребенок!.. Чайка был упрям. Он шел вперед, хотя было понятно, что след он давно потерял. Ни разу он не заплакал и ни на что не пожаловался. Отказывался от того, чтобы шаман нес его, хотя и прижимался к нему, когда сова ухала совсем страшно. Неизвестное животное закричало в лесу. Оно рыдало и стонало, словно было смертельно ранено, но в стонах этих слышались проклятия. Чайка стал человеком. Ему вдруг показалось, что так намного безопаснее. Он прижался к шаману, и тот почувствовал горячие слезы, катившиеся по лицу мальчика. «Зачем я сделал с ним такое?!», — подумал Хенадааардада так, словно это он там плакал голосами птиц и зверем проклинал тот мир, что нанес ему страшную рану. И человеческие слова разорвали ставшую невыносимой тишину, прозвучав почти неслышно, но в то же время громче звериных криков и птичьих рыданий:  — Не бойся. Я буду с тобой!.. И неведомые существа замолкли в эту минуту, и Чайка подумал, что шаман прогнал их. Но на самом деле всех обитателей леса сковал страх куда более древний, чем перед человеческим голосом: звериным чутьем они почувствовали затхлый холодный ветер, который с начала времен предвещал появление самой Смерти. Люди почувствовали ее, лишь когда дух гибели подошел совсем близко. Не только тьма расступалась перед его сиянием — таким, каким светится лед под луной — но и, казалось, деревья отползали в сторону, освобождая ему дорогу.