СВЯТОЙ МАРКС
— Как же меня заводят уверенные в себе евреи. — Я не еврей. — Как же меня заводят евреи, говорящие, что они не евреи. — Вы скверная гувернантка, Каролина. — Хотите знать насколько? — Где Ваше купе? Захлопнув за собой дверь, они замерли стержнями на краю желания, нависая секунду друг над другом тугой страстью, не касаясь, но стоя так близко, что дыхание другого перебивало собственное, ощущалось тяжестью на лице. И в следующий миг они ринулось друг на друга, торопясь целовать за все месяцы без поцелуев, прикасаясь губами неточно, не ловя одинаковый ритм. Каждый сам наступал, подавляя мгновенно темнеющие налившейся кровью губы, кончиком языка встречая язык. Но мужчина, к счастью, всегда сильней. Он её привалил к двери, стиснул руки над головой — и она покорилась ему со счастливым вздохом. Как давно не любил он вот так вот, телом. Сам от себя ожидал бы её сразу же повалить. Но рот хочет нацеловаться всласть. Его полные губы накрыли целиком её рот — у Джонатана, инженера из Аргентины, тоже были такие. Аккуратно подстриженные усы щекочут, язык лезет внутрь. Этот юноша — наглец. Этот юноша в любви не неуч. Она нарочито прижалась к нему той теснотой, после которой любой габардин становится бесполезным. Почувствовав мгновенный ответ его плоти, она мягко задвигалась вдоль него, с хищной радостью улавливая, как, спирая ему дыхание, крепнет его похоть. Не прерывая торопливых поцелуев, он принялся не менее спешно развязывать галстук, но она вдруг оторвалась от его губ и — едва он успел опомниться — рухнула на колени и взялась расстёгивать его брюки. Он мог бы подумать, что перед ним, на самом деле, не гувернантка, а вышколенная шлюха. Он мог вспомнить, что о таком, ухмыляясь до омерзения завидно, рассказывали вполголоса только на год старшие товарищи по реальному училищу. Он мог заподозрить её в шпионаже для тайной полиции… Но прежде чем хоть одна мысль очертилась в его быстром мозгу до конца, она уже касалась тёплым дыханием обнажившегося его затвердевшего обреза, глядя снизу-вверх блудливыми глазами, точно поклоняясь идолу Приапа. Всё в нём замерло, поражаясь, как не вяжется языческий восторг на её лице со строгим нарядом гувернантки, и ожидая, что же будет дальше, отказываясь верить до последнего. Но как только она тронула его самым кончиком языка, действительность обрушилась на него полчищем демонов. Она ещё только легко лизала, дразнясь, упиваясь его упругой отдачей от малейшего касания, а он уже простил ей, себе и царской ссылке всё. Он не был мальчиком — благо, с Шурой они отхватили свою долю веселья… Но такое было с ним впервые. Запретная ласка, о которой можно было попросить только проститутку… Ах ты чёрт возьми, что же она делает? Она медленно прорисовывает языком влажную тропу от основания до свободного от крайней плоти конца, точно впервые купила на ярмарке леденец, и подставляет губы тупым ударам его возбуждения. Затем, раздразнив свой собственный аппетит, она берёт его в мокрый свой тёплый рот. Больше всего ему хотелось смотреть, не отрывая глаз, как обнимают женские губы его крепкий член, как ходит её рот по нему взад и вперёд, будто полируя офицерскую саблю. Но то, что она делала, было так чудовищно хорошо, что голова в пышной короне кудрей то и дело запрокидывалась к ошеломлённому таким бесстыдством потолку. Ей было вкусно. Ему было вкуснее. Она понимала, что всё может кончиться через минуту-другую, но не затем она заманивала случайного попутчика со скверным характером к себе в купе, чтобы хорошие воспоминания остались только у него. В конце концов, её голод тоже давно не утолялся… Совсем неожиданно для него, она остановилась, поднялась и, снова не дав ему и секунды сообразить, чувствуя себя хозяйкой положения, толкнула его на диван. Лицо марксиста исказило мгновенное возмущение, и он даже успел прошипеть: «Какого чёрта?», но запнулся, как только увидел, что Каролина ловко подбирает юбки, обезоруживая обтянутые чулками длинные ноги, и в суете этих движений мелькает на секунду её лоно. Ещё миг — и она садится верхом на вздыбленный от её же ласк член, опускается приятной тяжестью стройного тела ему на колени, туго сжимает своей плотью его плоть. Влажная от собственной сводящей низ живота похоти, она скользит так легко по влажному от её же губ его концу вверх и вниз, мучительно сдавливая собственное дыхание, дабы не собрать у двери купе весь ханжески любопытный вагон. Святой Маркс! До чего же сладко жить на ледоходом треснувшем стыке веков, где незнакомая полчаса назад гувернантка, зардевшись вспыхнувшей в секунду страстью, отдаётся тебе прямо в вагоне поезда, даже не желая насолить иссушившему желание жить плешивому мужу, а просто потому, что хочет. И скоро каждая женщина сможет так. И, вопреки опасениям мужчин, они сами только выиграют, получив отныне искренних в своих желаниях — и оттого ненасытных — любовниц. Всё лицо его покрылось тонкой пыльцой испарины. С красивого семитского носа сползло пенсне, превращая Георги на глазах из ядовитого интеллектуала в исступлённого зверя с закатывающимися в преддверии острой на вкус развязки глазами. Он откидывается на спинку дивана, также пытаясь не выдать их дыханием Пана, почти рыча сквозь зубы, крепко, до царапин, впившись ногтями в её ягодицы. Она ввинчивает его в себя, будто штопор в пробку, болезненно щурит глаза от почти нестерпимого напряжения их соития и, чувствуя себя неистово пьяной менадой, вырывает из волнистых волос державший причёску гребень и растрёпывает длинные свои кудри по плечам. Чёртова амазонка эпохи империализма! Но он тот ещё кентавр. Коль решилась оседлать — скачи, пока у обоих не разорвётся сердце. Ему кажется, что он не сможет больше держаться, но она вдруг сама начинает стонать, зажимая свой собственный рот, и её веки мелко дрожат. Ещё мгновение — и она облегчённо выдыхает, а губы расслабляются в упоённой улыбке. — Я уже, — едва слышно шелестит она ему на ухо. — Теперь Ваш черёд, Георги. — Я Лев! — О, Вы дикий лев! Каролина знает, что он бы сейчас отрезал голову любому прервавшему его экстаз, но случайная связь на то и есть случайная, дабы не повлечь за собой последствия размером с судьбу. Она не может так рисковать. В третий раз обескуражив его наглым прерыванием, она оторвала своё тело от его — и так быстро, что он даже не успел до конца разозлиться, очутилась у его ног, теперь рабски кроткая, и снова накрыла его член ртом. Скольжение, разоружающие движения губ всё ближе к основанию… И вдруг он чувствует, что погружён в неё весь, что накалённый его обрез упёрся концом в её горло, что она высасывает из него самую душу… Лев стиснул зубы, душа голос рвущего сознание наслаждения, — и забил её гортань горячим молодым семенем.СВЯТОЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ
А что было дальше — угадать не трудно. Каролина и Лев встретились ещё ровно два раза. День первый был душен, как лютеранская месса. Она вошла в его узкую, вытянутую вверх блеклыми обоями в гирляндах вензелей комнату, и, даже не здороваясь, принялась торопливо стягивать перчатки и жакет. — Вы никогда не медлите, правда? — усмехнулся Лев. Он отпер ей дверь в одной рубахе, в своём неизменном пенсне, размазывая по подушечкам пальцев свежую брызгу чернил. Она тоже ухмыльнулась в ответ: — А Вы это не одобряете? — Уж точно не осуждаю. Это, скорее, попытка светской беседы, с целью узнать Вас поближе. — Куда уж ближе? Лев вновь криво улыбнулся. — Однако же, зря Вы не пришли послушать мой доклад. Он, знаете ли, имел немалый успех среди прогрессивной социал-демократической аудитории… — Я в этом нисколько не сомневаюсь, Георги… Лев. — Почему же Вы предпочли проигнорировать моё приглашение? Она выдохнула, освободясь наконец от тугого жакета и шляпы, и ответила до неприличия искренним тоном: — Я бы могла воспользоваться действительно имевшим место ужином у торговых партнёров отца Марьи Сергеевны, моей воспитанницы, как предлогом. Но истинная причина ещё честней: это было бы уже совсем похоже на свидание. — То есть, съезд лидеров рабочего движения Европы — это свидание? — Сам съезд — нет. А приход на него аполитичной киевской гувернантки, с целью послушать новоиспечённого любовника, делает его таковым, во всяком случае, для меня. — Вы аполитичны? Я был уверен, что Вы эмансипанка, Каролина. — Что Вас привело к такому умозаключению? Он подошёл вплотную, оставляя между ними место, недостаточное даже для двух дыханий, потеребил её галстук, заглянул в чуть усталые глаза. — То, что Вы распоряжаетесь своим телом по собственному усмотрению. Она улыбнулась чуть грустно и пожала плечами: — Я просто извлекаю пользу из своей свободы. Вдова считается выполнившей долг. И пускай общество никогда больше не будет считать меня полноценной, я имею возможность получать удовольствие и навёрстываю, таким образом, упущенное в своём коротком, но ужасном браке. — Вдова… Так вот почему Вы фрау Доле… — Да. Ношу это проклятое имя как пропуск на службу. Вдове родители воспитанников доверяют. А деньги нужны. Зарабатывая собственное жалование, я не вынуждена соглашаться на повторный брак с каким-нибудь чудовищем. — Вы определённо говорите, как эмансипированная женщина… — Вот только в этом нет никакой политики. Простое стечение обстоятельств. — Ко мне Вы тоже пришли, чтобы извлечь пользу из своей свободы? Она усмехнулась, на этот раз лукаво: — Как знать? Вы мне покажите, так ли это. Его лицо внезапно переменилось. Это ещё что за саркастический тон? Она думает, что имеет право считать его своей забавой? Насмешкам есть предел, и она его только что исчерпала. Неужели не видно, что он не из тех, кто прощает? Рука, ненавязчиво теребившая её шейный платок, стиснула горло, и неласкового оттенка глаза вперились в неё орлиным гневом. — Думаешь, ты пришла сюда повелевать? Она повела головой, пытаясь ослабить хватку. — Почему Вы перешли на «ты»? Он сжал сильнее. — Потому что ты, похоже, не поняла, с кем имеешь дело. Он прижал её к стене и больно схватил за лицо, с нажимом проводя шершавым пальцем со следами чернил по её губам. — Раздевайся. Живо! О да! Он сказал это. Продолжайте, господин социал-демократ, ради Бога, продолжайте! Он толкнул её на середину дешёвой наёмной венской комнаты, а сам сел на неубранную постель, закинув ногу за ногу. — Ну же! Не зли меня. Она повернулась к нему спиной, но не от стыда или страха, а чтобы скрыть торжествующую улыбку, закусить смеющиеся губы. Да, она смогла вывести его из себя, разбудить в нём властелина! Ведь именно этого самка по сей день ждёт от самца, ведь именно деспотией покорил её строивший по заказу османского правительства дороги в Палестине заезжий инженер из Нового Света. Что за интерес и дальше быть своевольной, если юноша двадцати с небольшим лет умеет подчинять? Она блаженно выдохнула, входя в естественную свою роль пленницы, и принялась за пуговицы. Он заворожённо следил, как женщина, не продающая любовь профессионально, без смущения, при свете дня, сбрасывает, точно русалочий хвост, шелестящую тяжёлым шлейфом узкую юбку, избавляется от закрывающей даже шею блузы, прощается с последними оборонительными силами нижнего белья. Она уже ела его семя, но он впервые видит её полностью голой. И она не то чтобы олимпийская богиня: худощава и несколько сутула. Но эта обезоруживающая свобода, с которой она готова показывать свою наготу… Стройные ноги… И до чего же хороший зад. Она развернулась к нему лицом. Он продолжал смотреть на неё, положив руку на пряжку. В комнате повисло такое неуютное молчание, что она поёжилась. Но вид красивого еврея, рассматривающего её тело, разливал по ней тепло, и она непроизвольно стала гладить себя по груди. Он, начавший было расстёгивать ремень, нахмурил брови. — Я не сказал, что ты можешь ласкать себя. Она, как ни в чём ни бывало, продолжила, опускаясь рукой к низу живота, зная, как сильно неповиновение должно его взбесить. Он сорвался с места, держа в одной руке вытащенный из петель ремень, а другой снова хватая её за горло и отталкивая обратно к стене. — Слушай внимательно: ты будешь делать только то, что скажу я. Я не потерплю этого пренебрежительного отношения. Он ударил её ремнём. Мой Бог, как же он хорош! Она пролепетала, играя испуг и тая от блаженства: — Да, господин… Его зрачки воспалились ненавистью, откровеннее которой она не видела давно. Его рот исказила тугая злость, а воздух прямо у её лица заколыхало бешеное дыхание его накалившихся ноздрей. Он процедил ей прямо в рот: — Никогда… Никогда больше не смей называть меня «господином»! Какая же ты глупая! Думаешь, со мной можно шутить? Я сходил с ума в одесской тюрьме, я отдирал с лошадей листы льда, потому что в Иркутской губернии минус пятьдесят по Реомюру, я бежал с Лены, рискуя своей шкурой на каждой версте, и добрался до Лондона во имя нового мира, в котором не будет господ! И я пущу под нож каждого, кто помешает освобождению угнетённого класса! Поганая мелкобуржуазная шлюха! Хочешь свободы, а сама ищешь господ? Это из-за таких лицемеров, как ты, коснеет революция! И он принялся хлестать её ремнём, что есть силы прижав к себе другой рукой, краем глаза видя выстреливающие красным полосы на её ягодицах. Из её глаз брызнули слёзы боли и упоения. Он бросил ремень, вдавил её спиной в стену, и вошёл в неё, как жандармский штык. Святой Интернационал! Как же хорошо быть одного роста! А ведь ему сначала не понравилось, что она такая высокая. Его конец проник в неё так легко и сцепился с её телом намертво. Так тесно у неё внутри, и в недвижимом воздухе между ними, и в объятиях, похожих больше на полосование кинжалом. Они смотрят в широко распахнутые глаза друг друга, задыхаясь в унисон. С Шурой чувствовалось по-другому, когда они вот так же, стоя, делали Зинушку. Блудливая гувернантка, которая должна бы плакать и вырываться, стонет между ним и стеной, вытягивая шею. Она запрокидывает одну ногу ему на пояс, подстёгивая войти ещё глубже, держится на одном носке, вытянувшись стрелой мучительного счастья. Как же ему хорошо! Но она упоения не заслужила. — Замолчи! Она продолжает глубоко стонать. Он свирепеет и даёт ей пощёчину. Волна удара отворачивает её голову, но, когда она, спустя миг, снова глядит ему в глаза, на её лице, помимо алого следа ладони, полыхает сладострастный восторг. Он мгновение изучает это доселе неведомое проявление женской любви — и набрасывается на её рот лютым своим. Губы горят на губах, ноздри не могут вдохнуть — и они кончают одновременно, спаявшись в калёном этом поцелуе.НАШИ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ
День второй подстерёг Каролину внезапным проливным дождём нарочито уже в четверти часа ходьбы от пансионата, в котором снимал свою комнатушку Лев. День второй рассчитал всё так, чтобы она точно не смогла ни успеть вернуться в дом принимавшей их с Марьей Сергеевной семьи и переодеться с сухое, ни передумать. Она не уверена даже, что он ей будет рад, но на пути блуда грех не воспользоваться последними бескровными днями. Вена не Яффа. Одного ливня достаточно, дабы воздух в одночасье остыл настолько, чтобы в её мокром теперь насквозь костюме было не многим теплее, чем в устеленном льдами девятом кругу Дантового ада. Когда она поднялась на пятый этаж, зубы уже стучали. Он рывком открыл дверь, не успела она даже занести руку, раздражённый, весь на докрасна раскалённых иголках, услышав клацанье её зубов в десятки раз обострившимся от беспокойства слухом. — Зачем Вы здесь? — Вы даже не пригласите меня войти? Он недовольно отступил в сторону, пропуская её внутрь. — Лев, Вы не рады меня видеть? — У меня масса работы. Завтра доклад. Мне сейчас откровенно не до посетителей. Она хотела что-то ответить на эту замечательную в своей беззастенчивости грубость, но её зубы вновь стали отбивать дробь. Он молча смотрел на неё, промокшую явно до нитки. Усилием воли она уняла на несколько секунд стук зубов и проговорила, кивая на ветхий и холодный, как гробница, камин: — Разведите, пожалуйста, огонь. Я продрогла. У меня зуб на зуб не попадает. Он проговорил, глядя ей прямо в глаза, с отточенной издёвкой: — Средства партии ограничены. Она выделяет деньги на нужные для дела бумагу и чернила, а не на уголь для обогрева попавших под дождь непрошеных гостей. Краснеет. Возмущённо распахивает глаза. Хочет выплюнуть в ответ какую-нибудь гадость, но предательские зубы опять пускаются в пляс. Ему ли, падавшему в Лену, не знать, что чувствует человек, промокший до костей, облепленный мокрой одеждой, будто чешуёй? Но он продолжает наблюдать. Ему непременно нужно понять, отчего она пришла снова, ведь ссадины от ремня ещё явно ноют. Почему не уходит, хлопнув дверью, сейчас, когда он ведёт себя откровенно гадко? Всё так. Ей нравится. Ей нравится каждый подтон в палитре унижений. Она затащила его в купе и сыграла там по своим правилам, но испытала истинное наслаждение, только когда главным стал он. Дочь империи! Чтобы сделать её счастливой, нужно лишить её всех прав. И так все народы под каблуком монархии и капитала. Бедный считающий себя материалистом идеалист. Он и впрямь думает, что она негодует, что его выверенная язвительность её задела. Да она затем только сюда и шла через всю Вену, чтобы он снова дал ей, явно старшей, почувствовать себя подчинённой и слабой под его наточенным, как перо, взглядом. Ведь не каждому идёт роль диктатора, а этот справляется с ней безупречно. И если придётся пролежать три дня с жаром из-за того, что максималист-революционер не протопил комнату, испытывая её терпение до дна, оно того явно будет стоить. Он выждал ещё несколько нарочитых секунд, проследив, как передёрнуло, в очередной раз, от холода её плечи, и подошёл вплотную. — Пролетарское движение не может расходовать ресурсы по пустякам, отогревая ту, что работает на буржуазную семью… Но, в отличие от беспринципных капиталистов, мы обладаем человечностью и готовы помочь доступными нам средствами. Он схватил её за ворот и резкими рывками, игнорируя пуговицы как класс, стал сдирать лист за чёрным листом её пропитанные водой одежды. И когда весь её сложный наряд был свален у их ног грудой мёртвых мидий, он, дав ей не более секунды на то, чтобы поразиться, как быстро всё произошло, вдруг сбросил всё с себя — и прижал её холодное, как кандалы, тело к своей горячей верой в революцию и молодостью груди. Шокированная таким жестом, она трепетно провела пальцами по его коже. Широкая грудь, поросшая чёрным волосом. Она так и предполагала, дивиться нечему. Но увидеть его наконец полностью обнажённым и ощутить кожу на коже, напитываясь его теплом, было чем-то особым. Порядком отстав от страсти, пришла близость… И он тоже это ощутил. И именно поэтому прервал согревающее объятие — и швырнул её ничком поперёк дешёвой своей кровати, и накрыл её тело своим, прижался грудью к спине уже не с той мимолётной нежностью, а с определяющей их связь жестокой похотью. Он имел её со звериной своей яростью, он имел её неутомимо, пока её мокрые волосы спадали волнами на пол. Дело ли в нервном напряжении, которое посеяли в партии, за последние дни, проклятые Ленин с Мартовым, или в общей его неудовлетворённости этой перенасыщенной событиями поездкой в Вену, или в том, что ему просто нравится с ней спать — но он имел её достаточно долго, чтобы всё её заледеневшее тело прогрелось до пальцев ног, а шея занемела от необходимости держать голову на весу. Она лежала под ним, как в ловушке, упиваясь накрывшей её, не дающей вырваться, горячей тяжестью его тела. Крепко сцепившись с нею, он неустанно шлифовал её плоть своею, перебивая ей боль в мышцах сладким насилием. С Шурой чувствовалось почти так же, когда они делали Нинушку. И, как тогда в Верхоленске, он потянул сдавленно стонущую под ним женщину на себя за волосы — это же надо такие кудри у полунемки, а не у соплеменницы-жены — и, вцепившись в густую эту, не просохшую ещё гриву, как истый наездник, выпустил в неё свои исступление и злость. Он перевернулся на спину рядом с ней, переводя дыхание. — Почему Вы снова пришли? В прошлый раз я обошёлся с Вами, как не подобает в нашем веке. Она повернула к нему голову и проговорила с искренним недоумением: — Лев, я пришла именно потому, что Вы обошлись со мной идеально. И век здесь ни при чём. — Вам доставляет удовольствие раболепствовать? Я думал, современная женщина хочет быть свободной. — Не вижу противоречия: женщина хочет быть свободной решать, перед кем и когда раболепствовать. Он повернулся к ней, напряжённо изучая её лицо своим въедливо голубым взглядом. — Кажется, я понимаю, о чём Вы. Она улыбнулась своими по-звериному жёлтыми глазами. — Вы прекрасный любовник, Лев. Даже не сомневайтесь. Он наклонился над ней с самодовольной улыбкой. — Я ещё и непревзойдённый оратор. Она усмехнулась лукаво. — И кто же это так о Вас отозвался? Он ответил со спокойным сознанием собственного совершенства: — Все. Она откинулась на спину, хохоча от искреннего восторга. — Удивительный Вы человек, Лев. Будь я на десять-двенадцать лет моложе — влюбилась бы без памяти! — А что мешает сейчас? — Эти самые десять-двенадцать лет опыта. В тридцать один нужно другое. Он, разглядывавший всё это время её лицо, заметил в её локонах один седой волос. — Тридцать один… Как моей жене. — Так у Вас есть жена? Вот откуда всё это мастерство! — У меня и дети есть. Две девочки. Она театрально вскинулась, играя испуг: — Две? Господи Иисусе, Лев! Знай я, что Вы такой плодовитый, — в жизни бы с Вами не связалась! Они дружно расхохотались, падая обратно спинами на тщедушную кровать. Он скосил на неё взгляд и спросил, скорее, в шутку: — Осуждаете меня? Она ответила совершенно серьёзно: — Я слишком долго живу, чтобы не понимать, что для осуждения нужно знать всю жизнь обвиняемого. Я свою в тринадцать лет тоже по-другому представляла. Он вновь склонился над ней: — И, всё же, Вы зря не пришли на моё выступление. За социал-демократией будущее. Я уверен, что идеи равенства полов, исчезновения сословий и освобождения угнетаемых ныне классов были бы Вас близки… А ещё я великолепно говорю. Она опять рассмеялась, но ответила: — Возможно, шанс ещё представится? Он резко нахмурился, вскочил и натянул брюки. — Чёртов доклад! Она тоже поднялась, озадаченная. — Что случилось? — Завтра я должен выступать перед студентами Венского университета. Я свободно читаю и перевожу, но в собственном письме всё ещё допускаю огрехи. Если слушатели обнаружат некомпетентность, это представит партию не с лучшей стороны… А у нас, и так, проблем хватает с этим расколом… Чёртов Ленин! Он взбешённо пнул ногой один из двух ветхих стульев. Она, взволновавшись было, облегчённо выдохнула и подошла к нему, мягко улыбаясь. — Так вот почему Вы всё время так напряжены. Лев, это же вовсе не проблема. Дайте мне взглянуть на текст. Он покосился на неё насторожённо. Она продолжала: — Вы, видимо, забыли, то перед Вами диглосс. Мой отец — немец, мать — русская. Я владею обоими языками в равной степени. Отчего меня, по-Вашему, берут в гувернантки весьма состоятельные киевские семьи? Не французским единым… — Вы, правда, вычитаете мой текст? — Ну разумеется. Мне ведь надо, в конце концов, чем-то себя занять, пока моя одежда хоть немного подсохнет. Он посмотрел на неё испытующе. — Будьте уверены, что, если Вы сдадите всю организацию тайной полиции, я Вас из-под земли достану и сниму с Вас кожу тонкими лентами. Если Вы до сих пор не поняли, я яд. — Не беспокойтесь, мне нет дела до высокой политики. И для меня Вы, в скуке последних месяцев, противоядие. А это она уже откуда знает? — Что Вы сказали? — А что? Одно мгновение он был готов разорвать её, а потом и себя, думая, что она знает его псевдоним. Но на её лице отражалось точно такое же искренне озадаченное недоумение, как когда он упомянул в поезде Ленина. «Нет, не должна. Иначе бы побоялась себя так разоблачить». Она спокойно проследовала к его заваленному всевозможными материалами столу, увидела в центре свежую рукопись на немецком и, в углу, всю исчёрканную, страницу на русском с пышным заглавием «Наши политическiя задачи». В два шага догнав её, он гневно сунул русскую страницу в ящик стола. Она улыбнулась краешком рта. — Лев, я серьёзно: меня интересуют только наши эротические задачи. Чёрные детали повседневного гувернантского платья сушились, развешенные в изножье кровати, на двери шкафа и на спинках двух стульев; а молодой революционер нервно ходил взад и вперёд по тесной комнате, наблюдая, как голая женщина, набросив на плечи пыльное одеяло, беззвучно шевелит губами, полностью сосредоточенная на его тексте. Он снял пенсне, утомлённо потёр глаза и переносицу. Она подошла к нему, едва прикрытая, почти нагая, и без тени флирта, тоном чистейшего профессионализма, протянула доклад для австрийских студентов с несколькими исправлениями падежных окончаний, парой стилистических рекомендаций и одним доставленным умлаутом. — Прошу. С Вашим обаянием и моей грамматикой, завтра произведёте фурор. Он взял из её рук свои листы, не в состоянии скрыть радость от так неожиданно разрешившейся незадачи. — Кто бы мог подумать, что именно Вы своим непрошеным визитом мне поможете? Фрау Доле… Каролина… Я прямо не знаю, как Вас благодарить. Я ведь не врал Вам по поводу угля: у меня действительно нет лишних средств. Могу я передать Вам деньги за редактуру позже? Она рассмеялась почти бесшумно. — Есть и другой способ расплатиться. Здесь улыбнулся и он. — Обычно под этим подразумевают, что заказчику нужно будет опуститься перед исполнителем на колени и долго не закрывать рот, ничего при этом не говоря. — Вы всё правильно трактуете, Лев. — Но, в нашем случае, так не выйдет. Вы ведь женщина… — И Вы думаете, это невозможно? Она посмотрела на него с лукавым прищуром. Он, кажется, стал понимать. — Вы имеете ввиду… — Да. Она мягко проследовала к его кровати и, сбросив с себя одеяло, повернула к нему голову через плечо. — Я думала, Вы прогрессивный человек, Лев: мужчина, чуждый мелкобуржуазным предрассудкам. Неужели это для Вас табу? Он, безусловно, слыхал, что такое существует. Но не в московской пересыльной тюрьме и не в Усть-Куте было подобное практиковать. Да и пристало ли талантливейшему революционеру, вытащенному из ссылки лично Лениным за одни только его памфлеты и два дня назад отходившему женщину ремнём за одно кривое слово, теперь услаждать рядовую гувернантку, склонившись перед ней, как иезуит перед Лойолой? С другой стороны, он ведь не какой-нибудь узколобый ханжа. Он всегда идёт впереди своего времени. Да и, чего греха таить, в его вечно жадный до нового мозг только что проникло любопытство. Она легла на спину и медленно развела колени, маня его рукой. Чёрт возьми, гори оно огнём! Он ей сейчас покажет «мелкобуржуазные предрассудки»! У кого у кого, а у него язык подвешен. Он оказался возле неё в два резких шага — и припал ртом к её лону. Она сжалась на мгновенье от неосторожного прикосновения усов к чувствительной коже и — даже больше — от осознания, что он это, всё же, сделал. Но останавливать его было слишком рискованно. Она осторожно сдвинула его голову чуть ниже и, закусив губу, мысленно пообещала себе не мешать. Замерев на секунду в замешательстве, что именно пошло не так и что следует делать, он просто обдавал её тёплым дыханием своих полных губ — и почувствовал, что она расслабилась. Этому не учили ни последний класс гимназии в Николаеве, ни труды Энгельса, но он ведь всегда умудрялся дойти до сути собственным умом, не боясь пробовать и ошибаться. Почему просто не начать, как она? Осторожно, будто повторяя пунктирную линию, он провёл по ней самым кончиком навострённого полемикой языка. Она не сопротивлялась — и он повторил то же смелее. Кажется, он услышал лёгкий выдох. Что, если попробовать чуть левее? Здесь, ему показалось, возникло небольшое напряжение. Стоит продолжить. Ей, похоже, было приятно. Её вдохи и выдохи стали более продолжительными. Она раскрылась перед ним чуть больше. Он, набравшись наглости, провёл языком откровеннее, по всей длине, снимая пробу вкуса, втягивая её запах — и вдруг понял, что ему тоже хорошо. Никогда прежде он и мысли бы не допустил, что его член затвердеет от влажного вкуса и откровенного запаха промеж женских ног. Так вот почему она так голодно ласкала его в поезде «Париж — Вена»! Дарящий испытывает не меньшее наслаждение, чем даримый. Чёрт возьми, до чего же она вкусна, до чего неодолимый дурманящий этот запах… Он принялся лизать её так беспардонно, как она никогда бы не ожидала от неофита. Это же надо, как хорош! Она протяжно выдохнула, прикрывая глаза. Ободрённый её ответом, он продолжил, утоляя теперь не только свой новый голод, но и вечное тщеславие. Она слишком выпячивала свой опыт. Пусть же теперь полюбуется, на что способен он. Кажется, здесь ей нравилось особо. Что ж, пусть теперь теряет сознание. Неутомимым своим языком он принялся щекотать выступающую её плоть. Её поясница выгнулась, бёдра стиснули его голову. Ну уж нет, бесстыдница! Ты сама напросилась. Теперь я не остановлюсь, пока твоё тело не расстанется с душой. Он крепко раздвинул её ноги, дабы не мешала, и накрыл её взбудораженную плоть губами, будто пытаясь выпить до дна. Её голова заметалась. Да как может быть такое? Ведь это он, явно, впервые. Но как же невыносимо терпеть это почти болезненное удовольствие. Задыхаясь от давно не испытываемого сладкого раздражения, она запустила руку в непостижимо густые эти его кудри, прижимая его голову ещё ближе к себе, и зажмурив глаза, отдалась томительному ожиданию того самого единственного полумига, который заставляет грешников извиваться от счастья. О, как же она трепещет под ним! Сейчас всё отдаст за ещё одно, умерщвляющее движение его ядовитого языка. Сейчас станет самой ярой коммунисткой, если он потребует. Вот только он ненавидит быть предсказуемым. Есть ещё кое-что, что ему до смерти любопытно попробовать. Он резко оторвался от выступающей её плоти. Она вскинулась, насколько могла, раскрасневшаяся и недоумевающая, доведённая почти до пика и вдруг брошенная. В её глазах читалась мольба, откровеннее которой знала не каждая церковь. Тогда, видя её полную безвольность, удовлетворив собственную гордость, он погрузил язык на всю длину внутрь её лона. И как только додумался? Никто из её предыдущих любовников так не делал. Силы небесные, что же это творится? Он поедает её тело, её разум, самое её естество. Он двигает языком взад и вперёд, будто имеет её, как прежде имел членом, — и она разливает по комнате блаженнейший стон, теряя на миг зрение. Несколько секунд её дыхание приходило в себя, рассеивая черноту перед глазами. Когда она смогла, наконец, говорить и видеть, его лицо было уже на уровне с её собственным. С трудом подбирая слова, она выдохнула: — Лев, я поражена… Я не сомневалась, что Вы искусно владеете языком, но это превзошло все мои самые дерзкие ожидания… Он склонился над её лицом с полуулыбкой человека, не знающего себе равных. — Я же говорил Вам, что я непревзойдённый оратор.***
А что было после — понять ну совсем легко. Лев вернулся в Париж, поселился этажом выше «искровской» красавицы Натальи, компенсировавшей маленький рост высокими каблуками, и, посмотрев с ней в одну точку на могиле Бодлера, влюбился без памяти. В 1905 он был председателем Совета рабочих депутатов в Петербурге. Каролина вернулась в Киев, с тоской оставив Марью Сергеевну на попечение Венского университета и партнёров отца. В 1905 она жила с корреспондентом «Киевской Мысли» Эйзеном из Новы-Корчина, что под Краковом, мятущимся между сионизмом и бундизмом. Подвыщербившие душу годы принесли ей его: более красивого, чем все предыдущие любовники, и единственного человечного. Они любили самое существование друг друга. В один из плохо подсвеченных декабрьских вечеров он вернулся в их с трудом протапливаемую комнату на Бибиковском бульваре. — Знаешь, что сегодня случилось? — объявил он с порога, разматывая шарф, — Петросовет был арестован в полном составе. Некоторых приговорили к бессрочной ссылке… Каролина обняла его, измученного вечной работой, делавшими её руки похожими на крылья концами шали. — Если бы приговорили тебя, я бы уже увязывала свои чемоданы. А Петросовет этот мне безразличен. Я там никого не знаю.