***
— Как ты себя чувствуешь? — В порядке, спасибо.пока твоя голова на моих коленях,
нам с тобой всё по плечу.
У Артура жесткие волосы, на цвет как солома, к тому же, торчат в разные стороны, но, to be honest, Скотт никогда бы не променял их ни на чьи другие; он зарывается в них пальцами, добирается до кожи головы и массирует её аккуратно, а младший молча льнет к руке, думая, что незаметно. Англичанин умел быть действительно ласковым. Иногда Скотт думал о том, что, если бы не диагноз, Артур смог бы быть невероятно чутким к своему соулмейту, смог бы краткими поцелуями оставлять крупицы нежности на коже лица, плеч, ладоней. Он смог бы быть собой, а не превращаться в канонное, клишированное обличье своего недуга, смог бы переместить центр своей вселенной с корявых букв в больничной карточке на хозяина имени, выведенного витиеватым почерком чуть ниже плеча. Незнакомый город притерпелся — не слюбился — и то, благодаря Артуру. В начале их знакомства он таскал Скотта по Лондону утреннему, Лондону дневному, вечернему, иногда даже ночному. Старшему из родного Эдинбурга уезжать не хотелось, он бы вернулся туда с англичанином, если бы тот не был упертым и если бы не состоял на учете в больнице. Честно говоря, он вообще-то надеялся всю свою сознательную жизнь на то, что ему не «посчастливится» встретиться со своим соулмейтом: за какие грехи бедняга должен страдать рядом с неустойчивым человеком? Англичанин держался стойко и постоянно отталкивал, говорил, что это чепуха и они оба смогут друг без друга так же хорошо, как было до того, пока метки не появились на их телах. Нет, он действительно постоянно ёрничал и вёл себя, как последняя сука, отпирался до последнего, пока шотландец не понял, вернее, на себе самом не ощутил, в чём же дело. Первая обсессия как первая колыбельная, приступ — как первая сказка на ночь. Из-за того, что Скотт проникся чувствами к своему соулмейту, он наконец прочувствовал его. Не понял ничего только сразу, зато испугался не на шутку. — Знаешь… нет, не подумай, мне и не больно вовсе, просто… — Я выпил таблетки, не беспокойся. Нет, не выпил. Артур ведь не больной, он и так справится. Главное — Скотт сейчас рядом, ведь на расстоянии влияние увеличивается после того, как связь окончательно устанавливается. Следовательно, ничего ужасного не случится, даже если сильно накроет. Даже если он пятый день подряд растворяет таблетки в бокале воды и выливает это, пока старший не видит. Если у тебя сломана конечность, тебе её вылечат или в совсем тяжелом случае ампутируют., но когда сломан рассудок, ничего не поделаешь. Если коротко, Артур не мог определиться до конца, болен он или нет. Англичанин перехватывает чужую ладонь, подносит её к своему лицу и медленно касается губами костяшек каждого пальца. У старшего рука такая же жилистая, как у него, только с тремя родинками: между указательным и средним пальцами, на первой фаланге мизинца и на середине кисти; по каждой из них мажут губами в неловком, непонятном и интуитивном проявлении искренности. У шотландца ёкнуло сердце: не к добру это. — Я собираюсь приготовить обед. Поешь со мной? — Конечно. Повар из Артура, мягко говоря, скверный. Однако это не мешает ему постоянно испытывать желудок своего соулмейта, который каждый раз покорно принимает недоваренный суп, непропеченные пироги или кофе с прокисшим молоком (удивительно, как можно было не услышать этот запах). Поначалу Скотт думал, что младший испытывает его терпение или его самого на прочность, может, просто смеётся втихую над ним, однако потом он понял, что тот не специально — просто не ладится у него, вот и всё. Несмотря на то, что англичанин так и не научился нормально готовить, весь этот процесс приносил ему умиротворение и успокоение, и эти чувства делил с ним шотландец. В груди клокочет что-то малоприятное. Артур делает вид, что ничего не происходит, хотя на самом деле понимает всё — не ребенок давно. Тихий скрип половиц под босыми ногами. Англичанин вообще имел привычку ходить босиком по прохладному полу, чего с его-то не самым крепким иммунитетом лучше бы избегать. Скотт его за это ругал, весь язык уже околотил, но все без толку; Артур рогами упрется, как бык, и всё тут. Всегда он такой. Шотландец сто раз жалел о том, что судьба так красиво над ним посмеялась, на первых порах хотел собрать свой чемодан в обратном порядке и уехать обратно домой, но почему-то остался. Связь соулмейтов или что-то иное? Кто знает. Скотт, если так подумать, давно за гранью отчаяния. Каждый раз, каждый чертов раз ему кажется, что он и сам двинулся умом, что ему тоже пора встать на учет у местного психиатра или даже выписать себе отпуск в больницу; но в его мозге не происходит тех же реакций, как у Артура, не вырабатываются те же гормоны, как у Артура, и вся эта прочая дрянь, которая есть у Артура, который, кажется, стоит на кухне, вновь схватившись за свое многострадальное горло. Ужас накатывает волнами. Дыхание быстрое, поверхностное, к ушам приливает шум, а подрагивающие руки начинают потеть. Сознание плывет, невозможно даже сфокусировать взгляд, поэтому Артур даже не понимает, как на интуите нащупывает ближайший стул и опускается на него. Самое разочаровывающее — бояться чего-то и не понимать, чего именно. По крайней мере, именно так думал Скотт, шагая по коридору под аккомпанемент своего дрожащего сердца. Концепция с расстоянием на них не работает — кажется, этим несчастным не повезло по всем возможным фронтам. Старший лезет в коробку с медикаментами и ищет нужные. Страшно, но он привык не оборачиваться; одно безумие на двоих — это все-таки не их номер. Англичанин не знает о том, что его соулмейт чувствует всё и так, не догадывается о том, что он прекрасно чувствует если не растворенные таблетки, то эффект от их пропуска — точно. Ужасно чувствовать себя так, словно донашиваешь за кем-то его безумие, как куртку от старшего брата, которая пусть и в отменном состоянии, но тебе не нравится совершенно, просто мама заставила. Скотт — человек из самых терпеливых, и в этом его беда: если прыгать в отчаяние, то он — сразу и с головой. — Я знаю, что ты не пьешь таблетки. Почему? Испуганный взгляд, новая волна беспокойства кружит голову, и Скотт ощущает прилив тошноты. За что? Почему это происходит именно с ним? С ними? Волна отчаяния поднимается где-то под ребрами, но шотландец давит её, а младший лбом прижимается к животу подошедшего ближе; слезы тихо бегут по его щекам, и зубы скрипят, и дрожь мелкими электрическими разрядами пронзает всё тело. Плакать не стыдно, слёзы — это наши эмоции. Наши — общие. У шотландца на душе как-то тоскливо, насчет боли — остро,***
потому что даже у самого терпеливого в один момент заканчиваются силы терпеть. Холодный кафель под ногами обжигает. Скотт не любил пачкаться так же, как и Артур, поэтому запас разных тряпочек с собой, чтобы перевязаться и не залить всё кровью. Рука, сжимающая ножик, подрагивает, обещая обязательно всё испортить. Метка соулмейта на тазобедренной кости звучит как вызов и пощада: будь она на спине, срезать её так просто не получилось бы. Природа шутит сама над собой: казалось бы, кому придет нужда убить своего соулмейта, верно? Жизнь Скотта — сплошное испытание, только вот за что? Он так и не понял. Терпеливость к боли — это только половина дела. Терпеливость к тому, чтобы смотреть, как человек, которого ты любишь, умирает рядом с тобой в течение двух часов, требует намного больших усилий. — Не спишь? — Иди ко мне. Артур бледнеет, и его губы пересыхают. Когда Скотт ложится рядом на не кровоточащую сторону, младший двигается к нему ближе и обнимает. — Ты простишь меня? — шепот звучит слишком оглушительно для этого маленького мира; шотландец прижимается губами к прохладному лбу. Сердце гулко трещит по швам, и он близок к тому, чтобы заплакать; англичанин поднимает руку и мягко ведет по чужой щеке. — Мне не за что тебя прощать. А ты простишь меня? Он бы убил себя сам, если бы хватило смелости. Да, именно смелости: в бога Артур уже не верил, в счастливое будущее — подавно. Лучше вот так, чем как-то иначе; можно сказать, что он использовал свое состояние и их связь для того, чтобы добиться желаемого чужими руками. Он виновен в этом? Пожалуй. Он виновен в том, что его соулмейт терпел всё это и вынужден облегчить ему жизнь своими же руками, виновен в том, что тот, скорее всего, по-настоящему свихнется от боли после этой утраты. — Я люблю тебя, слышишь? — И я тебя люблю.