Лепестки в карамели

С их самого первого знакомства всё тело Руруки было усеяно сотнями цветов. Они появлялись почти каждый день с такой скоростью, что она порой вздрагивала невольно, пытаясь определить тяжесть и глубину пореза. Она вырывала с корнем всё новые и новые отростки, пока никто не видит, до крови, так, чтобы они не смогли никак полностью обхватить её тело. Её руки, овитые лозой, были всё так же нежны, готовя сладости очередные, она то и дело, не уследив, оставляла в них несколько цветочных лепестков, замурованных в карамели. Показывала ему порой растекшуюся по всей руке, будто обычной водой, ветку сирени, смотрела несчастно, ожидая ответа. Он отвечал. Отвечал обычно дежурно, небрежно, кратко: — Всё в порядке, не беспокойся. — Ёи, будь осторожней. Пожалуйста. — Говорила надрывно в ответ, тихо обнимая чужое тело, смотря искоса на открытую кожу; только шрамы и ничего, похожего на цветки. — Я постараюсь. Она кивала довольно и всё продолжала смотреть на чужие руки. Днями, неделями, при каждой встрече и каждом расставании. Бывало, резалась специально, поскальзывалась, падала, но всё равно не видела ничего. И от этого разрывающего изнутри чувства отчаяния хотелось рыдать, хотелось кричать, рвать, метать злобно и жалобно, но каждый раз она, найдя в себе силы, разве что прикусывала губу, ощущая во рту привкус терпкой крови, повторяя себе всё одни и те же вопросы: «Почему на нём ничего не появляется?» «Он не любит меня?» «Он не мой соулмейт?» Изаёй обсматривал каждый вечер свое тело недоуменно: никогда ничего не было. Но, казалось ему, что оно и должно так быть, по определению, по правилам. Рурука не может причинить себе вреда, никто не может причинить Руруке вреда: он не позволит. Он считал это достижением, считал долгом и обетом. Боялся, что появится цветок, черным пятном лёгшей бы на незыблемое имя её верного защитника. Бывало, обнимал её за плечи, проводя нежно по чужому телу. Лишь дотрагивался до цветка — она дрожала от боли. И, была бы её воля, прекратила давно всю эту лишнюю экзекуцию, встала и ушла, оставив напоследок бутон приторно-розовой розы, окроплённый собственной кровью; она не могла. Но кто-то давно как-то нашептал ей, что если любовь сильная, нерушимая, непостижимая, один из партнеров прорастёт цветами только после своей смерти. Гадкая, наивная, детская, будто строчка из какой-то сказки мысль эта, тем не менее, заставляла её верить. И она верила. Той самой слащавой надеждой. Верила долгие годы, дыша этой верой, как воздухом. Ненавидя себя, ненавидя его, ненавидя всё на свете, особенно эти чертовы цветы и колючие лозы. Только многим позже, смотря на его бездыханное тело, она перестала верить. Рыдала, резала руки до крови, до глубоких царапин, смешивая свою кровь с его, но ничего не происходило. Вырвала из левого глаза огромный цветок, обнажив зияющую дыру, царапала кожу, убивалась, кричала и ненавидела. Но ни на что не могла повлиять. До изнеможения рвалась за тем, что должна была получить по праву, раскрывала жадно чужую рубашку, искала хоть намек, хоть один единственный намек. Но ничего не было. Падала на колени, билась в истерике до рваных ран, до царапин, до ссадин, до покрывающих всё тело синеющих гематом. И умирала без веры. Шла подальше на подкашивающихся ногах, стирая ладони о бетонные стены, захлебываясь, доведя себя до такой ненависти, что хотелось выть просто, кричать самые жуткие из ругательств, биться головой об стену и ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть. Ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть. До смерти, до ужаса в глазах, до вспоротого живота и расплывшейся под телом кровавой лужи. Падать всё вниз, вниз, вниз, ниже и ниже по касательной в бездну, в отчаяние и смерть. Умереть и не увидеть, как из чужого тела вырываются наружу сотни цветов. Ясенец. Васильки, Сафлоры, Еремагоны, Гвоздика, Душница, Астры. Лютики, Юкки, Белоцветики, Ирисы, Ландыши. Титонии, Евпомации, Бегонии, Ясенец. Они появлялись так быстро, так стремительно и безвозвратно. Изо рта, из ран, из глаз — отовсюду. Они укрыли одеялом, укутали саваном, стали гробом. Последним гробом для двоих.