хочешь музык новых самых?

      — чувачок! эй, чувачок!              странно даже, что мэлс (лучше все-таки «мэл», как объясняют ему позже; чтобы на заграничный манер и без лишнего упоминания сталина) не замечает сразу своих новых товарищей… приятелей. называть это пестрое сборище безжизненным и шипящим словом «товарищи» язык не поворачивается. товарищи — это те, что в университете ходят серой массой и зовут в парк культуры и отдыха вечерами субботы. не развлекаться на аттракционах за сорок копеек и есть сахарную вату, а по-жлобски следить за чужим весельем, вытаскивать из грубых пиджаков старые ножницы — свои, слегка поржавевшие, мэлс стащил у кого-то из соседей по коммуналке, — и отрезать чужие цветастые галстуки. если повезет, то и какой-нибудь недостаточно шустрой чувихе можно высветленные пряди отстричь, но бирюков таким не занимается. стесняется и не носит в себе столько злобы.              эти ребята тоже не носят. или пока просто не показывают ее. облавы, устроенные дружиной, для них как аттракцион, причем куда веселее, чем колесо обозрения в парке. при том условии, что они успевают свалить, перелазя через заборы. тем, кому режут новенькие трузера, ясное дело, совсем не до веселья. по секрету: мэлс уверен, что большая часть товарищей ходит на своеобразную охоту не ради защиты родины и светлой памяти вождей, а для того, чтобы хоть одним глазком глянуть на шуршащие юбки, задирающиеся неприлично высоко во время буги-вуги.              сейчас, посреди московского бродвея, мэлс старается не думать о том, исподнее скольких из чувих он уже видел нечаянно во время облав. их этот факт, правда, вряд ли смущает, но он мальчик приличный. был. — надо же, на человека стал похож, — возмущаться в ответ на это даже не хочется. фред обещает принести ему галстук, и мэлсу кажется, что он теперь посвященный.              он всерьез думает, что стоит нечто серьезное за сборищами на центральных улицах, что в дальних комнатах баров строятся антисоветские заговоры и заключаются сделки с западом. до того, как он вслед за остальными протиснулся через толпу в «кок», он представлял, как будет бранить за компанию с настоящими американцами компартию, куря горькие сигары. в итоге он курит одну на двоих с фредом папиросу и давится оливкой, когда пьет мартини. платит за него, опять же, фред. и подмигивает так, что мэлс становится почти таким же красным, как его старый пионерский галстук.              сколько денег у брусницына уходит на оплату такси слишком пьяным не-товарищам, неизвестно ни мэлсу, ни каким-либо высшим силам. бирюков стоит у крыльца, наблюдая за тем, как фред с обаятельнейшей улыбкой помогает паре чувих найти машину и оставляет таксисту достаточно чаевых для того, чтобы те не лезли с нравоучениями по поводу буржуазных гнусных замашек у молодежи.              — а теперь, — говорит фред, появляясь вдруг так близко, что мэлс почти вжимается в гудящую от громкой музыки стену, — я довезу тебя до дома. и не отнекивайся, не хочу, чтобы тебя в первую же ночь избили в москворечье, или откуда ты там.              мэлс бы отпирался дальше, но фред распахивает бирюзовый, как обертка желейных конфет, пиджак, и показывает поллитровку jack daniel's. отец, говорит, привез из штатов на прошлой неделе. мэлс в бога не верит, но тут просто грех отказываться. совесть не позволяет. поэтому он занимает почетное переднее сидение в кабриолете, которое обычно принадлежит выкрашенному в розовый? зеленый? бульдогу фреда и надеется, что никто из соседей не додумается в час ночи выглядывать из окон во двор. слухов о себе он не боится, а вот чтобы брусницын сталкивался с враждебным настроем рабочего класса, не хочется. мэлс хоть и тягает гантели каждое утро, но за двоих не постоит.       виски хороший, очень даже, обжигает горло и затуманивает остатки разума. вот что значит американское качество, думает мэлс. не то что отцовский самогон. после самогона вряд ли бы они сидели с фредом под козырьком москворецкого подъезда на покосившейся скамейке, пытаясь воспроизвести на отыскавшейся в кармане пиджака губной гармошке лучшие мелодии бенни гудмена. получается абсолютно awful, как выражается фред, и мэлс соглашается. к моменту, когда они догадываются включить магнитолу в машине, алкоголь действует по максимуму; настолько, что фред, посещавший в школьные годы драмкружок, умудряется максимально точно воспроизвести сценку из «парней и куколок», который, по его словам, ежедневно идет на бродвее. на настоящем, а не на улице горького. и когда фред под конец своего разрезающего тишину двора соло театрально падает на колени, держа мэлса за руки, как самую крутую чувиху, им обоим кажется, что они знают друг друга как минимум сотню лет.              жители дома, разбуженные шумом в три часа ночи, явно так не считают. а мэлс, оказавшийся в своей скрипящей кровати только к утру, знает, кто сегодня будет ему сниться.              

***

             — никто не узнает, князь. я вам могу поклясться, я слов на ветер не пускаю, — не «доброе утро» и ленивые поцелуи, конечно, но в этой ситуации ничего иного кондратий федорович сказать не может. он любит воспевать ту непередаваемую атмосферу, что возникает во время встреч общества, те разряды, которые рождаются в каждом споре с сергеем петровичем. но гимны любви к трубецкому пишутся, само собой, в стол. читать публике о священной борьбе за свободу не так страшно, как о своих чувствах к князю, пускай и описанных завуалированно.              хватает того, что сергей и все окружающие уверены в том, что кондратий под пулю бросится, лишь бы его спасти. и дело будет не в возвышенном благородстве. в другом. в том, чего никогда кондратий не чувствовал даже по отношению к супруге.              он искренне считает, что бог создал их друг для друга. вот и все.              пускай и свело их наконец в одной постели лишь то обстоятельство, что выпито было слишком много шампанского. трубецкой молчит, накидывает мундир на плечи, пытается привести в порядок прическу у туалетного столика, и кондратий не может оторвать глаз от его отражения. красивый безмерно.              тяжелые гардины из парчи медленно колышутся под напором резкого холодного сквозняка с мойки, и входная дверь скрипит, приоткрываясь. не заперта. значит, наташа все видела. ей-богу, кондратию за акт неверности с другой женщиной так стыдно не было бы. а от его греха не вычиститься, не отмолиться.              — увидимся на собрании в пятницу, господин литератор. всего доброго.              рылеев смотрит в сторону выхода еще несколько минут. в голове поэта впервые воцаряется полная тишина вместо шквала мыслей. когда заходит наталья и, едва не задыхаясь в рыданиях, измученная неопределенностью, на эмоциях спрашивает:              — он тебе меня дороже? дороже репутации своей?              рылеев впервые ей лжет:              — нет.              

***

      

      жизнь мэлса лишается стабильности после их с фредом ночи. постоянным остается только пробуждение от ударов об стену форточки, покрытой давно облупившейся белой краской. и почти еженощные сны, от которых усталость становится только сильнее. по правде говоря, мэлс предпочел бы видеть нечто иное и совсем вульгарное с участием фреда, а не драму, достойную исторических романов, которыми заставлены полки младшего брата и парочка которых неплохо подпирает кровать.              спустя пару недель после начала своей brand new life — это фред его научил говорить — мэлс впервые пытается начесать кок с помощью купленного на остатки стипендии у местного фарцовщика лака для волос. смотрит на свое отражение в узком зеркале на дверце шкафа, подмигивает и вздрагивает, когда в комнату заглядывает отец.       — практикуешься для девушки, а? я не слишком много, но могу дать денег, чтобы ты хоть цветы ей купил. романтика лишней не будет. обращайся, чадо.              мэлс отпирается, мол, ничего он не практикуется, и вообще, проводит почти все свободное время не с девушками даже, а с хорошим приятелем.              ладно. может, для этого самого приятеля он и тренировался, чтобы не выглядеть как жертва внезапно напавшего тика, но отцу об этом знать не нужно. и о том, как мэлс встречает фреда у метро, как вместо пар они хиляют по бродвею, напрягая прохожих своим внешним видом и тем, как брусницын периодически кладет ладонь на талию мэлса, перехватывает его тонкие запястья в шутку, улыбается так, что несуществующая душа мэлса уходит в пятки… короче говоря, мэлс влип. и когда фред во время прогулок намеренно отводит его в сторону от чересчур агрессивно настроенных по отношению к ним прохожих, чтобы его не тронули первым, мэлс понимает. теперь он мысленно стоит где-то в ряду влюбленных в фреда чувих из их тусовки и его однокурсниц из мгимо, мечтающих стать женами конкретно этого будущего дипломата. есть ли у мэлса шансы?              когда одним вечером в баре фред со сцены поет словно ему одному, несмотря на уйму девушек в зале, немыслимо выгибаясь в чересчур обтягивающих фиолетовых брюках, мэлс полагает, что шансы ого-го какие.              после выступления бетси шутит, что, по всей видимости, под своей маленькой бейбой фред имел в виду мэлса. да, отвечает фред, он — ласточка моя. и уводит его на ночные улицы, чтобы разделить одну бутылку портвейна на двоих, подарить ему винил чарли паркера и первый поцелуй.              дошутились.              

***

      

      — безумцы меняют мир! — решающая минута, либо да, либо нет, либо победа и власть в руках борцов за свободу, либо казнь. трубецкой холоден, он ничем не отличается сейчас от генералов, стоящих на площади рядом с николаем. рылееву от этого страшно. – безумец наполеон, безумец брут, безумец христос! идите на площадь и побезумствуйте, хоть раз в жизни!              когда логических доводов не остается, приходится кричать. князь окидывает рылеева искусственно-равнодушным взглядом, поджимает обветренные губы, стоит на месте.              — ступайте домой! вы мешаете.              «куда же мне идти, — думает кондратий, — если дом мой подле вас?»              — будьте вы прокляты.              больно за страну, больно за народ, больно за себя. больно, что диктатор оказался трусом. борцы на сенатской стали лишь пушечным мясом. единственное, во что остается верить, так это в то, что бог расставит все на свои места.              но кондратий вряд ли знает, что бог никогда не примет сторону бунтарей. раздается грохот залпов.              

***

      

      со слезами на глазах мэлс не просыпался лет с трех. а тут — нате вам, пожалуйста! ему двадцать, он сидит на жестком матрасе и пытается понять, что, черт возьми, стряслось, раз аж бьет всего мелкой дрожью. хреновые сны. сейчас он пойдет в ванную по общему коридору, и каждый дотошный сосед посчитает своим долгом спросить, что стряслось.              а у мэлса, вообще-то, важный день. каким-то невероятным образом, как это обычно и происходит, фред выбил для своего парня выступление на сцене «кока». в небольших барах бирюков играть на саксе приноровился, по сцене перемещался свободно и слал по возможности воздушные поцелуи в толпу (для фреда). солнце, пробивающееся сквозь потрепанные кухонные занавески, развеивает плохое предчувствие от ночного кошмара. мэлс более чем доволен своим внешним видом, умело завязывает галстук-шнурок поверх рубашки, внаглую стащенной у фреда. стоит она наверняка не хило и, главное, пахнет не советским «шипром», а настоящей водой от dior.              в гримерке «кока» бирюков оказывается почти за час до выхода на сцену. фред не появляется, и где его искать, никто не знает. не видели с последнего рандеву в выходные. поразительно, с каким профессионализмом и искренностью выступает мэлс, учитывая свое бешено разрывающее грудную клетку сердце и тревожность, затаившуюся ниже ребер. ему и аплодируют не меньше, чем опытным музыкантам, а танцы идут даже более буйно, ведь мэлс свой, и эту атмосферу общего родства и свободы не разрушить. он в шутку кланяется, забывая на пару минут о волнении, собирается пойти наконец за сцену и глотнуть водки из оставленной в гримерке бутылки. поворачивается к кулисам и видит фреда.              федора брусницына. в широком костюме-тройке, с нелепой шляпой в руках и с идеологически правильной стрижкой-полубоксом. мэлс себе такие мысли не простит, но ему, черт возьми, было бы легче, если бы фред опоздал, потому что попался отряду комсомольцев, и те покромсали бы один из его ярких пиджаков тупыми ножницами вместе с прической. тут явно не дружина постаралась, если только они не получили внезапно огромное финансирование и не начали программу модного преображения для всех неугодных.              фрэд постоянно смотрит людям прямо в глаза. сейчас взгляд его упирается в носки самых скучных ботинок, которые только можно вообразить. советский, вашу ж мать, дипломат.              — мэл, пойми меня, такие были условия. лишиться стиля ради года в свободной америке — это не достойная, разве, жертва? я привезу тебе столько всего, мэл, шузы новые, саксофон… хочешь саксофон? — брусницын после объяснений заискивающе крутится в гримерке вокруг мэлса, пока тот пьет водку прямо из горла. не особо поможет, похоже.              — а наши отношения — тоже достойная жертва, федь? наша общая жизнь и мечты? — он отвечает так резко и громко, что брусницын отшатывается, как сломанная кукла, будто не он недавно совсем стилял на сцене, то ли в шутку, то ли с искренним вызовом вихляя бедрами. — свободен.              — так я вернусь! какой-то год, и я приеду, а потом обязательно тебя заберу с собой. будем ходить на мюзиклы на броде и дышать как люди, а не загнанные в стойло скоты. все эти условия с внешним видом и браком — чистая показуха. ради нашего же будущего, и потом…              — да пошел ты! — от вмиг сорвавшегося выкрика замирают они оба. — ты не вернешься. я бы тоже не вернулся, наверное. вперед, советский гражданин. надеюсь, увижу тебя через пару лет на экранах, пожимающим руку хрущеву.              фред никогда не робеет, в отличие от феди. он кивает головой и пятится к выходу.       «будьте вы прокляты», — думает мэлс. мир они в этот раз не изменят.              бог бунтарей не поддерживает. а стиляг в америке все-таки нет.