Всадник без головы и лошади

      Шорох бумаги — шесть рук бойко перекладывают бланки, подписывают бумаги, на мгновение замирая проводят пальцами по печати.       Главный секретарь цирка работает.       Три головы поворачиваются, моргают, хмурятся, когда замечают ошибку и улыбаются, одобрительно хмыкая не найдя неточностей.       Словно большая заведённая кукла.       Вечное движение в тени блеска цирка.       Абсолютный порядок. Он существует ещё несколько минут прежде, чем порог «конторы» переступает Роберт.       — Роберт, мой мальчик, — крайняя голова поднимает лицо, отвлекаясь от работы, — Что тебя сюда привело? — улыбается морщинками под глазами.       — Хватит, — Роберт огрызается. Конечно, улыбку заслуживает только хорошо выполненная работа, а остальные могут обойтись старческой игрой мышц.       — Плохой день? — отстранёно интересуется средняя голова.       — Отвратительный, — соглашается Роберт.       — Не забывай то, что он спас тебе жизнь, — справедливо подмечает крайняя.       — А ты назвал себя моим приемным отцом, — процедил Роберт, — Вы с ним, кстати, похожи — оба носите дурацкие парики и страдаете от комплекса большого папочки, — он вызывающе скрещивает руки на груди.       — Мой мальчик, — выдыхает крайняя голова, — С возрастом следить за собой становится всё сложнее и сложнее, порой, одним париком можно и не обойтись, — рука поднимается в укоризненном жесте.       — Когда мне будет за сотню я смогу спокойно проходить через двери и не застревать, — парировал Роберт.       — Ранджит Нанда, — крайняя справа голова подала голос — она была самой молодой из трех, но характер прибавлял её лишнюю тысячу, — Ты должен с уважением относиться к тем, кто старше тебя.       — Тише, Джо, — средняя повернулась, сталкиваясь щекой с крайней.       — Нат, он должен знать своё место, — твердо повторила крайняя, настаивая на своём.       — Видишь, мой мальчик, — начала крайняя левая, но переведя взгляд на Роберта прикусила язык. Гость, казалось, был готов взорваться, сорваться и сбросить со стола все бумаги и растоптать их.       — Я говорил вам, что ненавижу своё имя, — Роберт глубоко дышит, шумно втягивая воздух, — Я его не достоин* — мы проиграли британским свиньям, — сжимает кулаки, до крови царапаю кожу ногтями.       — Мой мальчик, — руки резко ущипнули головы за носы, привлекая их внимание, — Мне жаль, — бумаги подождут.       — Ненавижу, найду и перережу глотки, — плечи Роберта дрожат, он опускается на корточки — не обращает внимания на отпавшую ладонь, — Предатели, крысы, всем нужны только кровавые деньги, — его щеки были сухими.       — О, Алая Луна, мой мальчик, — существо поднималось, медленно, опираясь сильными руками, — Война ломает прекрасные жизни, — шаг, скрежет когтей. Шорох шерсти. Нижняя часть тела была мощной — тяжелый Сфинкс.       Он редко поднимался со своего места, оставаясь покорной фигурой.       — Мне не нужна ваша жалость, Ан, — Роберт всё же всхлипывает.       — Война ужасна, — продолжает Ан, — Она забрала твою душу и наши крылья, — «сфинкс» грузно опускается рядом, нескладно располагается, тянется к Роберту — приглашает.       — Только попробуйте сказать ему, — Роберт сдается. Сфинкс тёплый; горячий, сквозь разрывы в плотной ткани камзола проглядывает длинная шерсть.       — Хорошо, мой мальчик, он не узнает, — Джо пришлось закрыть рот рукой.       — Спасибо, но ты всё равно не мой отец, — колет Роберт, просто, ради принципа — последнее слово всегда за ним.

***

      Война. Запах пороха, царапающий вкус песка на пересохших губах — бездонный холод зева пушки за спиной.       Ранджит смотрит перед собой — он не боится, юношеская смелость бьется в его груди. Нанда дышит, задыхается — хочет запомнить мир — за который он отдает душу во всём его величии. Свет солнца, его игра на раскалённом песке.       Его братья не остановятся.       Их кровь будет на руках британцев — они запомнят, будут помнить всю жизнь, проклятие армии пустыни.       Он чувствует, как что-то сыпется ему на голову — песок.       — Вы не вернетесь, — Ранджит терпит — это его пепел.       — Ты тоже, — дыхание британского солдата опаляет ухо, — Никто не узнает где твоя часть, а где кусок низшего, — смех. Британец хлопает по пушке, отходит.       Нанда закрывает глаза. Он готов.       Время тянется — сквозь шум ветра и чужие голоса Ранджит слышит, как к пушкам привязывают его братьев. Кто-то кричит — кто-то молит о пощаде.       Голоса войны.       Нанда не понимает части слов, но понимает жест.       Скоро.       Он дрожит — трепещет. Шепчет, просит дать ему знак, что они оставят свой след.       Весь мир смыкается — сужается до точки солнца.       «Огонь»       Грохот, словно где-то в ответ ударила молния.       Больно — его тело становится частью песка.       Горячо.       Тьма.       Ранджит не понимает — он жив. Нет пролетающей перед глазами жизни, нет врат, нет колеса перерождения — ничего. Только солнце и песок. Его щека утопает в нем. Нанда моргает — не верит.       Опускает взгляд — хочет увидеть свои руки.       Голова.       — Почему? — легко дышать, — Почему? — в ушах отдается призрачное сердцебиение — рёв пушки.       Говорят, голова живет двадцать секунд. Поздно для последних слов — самое время для проклятия.       Один.       Ему нужна вода.       Два.       Поцелуи солнца стали укусами змей — они терзали блеклую кожу, сушили ресницы, когтями целились в глаза.       Три.       Нужно уйти от солнца.       Четыре.       Нанда высовывает язык, пробует песок — сможет ли он оттолкнуться? Сознание раненым зверем билось о клетку разума — один рык: выжить — жить, бороться.       Пять.       Сухо — отвратительно.       Шесть.       Он пробует ещё.       Семь.       Голова.       Восемь.       Агония расцветает в остатке шеи, пульсирует — тянет.       Девять.       Неужели всё?       Десять.       Плоть рвется, выпускает тонкие спицы. Они бестолково бьют по воздуху, тянутся к бесстрастному небу. Звенят.       Одиннадцать.       Лапки копают песок — поднимают крошеное облако.       Двенадцать.       Он кричит.       Тринадцать.       Пусть всё закончится.       Двенадцать.       Последним, что он видит перед тем, как облако милосердно закрыло ему глаза была летящая повозка.       Тринадцать.       Хорошо — ему хорошо. Прохладно — липкая влажная ткань обнимает его, закрывает от кровожадного мира.       Четырнадцать.       Кто-то подносит к его губам блюдце — сквозь пелену он видит, как по воде расходятся круги жизни.       Пятнадцать.       Он припадает к ней.       Шестнадцать.       Его гладят, треплют волосы.       Семнадцать.       Голос — нежный, обеспокоенный.       Восемнадцать.       Он так устал.       Девятнадцать.       Вот и всё.       Двадцать.       — Роберт, да, Роберт, я дам тебе это имя, мой мальчик, — это сон, последний.       Двадцать один.       — Оставь его, Джек, ему нужно отдохнуть, — Ранджит хмурится, двигается, увязая в путах. Громко.       — Тише, Отта, Роберт спит, — голос соглашается.       — Потом спросишь его имя, — отрезает собеседник.       — Хватит, — Нанда открывает глаза.       Он жив.       — Какое чудо, ты жив, мой мальчик, — лицо этого человека — приятное, взрослое, — Моё имя Джек Митчелл, добро пожаловать в нашу семью, мой мальчик, — спаситель улыбается.       Вдохнув Ранджит поворачивается, неловко перебирая спицами, смотрит — вздрагивает, в немом крике прижимаясь к рукам Джека.       Второй голос принадлежал не человеку. Гаруда. Мощное человеческое тело в робе, увенчанное птичьей головой.       — Чудовище! — Нанда ловит лапкой ткань рубашки Митчелла.       — Мой мальчик, все мы, — Джек поднимает его, позволяя рассмотреть своё тело — арахнид, крепкий — только сорвавшийся с цепи молодости, — И ты Роберт, — он вновь улыбается, но в этот раз грустно.       — Джек, — Отта щелкает когтями.       — Действительно, — Митчелл ахает и опускает застывшую голову, — Роберт, мой мальчик, нам нужна твоя помощь — мне жаль, что пришлось вынести тебя на солнце в таком состоянии, — он сокрушается, путается в словах, — Но нам действительно нужно дойти до одного города, — заглядывает в глаза.       — Вы спасли меня, — Ранджит сглатывает.       — Нет, мой мальчик, тебя благословили Великие — дали шанс, — глаза арахнида смотрят в душу — драгоценные камни, — Думаю, в городе мы сможем найти тебе тело, — обещание.       — Но вы, — хрипло выдыхает Нанда.       — Не человек? — Митчелл переспрашивает, — Всему своё время — даже чудовища не останавливаются перед своей мечтой, — последние слова заслуживают неодобрительный кивок со стороны гаруды.       Арахнид обнимает его: «Помоги нам».       — Я не знаю, — отвечает Ранджит.       — Отта сказал, что казнь состоялась не так далеко — не потеряемся, — именно в этот момент Нанда уловил тьму в глазах Джека, — И, помни, у тебя новое имя, мой мальчик, — он не потрепет неповиновения, — Пришло время поклониться новым богам — ты не получишь того, что причиталось тебе, — тьма превращает зрачки в колодцы, они наполнены грязной правдой.       — Я помогу вам, — Ранджит облизывает губы.       Он умер и восстал из пороха и песка, обреченный собственным проклятием.       Его останки бросят в одну могилу с низшей кастой — он не найдет свой путь.       «Я не достроен своего имени»

***

      — Он был другим, — тихо заканчивает Роберт.       — Когда происходит нечто ужасное — мы все меняемся, — Нат фыркает, высокомерно поднимает подбородок.       — Никогда его не пойму, — Роберт прячет лицо в широкой груди «сфинкса».       — Мы все никогда его не поймем, — три голоса соединяются в один — в одно имя.       И было имя «сфинксу» Джонатан.       — Он тоже дал тебе имя? — Роберт сжимает пальцами ткань.       — Да, — Джо отворачивается.       — Мы все здесь пленники.