На убой

У Пети потеют и трясутся ладони, когда он лезет за заначкой Ставрогина — знает, что, если Николай Всеволодович увидит, руки переломает и скажет, что так и было, но желание отомстить ему за его безразличие и наконец-то попробовать действительно всё в этой жизни куда сильнее страха. Именно поэтому Верховенский достаёт плотную пачку денег, пробует её на вес — солидненько; Николай Всеволодович со своим званием получал достаточно, а тратил мало, чтобы суметь откладывать неплохие суммы — и забирает часть купюр, не отсчитывая. Так, на глаз. Хлипкая резинка для денег рвётся, и Петя откладывает заметно прохудившуюся пачку на место, прежде чем поднять резинку с пола и запихнуть её к себе в карман. Он не может поверить, что в самом деле решился на это — ни когда запирает квартиру Ставрогина собственным ключом, дубликатом, который спустя некоторое время после начала их отношений Ставрогин дал ему, чтобы мог не зависеть от его нахождения дома, ни когда бежит, подскакивая от волнения, по лестнице, ни когда стоит на остановке. Ждать транспорт приходится долго — до места, где собралась его компания на сегодняшние вечер и ночь, ехать далеко и через какие-то, откровенно говоря, ебеня. Кондуктор в пустом автобусе смотрит исподлобья, Петька шмыгает носом, прячет руки в карманы джинсов и отворачивается к окну, сверля взглядом уже начавшее темнеть небо. Остановка где-то на окраине города вся убитая — временем и разными вандалами, с которыми, может быть, Пете суждено сегодня встретиться. Под амфетаминами, Верховенский знает, ты весь переполнен энергией, амфетамины — они для клубов, тусовок, чтобы отрываться на полную катушку, и немудрено, что кто-то в совершенно безбашенном состоянии мог нанести урон бедной остановке: в одном месте металлического листа — заметная такая вмятина, как от сильного удара ногой, одна из досок, составляющих скамейку внутри, сорвана вместе с гвоздями. Петя криво улыбается, достаёт телефон из кармана и, зайдя в небезызвестный не отслеживаемый мессенджер, спрашивает у своего знакомого, куда идти дальше. Ответ не приходит сразу, и Верховенский нервно мерит остановку шагами, пока ждёт — уже закрались мысли о том, что ему не ответят и что зря он вообще сюда ехал. Но всё-таки через двенадцать минут — да, проверять время каждую минуту обязательно — долгожданный ответ приходит. Пете скидывают скриншот, на котором видно маршрут, и он, облегчённо вздохнув, идёт дальше. Дом — пиздец. Если бы Верховенский не знал, что тут живут люди, он принял бы его за аварийный — впрочем, вполне возможно, что так и есть, просто всем наплевать, вот и не расселяют людей. В конце концов, какое власти дело до простых смертных? Петька невесело усмехается, в последний раз осматривая потрёпанный жизнью фасад и слезающую кусками штукатурку, и тянет на себя тяжёлую подъездную дверь. В подъезде темно, сыро и воняет — Петя косится на зассаные углы и брезгливо морщится — находиться в таком месте неприятно, но иначе, видимо, никак. Хотя мог же он, как обычно, поехать в какой-нибудь клуб, захватив распечатку отфотошопленного паспорта, и употребить что-нибудь там, верно? Верно. Но то, что обычно употребляют в клубах, — пройденный этап. Верховенскому хочется чего-то нового, мощнее и серьёзнее, и только это заставляет его преодолевать пролёт за пролётом — кажется, где-то на третьем идти становится тяжелее и появляется одышка: ступени высокие и их в одном пролёте больше, чем в Петькином подъезде, плюс вонь, из-за которой невозможно сделать нормальный вдох, плюс стаж курения в несколько лет — и это-то в Петины пятнадцать. У «Depeche Mode» песня про пятнадцать лет куда романтичнее. Через какое-то время Верховенскому всё же удаётся доползти до нужного этажа. Он пытается отдышаться и несколько раз со всей силы бьёт кулаком по пыльной двери; к номеру сорок второй квартиры кто-то маркером приписал ноль — Петя подростково-глупо улыбается, но успевает спрятать эту улыбку, когда слышит за дверью нетвёрдые шаги и «щас, щас, уже иду». С другой стороны даже не спрашивают, кто пришёл, и отпирают сразу — очень неосторожно, очень неправильно, такое до добра не доводит. — Петруха, братан, чё так долго? Мы тебя уже заждались! — Петя не успевает сказать ни слова в ответ, как его уверенно обнимают за шею и затаскивают в квартиру, следом захлопывая дверь. — Да хер до вас доберешься... — выпутывается, трёт ладонью загривок. — Ну, главное, что добрался, проходи давай, — приятель несильно стучит по спине, заставляя Петьку пройти вглубь квартиры, — обувь можешь не снимать, у нас тут, — закашливается, — не убрано. Из тёмного коридора первым делом Петя идёт в комнату — спотыкаясь о разбросанные всюду бутылки и прочий мусор и опираясь на грязную стену, очевидно, когда-то повидавшую чью-то рвоту и не только — мелкий морщит нос, тихо матерится и старается не обтереть ничего одеждой. Пока в полнейшем адеквате и сознании, это кажется чем-то до ужаса мерзким, а потом, может, и станет всё равно — дожить бы ещё. В комнате тускло светит лампочка: люстры как таковой нет, просто реально висит лампочка, один вид которой заставляет сомневаться в том, что её стоит менять, когда перегорит — ебанёт же. Глазам от такого света неприятно и даже практически больно, даже яркая лампа в ментовском участке, которую используют на допросах, издевается над зрением не настолько сильно. Жёлто-зелёные обои, выцветшие со временем, в некоторых местах отходили от стен, в других и вовсе были сорваны, в третьих — расписаны и разрисованы всем, чем можно и нельзя: и номера телефонов, и банальные свастики и прочее подобное дерьмо, и какие-то цитаты. Окрашенные в коричнево-оранжевый половицы неприятно скрипят под ногами; Петя начинает всматриваться в потрескавшуюся краску, но, следуя взглядом всё дальше и дальше, натыкается на несколько тел. Именно тел, людьми их назвать нельзя — ни на что не реагируют, на них, заметив полнейшую растерянность Верховенского, приятель просит не обращать внимания. Так и так, Петь, ну вот кому сейчас легко? В подобных гадюшниках Верховенский раньше не бывал — как только получил паспорт и поменял несколько цифр с помощью Фотошопа, пошёл по барам и клубам. Благо, у Пети всегда были знакомые старше него самого — лет на пять, а то и на десять — которые мало того, что могли провести, так ещё и познакомили чуть ли не со всем персоналом тех мест, куда они ходили. А дальше всё происходило само собой, и в компании даже пошла шутка: «Дети! Если незнакомец предлагает вам наркотики, не отказывайтесь — они ведь дорогие». Петя не отказывался никогда, впрочем, о последствиях тоже никогда не думал. А последствия вот — свалил из небольшой уютной квартиры своего мужика чёрт знает куда; и ради чего — ради того, чтобы этого самого мужика позлить, обратить на себя его внимание. Ну и чтобы попробовать что-то новое. — Что у вас есть? — Петя нервно сглатывает и поворачивается лицом к своему товарищу — кажется, ещё немного, и этот приятель-товарищ и вовсе станет ему другом, это вопрос времени и степени наркотического опьянения. У Верховенского от тусклого света зрачки широкие, как у кота, и мутный бегающий взгляд — ощущение такое, будто он уже успел принять, но нет, всё только впереди. — А что тебя интересует? — вопросом на вопрос не по-пацански; приятель играется, подходит ближе, ухмыляясь, покровительственно кладёт руку на плечо. — Деньги-то хоть взял? Верховенский кивает, лезет в карман и вынимает оттуда всё, что забрал из заначки Николая Всеволодовича. На душе скребут кошки, а в животе неприятным уханьем отзывается волнение, раскрывающееся в полной мере почему-то только сейчас. Наверное, можно развернуться и уйти, но Петя сам для себя решил, что назад дороги нет — в конце концов, он же ровный пацан. Деньги из его рук заботливо забирают и пересчитывают. Приятель довольно присвистывает. — Нехило! Где взял? — беззастенчиво спрашивает, запихивая отобранное в задний карман собственных затёртых практически до дыр джинсов. — Где взял, там больше нет... — Петька неловко шмыгает носом и пытается смотреть уверенно, хотя самому даже немного страшно. Он ведь не такой уж и смелый; оторва — да, сначала делает, а потом думает — да, но как только пахнет жареным, он тут же на низком старте, чтобы в случае чего сбежать первее всех. Крыса, не иначе. А крысам место где? Примерно в таких местах: тёмных, душных, загаженных. — Ты не ответил на вопрос. — Ах да... Петя слушает внимательно, впитывает каждое слово, каждый смешок, кивает на каждое вещество, то задумываясь, то сразу же отмахиваясь — пробовал или слишком ерундово. «Сука, тебе всего пятнадцать», — проносится в голове у Верховенского, когда он сам себя пытается пристыдить за это грёбаное «ерундово». А потом он слышит про героин, и взгляд у него вмиг останавливается, перестаёт бегать. Петя смотрит заинтересованно, заговорщически сощурившись. — Вижу, заинтересовался, — приятель посмеивается, хлопает Верховенского по плечу, — значит, гера? — Мне надо подумать. Я покурю пойду, лады? — у него дёргаются мышцы лица от нервов, но никакого внимания на это, конечно, не обращают. — Да вали, если что, найдёшь меня на кухне. Кивок вместо словесного ответа, и Петя торопится выйти на балкон, перешагивая через мусор и людей в полуотключке, чтобы суметь отдышаться, успокоиться и ещё раз все для себя решить. — Какой же, сука, трус... — бормочет себе под нос Верховенский, еле справляясь с не желающей поддаваться дверью. Всё в этой квартире как бы говорит: «Просто развернись и уйди, оно тебе не надо» — Петя никогда не слушает, что ему говорят. Он долго не решается закурить, опираясь на ржавые перила и подставляя лицо хлёстко бьющему ветру — наконец-то свежий воздух, долгожданная прохлада, от которой кружится голова. В квартиру возвращаться не хочется — там жарко и душно, банально страшно. Боящийся иголок и любых инъекций и уколов Верховенский пытается отвлечься на мобильник, главное сейчас — не думать о плохом. Правда, не думать о плохом не выходит — на экране уведомления о сообщениях от Ставрогина. Сука, да что ж всё так не вовремя. Он всё-таки закуривает, затягивается так, что чуть не закашливается, и переходит в диалог с Николаем Всеволодовичем. Николай Ставрогин, 21:24 малой, смог вырваться с работы. Николай Ставрогин, 21:50 приехал домой, тебя нет. ты сам куда ушел-то?

Пётр Верховенский, 22:02 на тусовку свалил подумал типа чё дома в одиночку сидеть вы сказали вас не ждать вот я и

«Свалил долбить наркотики», — мысленно добавляет Петя, нервно обновляя диалоговое окно. Ставрогин читает через пару минут — довольно быстро для него — и Верховенский всё же решает не смотреть, что он ещё напишет. Увидев надпись «печатает» вверху экрана, он быстро выходит из диалога, закрывает приложение и прячет телефон в карман. Нет, если решил, что надо и что хочет, нужно действовать. Нечего ждать каких-то там знаков свыше — Петя притом ждёт любых: и тех, которые заставят остаться, и тех, которые дадут понять, что надо ехать домой. Вызванивать Николая Всеволодовича, пока он не завалился спать после нескольких суток напряжённой работы, чтобы забрал отсюда — вряд ли транспорт ещё ходит — и ехать валяться с ним в обнимку, нервно утыкаясь носом в плечо и молча, как партизан, о том, что хотел попробовать. Толкает остаться то, что Верховенский уже успел отдать деньги. Конечно, со Ставрогиным у них был разговор — и далеко не один — о вреде наркотиков, просто потому, что Николай Всеволодович мент, а Петя попадался ему и на траве, которую особо не скрывал, и на таблетках. Из всех этих разговоров он вынес только то, что надо научиться не палиться, и тогда всё непременно будет хорошо. Николай Всеволодович презирает наркоманов: он злился каждый раз, когда проводил Верховенскому лекции на дому, вспоминал своих старых знакомых, половина из которых уже наверняка сгнили под землёй. Ставрогина трясло, тошнило, когда он вспоминал про то, как кто-то кололся прямо во дворе — вечером, на детской площадке, когда они гуляли одной компанией. И страшно, когда на следующий день выходишь днём в магазин, а какой-нибудь маленький ребёнок подбирает использованный шприц и неосторожно вертит его в руках. Ставрогин пытался, правда пытался следить за порядком хотя бы в их дворе — тогда он ещё не был ментом, тогда он даже школу ещё не закончил, был в выпускном классе, но уже всё для себя решил — вот только тяжело бороться, когда наркоман каждый третий, а ты один такой борец за здоровый образ жизни, соблюдение законов и прочее дерьмо. Он рассказывал про то, как люди начинали гнить заживо, воровали друг у друга, ничего не стесняясь — а чего и кого стесняться, когда всё, что тебя волнует, это как достать очередную дозу, иначе прижмёт так, что ласты склеить не долго? Рассказывал, рассказывал, да только без толку — Верховенский приползал из клуба в пять утра, будил, лез целоваться, седлая, и не мог угомониться. Обдолбанному поебать на секс, но нужно себя занять хоть чем-нибудь, потому что сна нет совершенно. Не появлялся он ни после строгого «ты заебал, угомонись», ни после осторожного, но тем не менее болезненного удара локтем в живот — «мой ментовский инстинкт». Верховенский идёт обратно, наконец настроившийся на то, ради чего всё же приехал. Из кухни доносятся негромкие разговоры, укуренный смех — видимо, те, кто ещё вполне себе вменяем, сидят именно там. На этот раз путь через мусор на полу занимает меньше времени. Сердце колотится от волнения, но внешне Петька предельно спокоен — нельзя, чтобы подумали, будто он боится. Не боится же? — Пацаны, — Петя встаёт в проходе, прерывая оживленную беседу, — а приход… Это как? Кто-то из ребят — его Петя видит впервые в жизни — весело хмыкает, туша окурок о стеклянную пепельницу. Он долго осматривает Верховенского с ног до головы, будто бы решая, стоит ли ему что-то говорить. Все здесь присутствующие были и так старше Пети, так он, волнующийся, на ребёнка похож ещё больше: огромные сверкающие глаза, ещё не подёрнутые тёмной поволокой, живая мимика, изгибающиеся брови, лёгкие жесты. Партаки только по всему телу — видно на шее, кистях, предплечьях из-за закатанных рукавов толстовки — не детские совсем, но стоит ли говорить об этом, если малой интересуется чем-то куда более серьёзным, чем не самая хорошая домашняя татуировка? Вряд ли. — Приход — это, Петь, охуенно… — тишину нарушает хриплый голос того самого знакомого, который был не против того, чтобы Верховенский завалился к ним на тусовку. Сука, это даже тусовкой не назвать — нихера весёлого. — Ты не путай, охуенно — это тяга, — вмешивается тот самый чувак, который долго и нудно рассматривал Петьку, — а приход это типа… Ну короче. На приходе будет шум в ушах и ощущение толчка в груди — это и будет приход. Вообще, это как… укол, секунда — ничего, как раз и зажимаешь место прокола, а потом бам — начинается всё в груди, или если ломает в ногах или спине, разливается тепло по всему телу и расслабление, особенно если с кумаров снимаешься, иногда ощущаешь сладковатый, приятный привкус в горле или на языке, если хорошо поставился, может даже расплываться в глазах. Приход несколько секунд длится, а вот уже потом начинается тяга — самое охуенное. Тело одновременно лёгкое и тяжёлое, движения становятся точными и плавными, мысли — конкретными и собранными, если тебе будет до них дело, хах, приобретаешь скилл одновременного слушания кого-то и размышления о своём, очень доставляет, знаешь… Иногда, когда залипаешь, в голове взрываются десятки маленьких фейерверков — самая офигенная в тяге вещь, всё легко, не устаёшь, много куришь, залипаешь, перед глазами мелькают сны наяву, образы всякие, картинки, если сильно залипнешь, то прям сон видишь, но не спишь, а просто сидишь с закрытыми глазами, иногда чешешься, чесаться доставляет. Петя на некоторое время замирает с раскрытым ртом и стоит так до тех пор, пока над ним не начинают посмеиваться — всё, поплыл малой, отличная работа. Верховенский чешет затылок, перебирает собранные в небрежный пучок волосы и ещё некоторое время мнётся, прежде чем сказать «окей, лады, я готов». Ребята на кухне довольно лыбятся. Ему на шею вешают старый растянутый ремень — ты знаешь, что с ним делать — суют в руку чайную ложку, уже подпаленную зажигалкой, и зиплок с порошком. — Сам разберёшься или нет? — шутки отходят на второй план, вопрос звучит как нельзя более серьёзно, взгляд напротив не менее серьёзен. Всё-таки не хочется, чтобы мелкий накосячил — а то будет и минус мелкий, и минус вещества. Нехорошо. — Да разберусь, наверное… — неуверенно отвечает Верховенский, рассматривая почему-то именно ложку, а не порошок, который шел в комплекте вместе с ней. — Понятно, пошли в гостиную, прослежу, чтоб разобрался, — его похлопывают по плечу и разворачивают на сто восемьдесят градусов, несильно толкают вперёд — Петя понимает, поддаётся и идёт туда, откуда не так давно ушёл. — Парни, развлекайтесь пока без нас. Верховенский послушно валится на продавленный диван в гостиной, в костлявую задницу неприятно утыкаются пружины — Петя сжимает губы в тонкую полоску и молчит, только ёрзает, пытаясь устроиться поудобнее. На его телодвижения чуваку абсолютно насрать — пытается откопать на столе еще неиспользованный шприц, чтобы не спугнуть мальца. Зря вообще шприцы одноразовыми назвали, это какая-то наёбка, попытка в «правильность», а на самом деле один и тот же шприц может ходить по разным рукам не вечер и даже не два — когда главное вмазаться, забиваешь на всё и веришь на слово, что человек, передавший тебе шприц, чистый, не больной. Кроме Петьки, наверное, больны здесь все. — Может, чё-то сделать надо? — Петька смотрит за суетящимся чуваком, для самого себя Петя назвал его гидом на сегодняшний вечер, потому что так и не узнал его имени, теребит повешенный на шею ремень. Жёсткий. — Да, вот тебе шприц, иди набери воды немного, — среди кучи уже использованных шприцов находится ещё не распечатанный, гид вкладывает его в Петину протянутую ладонь и кивает в сторону ванной, пока сам принимается расправляться с порошком и ложкой. Главное, чтоб ничего не просыпалось. Петя сам не понимает, нервничает ли он вообще или как, но голова тяжёлая и всё остальное тело тоже, ноги пружинят и не хотят слушаться. В ванной комнате освещение не менее ублюдское, ржавая ванна, покрытая плесенью плитка на стенах и на полу — Верховенский вздыхает и старается не думать о том, что долбить в таких условиях — пиздец; хотя бы потому, что наркотики— это в принципе пиздец. Он кое-как справляется с поставленной задачей: на раковине стояла рюмка, которую пришлось долго и упорно намывать на всякий случай, затем — набрать воды в эту самую рюмку, а уже потом из нее вобрать немного в шприц. Столько действий, руки дрожат, и прежде чем выйти из ванной, Верховенский пытается отдышаться и убедить себя в том, что всё будет нормально. Всё будет отлично. Он сам этого хочет. Давно хотел, давно думал, вот, всё, шанс есть — пора. Путь обратно до комнаты занимает, по ощущениям, в разы меньше времени — доли секунды как будто, Пете кажется, что он добрался до неё вообще одним каким-то рывком, моргнул — на месте. — Чё ты так долго? Иди садись, — недовольно бормочет гид и забирает у растерянного Петьки шприц, как только тот садится рядом. — А теперь смотри. Водой из шприца он сбивает оказавшийся по краям ложки порошок в центр — всё должно быть в одном месте, но пальцами лезть ни в коем случае нельзя. Петя на это смотрит, как заворожённый, с приоткрытым ртом, и только кивает. Следующей в бой идёт зажигалка — гид ловко подсовывает её под ложку и резко крутит колёсико. Язычок пламени уверенно лижет дно ложки, подпаливая его всё сильнее — Петя хмурится и смотрит то на него, то за тем, как ведёт себя получившаяся смесь из воды и героина. Держать ложку над огнём нужно, пока не появятся пузырьки на поверхности этой самой смеси — растворилось, готово. — Сигареты есть? — спрашивает невозмутимо, от этого тона у Пети по спине пробегают мурашки. — Есть, а зачем? — Верховенский шарит по карманам и достает полупустую пачку. — Оторви фильтр от одной. Или отгрызи, как хочешь, мне по барабану. Дрожащими пальцами Петька выуживает одну сигарету из пачки, зубами отрывает от неё часть фильтра. Сигарета летит на стол — пусть возьмет кто-нибудь другой, если захочет, сам Верховенский вряд ли станет её курить. — Клади в ложку. Только осторожно. Не влезь пальцами и не кидай, — гид подносит ложку ближе, и Пете приходится собрать все свои силы в одну руку, чтобы она не тряслась хотя бы сейчас. Медленно и неуверенно он опускает сигаретный фильтр на дно ложки. — Молодец, выдыхай. И перетягивай руку пока. Гид усмехается, а Петя послушно кивает головой и закатывает рукав тёплой толстовки ещё выше, чем было. Наверное, удобнее было бы её снять, но Петя до этого не додумался просто-напросто. Из ремня — петлю, в петлю — руку, затянуть потуже, помочь себе зубами — во рту появляется неприятный солоноватый привкус, но Верховенский его игнорирует, одним глазом наблюдая за тем, как гид вбирает вещество в шприц через пропитанный сигаретный фильтр. Его движения лёгкие, уверенные, отточенные. — Сколько ты уже на игле сидишь? — спрашивает тихо, продолжая удерживать ремень, чтобы не ослабился ненароком. — Два года, — ответ не заставляет себя ждать и звучит слишком уж безразлично — хотя наверняка ему и было всё равно. Главное, чтобы были деньги на очередную дозу, а всё остальное не так уж важно. — Сам вставишься или помощь моя нужна? — Давай ты, — Петька больше не старается показать, что он всё знает и умеет, потому что это ведь не так. А непоправимо облажаться не хочется. Никакого ответа не следует: его разворачивают поудобнее, проверяют, как затянут ремень. Ему говорят: «Можешь зажмуриться, если боишься, не делай себе нервы, а то откинешься раньше, чем приход словишь». Петя кивает, отворачивается и жмурится. «Расслабься». Пытается. Инъекция неприятная: Петя вздыхает и чуть не дёргается, благо, рука старшего товарища держит его собственную руку достаточно крепко. — Не дёргайся, немного осталось, — он вводит оставшееся вещество, осторожно вытаскивает иглу, откладывает шприц на стол, ослабляет ремень, осторожно зажимает пальцем след от иглы, тянет кожу чуть вниз — чтобы не было синяка. — Всё, живи. Жизнью это не назвать, но другой гид уже не помнит, а вскоре, наверное, забудет и Петька. В грудь откуда-то снизу бьет жаркая волна прихода, с губ слетает очередной вздох, Верховенский откидывается назад, ложится практически. Тело замирает и расползается по дивану, который уже не кажется таким неудобным. В глазах мутнеет, взгляд упирается в серый, с желтыми разводами из-за того, что когда-то эту квартиру затапливали соседи сверху, испещрённый паутинами-трещинами потолок. Петя болезненно смыкает глаза, облизывает губы. Пете странно и приглушённо страшно — приглушённо, потому что из собственного сознания его будто выносят вперёд ногами. Он пытается шевелить руками, пытается привстать, но ничего не получается — тело не слушается от слова совсем. Гид похлопывает по плечу, привлекая внимание к себе. — Лежи здесь, короче, мы с пацанами на кухне. Сможешь встать — подтягивайся, — Петьку приходится несильно похлопать по щекам, потому что мелкий начинает улетать. О том, что в первый раз нихера не будет хорошо, не было сказано ни слова. Ну, Верховенский не маленький, мог бы и догадаться. Его оставляют одного — если не считать спящих и других полубессознательных упоротых — в комнате, и Петю накрывает. Голова кружится, всё кажется каким-то нереальным, искусственным, как в видеоигре с откровенно херовой графикой — всё тормозит, виснет, или это виснет сам Петя, он не может разобрать. Не может и не хочет, слишком плохо и хорошо одновременно. Через какое-то время до ушей начинают долетать звуки включённой музыки — гипнотизирующей, манящей, Верховенский не узнает мелодию, не разбирает слова, и ему, честно говоря, это всё до лампочки совершенно — только и может, что хмуриться-жмуриться, заторможено гладить себя по груди, пытаясь понять, откуда берётся это странное клокочущее чувство внутри. Отвлекается на свои мысли — начинает куда-то проваливаться — ловит себя на том, что забывает дышать — начинает дышать чаще, как собака, заставляет себя нервничать, хотя и это в таком состоянии тяжело. Петя загоняет себя так, что не сдерживается, и его рвёт сначала в ладонь — кое-как успел зажать себе рот — а затем и на пол, когда удалось перевернуться и свеситься с дивана. Вот потому и грязно, потому и нет смысла прибирать, разуваться — он не один здесь такой несдержанный. Блевать под героином легко, не вызывает никакого напряга, нет отвращения. Только желудок болит — за последние несколько суток в нем не побывало ничего хорошего-смягчающего. Он совершенно теряет счет времени, вокруг появляются и исчезают люди, одна песня, звучащая из колонок, сменяется другой, попытки привести Верховенского в чувства, чтобы знать, что с ним точно всё нормально, сменяются резкими отмашками, мол, да хер бы с ним, переживёт, не сахарный. Ну, а если не переживёт, то сам виноват. Знакомый, давший Пете добро на то, чтобы тот пришел на тусовку, по секрету — да никакой это не секрет на самом деле — рассказывает, что Петиному отцу на него совершенно насрать, он и искать не станет. Гид хмыкает и перестаёт ходить проверять, как там мелкий. Единственный, кому действительно не всё равно, — Ставрогин. Когда Петя ему ответил, он пожал плечами — малой имеет право ходить туда, куда хочет, общаться, с кем хочет и прочее такое. Хочется, конечно, чтобы он сидел дома и ждал, но это неправильно — хотя бы потому, что сам Ставрогин может не появляться дома сутками. Всё дурацкая работа, не дающая покоя и отдыха. Сегодня одно преступление, завтра другое, послезавтра начальство долбит с тем, что план горит, плюс несколько висяков, плюс тут ещё одно заявление, а здесь жалоба на тебя, Коль, какого чёрта ты избил того придурка, знаешь же, что могут что-то накатать. Некрасиво — заставлять Верховенского сидеть в четырёх стенах взаперти, когда сам ни черта не можешь ему времени уделить. Да и вообще, наверное, нельзя так. Николай вообще мало понимает в отношениях и в том, как себя можно вести, а как — нет. За советами приходится иногда обращаться к Даше — пусть и детскому, но психологу — которая порой бывает напугана рассуждениями и мыслями Ставрогина. Ещё сильнее она бы испугалась, если бы Николай сказал, что встречается с Петькой — с хулиганистым малолетним Петькой, который в Дашином кабинете проводил столько же времени, сколько и в участке — больше, чем дома. Даша спрашивала, сколько лет пассии Николая, что он так пытается её построить — ненормальное желание контролировать взрослого человека. Ставрогин отвечал: «Двадцать один год». Не признаваться же, что двадцать один — не возраст, а разница. Иначе Даша сама написала бы на него заявление. А Верховенский не напишет, точнее… не подаст. Угрожал, даже писал уже, но не подавал — влюблённый малый. Вот только не выносить мозги этот малый не может, не играть на нервах тоже. Ладно, чёрт с ним, Петя может не ответить сразу по нескольким причинам: либо занят со своими друзьями, либо мстит Ставрогину за то, что тот никогда не отвечает сразу. Но когда ответ не приходит ни через час, ни через два, Николай напрягается. Петька зависим от телефона, обычно он не выпускает его из рук даже на тусовках, и такой долгий игнор — странно. И в сети его нет. Кажется, вышел сразу же, как ответил на те два сообщения. Ставрогин решает не забивать себе этим голову, в конце концов, Верховенский не совсем придурок и не такой уж маленький — будет нужно— наберёт, напишет или ещё как-нибудь свяжется. Этот-то из-под земли достанет, если ему что-то понадобится. А пока что можно посвятить время себе и отдыху, которого так давно не было. Отдыху мешает зазвонивший телефон. Николай уж думает, что его Петька соизволил позвонить, но нет — Шатов. Ставрогин переводит взгляд с имени контакта на часы и обратно. Действительно Шатов, только почему звонит в такой час? Трубку приходится взять — вдруг что-то важное. — Алло? — серьёзно говорит Ставрогин, прижимая телефон к уху и хмурясь. — Коль, прости, что в такое время, да, знаю, у тебя выходной уже… — Ближе к делу. Что случилось? — Облава на нариков очередная. Сказали тебя вызванивать, — Ваня тяжело вздыхает, и Ставрогин даже видит это его обречённое лицо перед глазами. Ну, нарики так нарики. Чтоб они все подохли поскорее, ублюдки. — Бля-ядь, — ехать никуда не хочется, но придётся, — скинь мне адрес, сейчас оденусь и подъеду. — Понял, сейчас будет. Сообщение с адресом не заставляет себя долго ждать. Николай пробегается по экрану взглядом, пытаясь вспомнить, где это вообще находится, а потом всё равно лезет в карты — проверить себя. Опять ехать чёрт знает куда посреди ночи, ещё и Верховенский шляется не пойми где и не пойми с кем. Всё заебало. Он собирается по-армейски быстро, берёт с собой оружие, удостоверение — всё, что нужно, хотя вряд ли всем тем упоротым, которых сегодня будут ловить, есть дело до удостоверений. Дорога пустая, но мигалки Ставрогин всё равно врубает — ещё один ментовский инстинкт. Крепко сжимает руль в руках, злобно сопит, то и дело поглядывает на часы — надо ускориться, нельзя заставлять других себя ждать, не ради этого же его вызванивали. Светофоры в это время уже не работают, так что застрять по пути негде — это и хорошо, и не очень одновременно; не очень — потому что хочется всё же написать Петьке, мол, прости, малой, меня выдернули обратно, не злись и не обижайся, если придёшь раньше меня. Сообщение удаётся написать только рядом с местом назначения, после того, как получается припарковать машину — места мало, все оцеплено, ещё и не видно ни черта: мигалки не горят, на своей машине тоже пришлось выключить, с фарами надо осторожно, чтобы не осветить весь двор и не спалиться. Прежде чем выйти из служебного автомобиля, Николай быстро пишет пару слов в диалог с Верховенским — тот так и не появился в сети, не прочитал, вряд ли прочитает и это. Ну и ладно, главное, что Ставрогин предупредил. Он ругается себе под нос и вытаскивает ключ из замка зажигания — только об этом придурке волнений не хватает. Шатов приветствует молчаливым рукопожатием, и ждать больше нет времени — надо брать как можно скорее. Ставрогин достаёт пистолет из кобуры и до подъезда идёт первым, а там пропускает сослуживцев вперёд, придерживая подъездную дверь и ныряя последним. Ступеньки преодолеваются быстро, на одном дыхании, Николай, как и многие, перешагивает сразу по несколько. Возле квартиры приходится ненадолго притихнуть. Один из сослуживцев командует молча — пальцами — и после одной из команд начинается самая громкая часть всего задержания. Выламывается дверь, полиция уверенно залетает внутрь квартиры, заставая кучу торчков уже в коридоре. Ставрогин кривится от отвращения, прорывается вперёд, держа перед собой пистолет. — Все на пол, руки за голову, — чеканит Ставрогин, угрожающе прицеливаясь в человека. Первый выстрел, однако, приходится куда-то в сторону — для острастки, чтобы слушались. — Следующий будет в кого-то из вас, если вы сейчас же не ляжете. Быстро! Собравшиеся в коридоре неуверенно опускаются на колени, а затем ложатся на живот, утыкаясь лицом в пол и прижимая ладони к затылку, Николай просит упаковать их, говорит Шатову и ещё нескольким сослуживцам идти на кухню и арестовывать тех, кто находится там, других отправляет в одну из комнат — самую дальнюю, а сам ведёт ещё нескольких человек за собой в гостиную. Принять наркош из неё оказывается проще простого — здесь, видимо, разместился овощной склад, потому как мало кто в состоянии отпираться. Ставрогин в пару резких шагов оказывается возле дивана и тянет за плечо отвернувшегося и спрятавшего лицо в сгибе локтя парня. Развернуть его оказалось проще простого, а поверить в то, что это, блядь, ёбаный Верховенский, сложно. Да, Петька баловался травой, получал за это по шее, но не мог же он употребить что серьёзнее. Не мог ведь, знает же, как Ставрогин к этому относится, знает, что голову ему оторвёт за это. Его окликают, и приходится взять себя в руки. Николай поднимает ничего не понимающего Петю за шиворот и выносит прочь из этой поганой квартиры. По-хорошему его нужно закинуть к остальным наркоманам — отличная у тебя, Петь, компания, ничего не скажешь. Но если погрузить его вместе со всеми, спасти эту тощую задницу больше не получится. А спасти, сука, надо — жалко уёбка. Поэтому незаметно для всех он оттаскивает Верховенского в свою машину, швыряет на заднее сиденье и успевает захлопнуть дверь, прежде чем подбежит Шатов с последними новостями. Николай не даёт ему сказать и слова, сразу же перебивая: — Вань, только что от угла дома отъехала машина, возможно, кто-то из этих упырей умудрился свалить. Я поеду на всякий случай, без меня справитесь? Шатов только кивает растерянно, желает удачи, хлопает по плечу — давай, Коль, езжай, справимся, приняли почти всех, если что, привози в отделение. Когда он уходит, Ставрогин облегчённо вздыхает — не попался со своим придурком. Он заскакивает в салон быстро, резво, наспех пристёгивается и торопливо заводит машину, поглядывая на Петю через зеркало заднего вида. Тошно и мерзко видеть его в таком состоянии — Николай вспоминает свою молодость, вспоминает, как девчонка, нравившаяся ему на тот момент, предпочла ему какого-то торчка. И ведь не за предательство обидно — девчонка пусть выбирает того, кто сердцу милей — а за то, что она сама же в итоге и сторчалась. К ней на похороны Ставрогин не пошёл — не смог, не нашёл в себе сил: как узнал, мутило целый день и целую ночь. И очень не хочется, чтобы так же было с Верховенским. Плевать, к кому он там уйдёт и уйдёт ли — да и не плевать, блядь, на самом деле, за эту малолетку Ставрогин готов убить кого угодно, а потом ещё и отсидеть — главное, чтобы не подсел. Его ж, дурного, из этого дерьма вытащить не получится, не того характера Петька, нет у него такой силы воли, которая бы помогла бороться и противостоять. И даже если Николай будет рядом, этот маленький гадёныш извернётся, обманет, упорется снова, а затем будет со своим этим вечным щенячьим взглядом просить прощения, вставать на колени, целовать руки, обнимать за ноги — и Ставрогин, как последний еблан, будет его прощать. Надо выбивать сразу, пока не подсел. Николай врёт сам себе, когда говорит, что этого убогого торчка ему не жалко — жалко, сука, ещё как жалко; настолько, что по щеке слеза стекает, которую Ставрогин торопится утереть рукавом синей формы. Он вдавливает педаль газа в пол и торопится так, будто вся его ложь раскрылась и за ними ведётся погоня. Никакой погони на самом деле нет, просто нервы уже совершенно не выдерживают. Вместо того, чтобы припарковаться возле дома и поскорее затащить обдолбанного Петю в квартиру, Ставрогин сворачивает к бетонному пустырю неподалёку — там мусорные баки, иногда бегают своры собак и точно нет людей в такое время. Тормозит он резко — так, что лежащего в полуотключке Петю на заднем сиденье бросает со всей силы в спинки передних до жалобного стона и хруста. Верховенский ударяется головой и чем-то ещё — точнее, всем телом, но что-то ещё и хрустнуло. Может, ребро, а может, и не оно — в любом случае разобрать он не может. На этот стон Николай никак не реагирует. Выходит из машины, со всей силой хлопая дверью, а затем идет вытаскивать из салона Верховенского — прямо за волосы, за его успевший растрепаться пучок. Как же всё-таки удобно, что Петя решил отращивать — есть за что уцепиться. Лучше бы, правда, не косячил ещё, тогда бы, может, и цепляться не пришлось. Ставрогин за шиворот тащит его к большой и наверняка глубокой луже в разбитом асфальте, швыряет перед ней и, ещё раз схватившись за волосы, окунает лицом в дождевую воду, чтобы привести в чувства. Дождаться, пока Верховенский начнёт брыкаться — а это случается далеко не сразу, этот угашенный придурок, ничего не понимая, вдыхает сначала носом, а затем и ртом — его скручивает в судорогах, на поверхность лужи вылетают пузыри разных размеров и тут же лопаются — и только затем потянуть его обратно, заставляя запрокинуть голову. — Вот это, блядь, твоя тусовка, да? — Ставрогин пытается дышать размеренно и особо не повышать голос, но выходит это откровенно плохо. Если точнее, то практически не выходит. — Я твои такие тусовки в гробу видал, Верховенский, и ты, сука, будешь. Ты чем думал вообще, когда туда пёрся? Что я не узнаю? Что ты уже трезвый вернёшься? Что никто не сдаст, блядь, ваш притон? Ты ж детина уже взрослая, ёб твою мать, а ведёшь себя, как младенец неразумный. Петя ничего не отвечает: рвано вздыхает, закашливаясь и выпуская изо рта грязную холодную воду. Там, на квартире, жутко хотелось пить и было ощущение, что сердце вот-вот остановится,что ж, у таких водных процедур есть свои плюсы — удалось смочить пересохший рот и разогнать сердце, которое сейчас, кажется, готово выскочить наружу. — Чем ты упоролся? — зачем, почему и прочие вопросы Николай решает отложить на потом — спросит, когда Верховенский придёт в себя, сейчас нужно выяснить хотя бы это. — Г-г… героин… — у Пети закатываются глаза, дрожат губы и от холода сводит шею и плечи. Твою же мать. У Ставрогина ослабевает хватка, руки идут крупной дрожью. Он за время дороги пытался подготовить себя к любому ответу, но на деле всё оказалось куда сложнее. Больше всего Ставрогин боялся услышать про героин или что-то подобное ему — боялся и всё равно решил для себя, что не спустит такое на тормозах, как бы ни было жалко. Последняя надежда на то, что Петя хотя бы не кололся — побрезговал, испугался иглы, выбрал другой способ — и эту надежду Петя самолично уничтожает, бьёт под дых еще одним признанием: «Всего о-одна инъекция, командир…» Ставрогин несильно прикладывает его лбом об асфальт — не чтобы убить или серьёзно покалечить, но чтобы Верховенский потерял сознание. Отпускает и ещё долго смотрит сверху вниз, поджимая губы и изо всех сил сдерживая подкатившие слёзы, после чего подхватывает лёгкое Петино тело на руки и несёт до машины. Верховенскому пиздец. Дома.