Я сдержу себя, не переживай.

      У неё внутри агония в чистом виде: в разные, абсолютно полярные, стороны разлетаются выедающие глаза светлые, пряди волос, что собраны в тугой пучок на голове; а когда каждый раз прямо в спину врезается N-ое количество не принимающих, даже, почему-то, ненавидящих её, взглядов — Настя чувствует, в конечном итоге, скоро не выдержит.       Ей хочется кричать и поддаваться каждой провокации, которую на неё сыпались словно снег с затянутого пористыми серыми тучами неба. Хочется так же, уничтожить каждую из тех, кто хоть слово сказал ей против. Уничтожить одним отточенным ударом, который, конечно же, приведёт их в нокаут, из которого они смогут выйти лишь с приездом скорой помощи или особо едкого запаха нашатыря, заботливо поднесённым кем-то из съёмочной группы.       Но, даже когда они снова окажутся на ногах, то их вновь будет ожидать темнота перед глазами, которую освещать будут лишь искры, появившиеся из-за очередного сотрясение мозга.       Хоть она и понимает, что ей так просто больше не выплеснуть свою злость и так просто не остановить всё то, что разрушает её изнутри, она еле сдерживает себя, находясь на грани.       А всё из-за того, что желание разукрасить лицо абсолютно каждой девушке идёт рука об руку с тем, чтобы найти успокоение вовсе не в злости, а в том, чтобы проявить заботу, ласку и нежность в той, которой она видит своё отражение настолько чётко, что в голову закрадывается мысль о том, что не судьба ли так над ней жёстко стебётся, тыча в лицо теми качествами, от которого она так тщательно и долго хочет избавиться? Мол, смотри, вспоминай то, что скрываешь за своей незыблемой стеной обороны и мучайся, понимая, что не имеешь даже мизерного шанса на спасение.       Постепенно интерес выливается во что-то большее и, Настя мысленно бьёт себя за это слово, что-то более возвышенное, от которого мурашки по каждому сантиметру кожи, когда она видит перед собой льдинистую радужку глаз, обрамлённую светлыми ресницами, которых, каждый раз хочется коснуться нервными окончаниями, что прятались на кончиках пальцев и проверить, правда ли они такие мягкие, коими кажутся на первый взгляд.       Но она не может себя пересилить и показать, что она больше не та девочка-воин, а что она такой же обычный человек, в котором, так же, как и у всех, тот же набор органов, а не крепкие глыбы запрограмированной стали, которые никогда болезненно не ноют и не истекают кровоточащим соком, разъедая всё возможное живое под сводами рёбер.       Ей не хочется давать понять, что она что-то чувствует; не хочется говорить о том, что она хочет коснуться вовсе не кулаками, а раскрытой ладонью; не хочется смотреть без недоверия и не хочется показаться слабой.       Особенно всего этого не хочется перед той, кто всячески притягивает к себе взгляды, как минимум, ещё двух "лидеров" на проекте. Которых, она, кстати, не особо и пригревает возле себя, из раза в раз сбегая от каждой из них подальше, лишь бы ни за что не делиться с ними собой.       

"Зачем ей тогда третий сильный рядом, раз ей вообще никто не нужен, чтобы быть самой с собой в разрушенной идиллии безукоризненности и отчуждения?"

      Но, если у Иваненко до этого момента мысли шли ровным ходом, наделенной логикой и холодным расчётом, то сейчас они полностью растеклись жидкой кашицей и в скоре вовсе пропали, стоило ей только войти в ванную, с желанием сбросить с себя навождение путём горсти ледяной воды по лицу.       Если бы она знала, что не стоит входить в комнату, то она бы никогда бы не притронулась к ручке двери и ни за что бы не потянула её на себя. Но, так как она даже не думала о том, что это что-то запретное, то сейчас была вынуждена замереть, не имея возможности сдвинуться ни на шаг.       На сетчатке глаз, отпечатались, она уверена, что навсегда, голые плечи, мягкие овалы груди над чуть выпирающими крыльями-рёбрами и влажные капли, медленно стекающие вниз по разгоряченному и настолько тонкому пергаменту кожи, что невооружённым взглядом можно заметить дорожки красивых вен.       Голубой, как и всегда пристальный, взгляд опускается ниже, скользит по бёдрам и останавливается лишь на щиколотках, где находилась одна из немножества татуировок, граничащая с аккуратными пальцами на тонкой стопе. — Эй, какого ты без стука? — грубая интонация выводит её из ступора и заставляет сглотнуть скопившуюся слюну, чтобы убрать из горла сухость, что безжалостно его сейчас першила.       Чигринец, хоть уже и свыклась с тем, что в этих стенах нигде и никогда ей не остаться полностью одной, но сейчас, когда она, блять, прилюдно всех, когда те ужинали, уведомила о том, что хочет уединиться в ванной, была уверена, что ей удасться это сделать и, наконец-таки, спокойно расслабить разум и мышцы под потоком душевого смесителя.       Но нет, к сожалению, ей сейчас вновь приходится прятаться за большим полотенцем и делать вид, будто бы новенькая не успела ничего так тщательно разглядеть и запомнить. — Я умыться хотела, — наконец отвечает и, будто бы и правда, ничего не успев увидеть, подходит спокойным шагом к раковине.       У Юли вновь по венам разливается злость и что-то ещё, что она даже не пытается понять, а просто глушит тем, что вызывает в себе ещё больший гнев. — Может, ты потом умоешься, а? Я тут голая, как бы, стою, — говорит, краснея от злости. — Я знаю, — холодом из под крана бы не лицо обдать, а живот и ноги, что так сильно сейчас скрутило знакомым спазмом.       Она прекрасно знала, что означает этот жар внизу её тела и прекрасно знала, как именно его сейчас унять, чтобы вскоре забыть: либо принять ледяной душ, либо принять горячий, скользя руками по уже обнажённому, ещё парующему, телу. — Иваненко, — голос сталью и нарастающим раздражением скользит по ушной раковине и бьёт по перепонкам эхом, — выйди, я тебе говорю.       В кулаках сжимая махровую ткань чужого полотенца, которое она, даже не глядя, сняла с крючка, Юля не знает куда себя деть, чтобы на неё перестали так смотреть и дали вернуться в те минуты тишины, в которых она, буквально недавно, находилась. — Юль, только не говори, что ты стесняешься, — с лёгкостью и ребячеством в интонации.       Будто она уже сотню раз видела её без мешковатой, слой за слоем надетой, одежды. — А если и так, то чего? Не имею права? — А я не имею права смотреть? — вопрос не логичный, не к месту и, для обеих неожиданный, очень резкий. — Нет, — напускной отрешенностью и, пряча глаза, ищет чем ещё можно прикрыться, чтобы не быть беззащитной перед чёртовой и, от чего-то ставшей такой нужной, Иваненко, — такого права ты не имеешь.       Настя смотрит из-под прямых ресниц и, как обычно — проводит анализ, замечает во взгляде напротив слабину и некое разрешение. Разрешение, которое срабатывает спусковым крючком и убирает всякое, до этого, хоть и слабо работающее здравомыслие. — Правда? — с приподнятыми бровями и твёрдым недоверием.       Настя хоть и знает, что правда, но настолько сильно хочет, чтобы это оказалось не так, что в миг оказывается возле субъекта своего сумасшедствия. Её толчок в плечо был не таким, каким обычно бывает, когда она наносит удар и от того, Юля особо не сопротивляется. Наоборот, поддаётся назад, понимая, что ей, скорее всего, не позволят упасть, да и стена находится слишком близко, чтобы она упала на кафельную плитку пола. Поэтому она позволяет рукам, о которых она думает уже который день подряд, дотронуться до своей ключицы, которая уже и так находилась строго под пальцами обладательницы острого подбородка и, искрящейся, практически всегда, улыбки на губах.       Доверие от чего-то, в последнее время, слишком часто стало посещать её, обиженное в глубоком детстве, сердце и от этого было дико страшно.       

"Перед неизвестностью всегда и всем, наверное, так жутко."

      Настя для неё — лишняя деталь в картине, которую она так долго и усердно собирала. Так же она, "проснувшийся" вулкан, ненавистный покой, завуалированный привычной злостью и она — синее пламя, которое разожглось там, где, казалось бы, ничего гореть априори не должно.       Настя думает насчёт неё точно так же и мажет губами по ярёмной впадине, слизывает кончиком языка солёную, выступившую от волнения, влагу и, чуть отстраняясь, наводит пристальньный, как обычно из подлобья, взгляд в, почти такие, как у неё самой, глаза. После, стаскивает с себя излюбленную чёрную толстовку, в которой она только несколько дней назад стояла во время своего возвращения в школу, и примыкает чуть дрожащим телом к точно такому же.       

"Это лучше чем агрессия" — тащит острые ногти по чёрным, давно въевшимся под кожу, чернилам."

      И она действительно знает, что согреть она сможет сильнее, нежели чем ударить. Она улыбается едва ли заметно и точно понимает — она сейчас в первые за долгое время, если не счастлива, то, хотя бы, делает то, что на самом деле хочет и от этого на душе так приятно и волнительно, что ноги начинают предательски дрожать и подкашиваться.       Холодная плитчатая стена обжигает спину Чигринец холодом, но ещё больше обжигают рваные поцелуи, которые точно, она в этом, блять, уверена оставляют багровые следы на её шее.       

"Нет, я не позволю." — Юля-защитница просыпается после долгого сна.

— Да что ты делаешь-то, блять?! — отталкивает её от себя, после того, как целую вечность молчала и прикрывала от наслаждения потемневшие глаза.       Хочет показать, что якобы она была против того, чтобы её касались; якобы она не хотела, чтобы полотенце слетело с её тела и, якобы, она вообще равнодушно относится к девушке перед собой, с волос которой, сама того не замечая, давным давно уже стянула резинку и закопалась пальцами в длинные, чуть волнистые, пряди, в честь которых ей и дали эту смешную, заставляющую её улыбаться, кличку.       Настя смотрит затуманенным взглядом и ловит себя на том, что давно перестала себя контролировать.       Минутный ступор с улыбкой на губах и она получает ещё один толчок от неё и отстраняется, давая возможность девушке уйти от неё. И та отходит в другую часть комнаты и сразу же, тяжело дыша, непослушными и онемевшими от желания руками натягивает на влажное тело футболку, привычные штаны и сверху накидывает толстовку. Именно её скрежет молнии вырывает Иваненко из собственных ощущений и заставляет обернуться.       Она встречается с разъярённым голубым цветом, видит, как та привычно тычет острыми пальцами по раскрытой ладони и выходит, даже не посмев закрыть за собой дверь. Она идёт, до конца, на ходу надевая на себя снятую пару минут назад чёрную кофту. Переставляет ноги, пока не подходит до большого углового дивана, на котором всем так нравится сидеть по вечерам и обсуждать что-то, что даже отдалённо не намекало на жизнь тут, на этом, меняющих каждого проекте.       Чигринец стоит пару минут возле зеркала пытаясь успокоиться и, надеясь на то, что Иваненко ушла, выходит следом в общую комнату, последний раз хмурясь на свое отражение и думая о том, как теперь скрыть эти пятна на шее.       Но, как только дверь за ней захлопывается, отрезая пути к отступлению, она понимает, что ошибалась, думая, что Настя так легко оставит её, казалось бы ненужную персону, в покое. — Почему ты так против, слушай? Я же вижу, что ты тоже не по мальчикам, — эти слова вновь возвращают обороты её злости. — Отъебись, что тебе непонятно? Не надо меня ввязывать в то, что ты там у себя напридумывала.       Отказ от копии себя — хуже всех болевых точек и хуже всех бед мира, которые только могли на неё обрушиться. — Я же не одна это чувствую, — но, как можно равнодушнее, пожимая плечами, с привычной улыбкой, что рассекала не только её лицо, но и резала что-то внутри до болезненного осадка, в виде стеклянного крошева, — зачем убегать тогда?       Тонкие запястья и сбитые костяшки тут же прячутся в карманах толстовки. Голубые, будто окрашенный небом хрусталь, глаза уходят под ресницы, а на бледных щеках, в пунцовых пятнах, появляется вязь желваков. Юля искренне не понимает, почему ей потребовалось всего лишь несколько дней для того, чтобы образ новой участницы клеймом заселился под кожей век и почему ей никак не удаётся вытравить его, чтобы вновь оказаться сильной и нерушимой, коей была раньше, буквально полтора месяца назад.       Ей сейчас прямо сказали и, даже, более того, действиями дали понять, что она тоже засела где-то глубоко, но, признавать это и соглашаться она не намерена. Она знает, что если и счастье, то лишь на несколько недель, пока кто-то из них не уйдёт и не забудет навсегда то, что сейчас, возможно их обеих, во что лично Чигринец верится с трудом, так ярко согревает.       Она не дура, чтобы снова поверить, что между ней и кем-то нечто хорошее, кроме ненависти, может быть навсегда надолго. — Не выноси это на камеру. Мне це нахуй не нужно, — назвать истинную причину отказа язык никогда не повернётся. Она же не слабая, чтобы всё о себе так легко растрёпывать.       Если Юля говорит это с серьёзностью, то Насте до спазмов под рёбрами смешно от того, что её чувства расценили секунду назад как глупый фарс, чтобы привлечь внимание ненужных, по сути, ей зрителей. Смех зарождается в лёгких внезапно, без какого-либо предупреждения и резко подходит к горлу. Как рвотный позыв, не иначе. Он давит на кадык и с высокой скоростью ползёт влажными и шершавыми щупальцами к языку, не давая шансов его, не то, чтобы убить, а проглотить, хотя бы, ненадолго, до следующего его явления.       И девушка, хрустнув суставами тонких, исполосованных шрамами пальцев, издаёт нервный смешок. Он настолько сильно сочетается с той болью, которую она сейчас испытывает, что у Чигринец невольно дёргается подбородок, будто она ловит лицом звонку пощёчину, которой так любила в своё время награждать глупую и недолюбленную Сабину. — Я сдержу себя, не переживай, — говорит чистейшую правду, от которой самой вновь становится неприятно и мысль о том, что ей, видимо, по жизни придётся прятать все свои чувства под, уже давно встроенными, стенами самозащиты, невыносимо давит на грудную клетку.       

"Даже если под пулями придётся стоять, я сдержу себя."

      У Юли руки чешутся, чтобы привычно ударить, разнести в пух и прах, до кровоподтёков, как она давно это умеет и делает, и тут же забыть человека, как что-то ненужное, больше не цепляющее за подкорку мозга и не разрывающее нутро на несколько частей. Но она прекрасно знает, что с Настей, этой никем не прошенной участницей, подобное не выйдет. Силы, если и равны, в чём она сама, конечно, сомневается, но она ими всё равно ничего не сможет изменить.       Не в этом случае.       Здесь её просто ударят в ответ настолько сильно, что она в миг успокоится и будет вынуждена ретироваться с поля боя, так и не нанеся ответного поражения. Но она и не хочет успокаивать, если честно. Особенно тогда, когда над ней так нагло смеются, показывая то, что Чигринец здесь никто. — Я не вижу тут ничего смешного, — отстранённо кидает, будто бы, между делом.       Но, обе понимают, что Чигринец задета за живое и что внутри неё опять начинает зарождаться то, от чего даже чёрные свечи Мазур бесполезны. — Почему же? — откидывается на мягкий диван, вонзая локти в поролон, облаченный в серую, чуть переливающуюся, ткань, — мне кажется, что, вполне наоборот. Я ведь даже и не думала, чтобы об этом во всеуслышание кричать.       Юля не верит ни единой букве сказанного. Настя пришла ведь чисто ради того, чтобы вернуть в памяти людей свою популярность и завоевать новых поклонников, которых она, до прихода уже в какой-нибудь новый проект, снова забудет. — Ну и хорошо, — обрывает на полуслове, даже не смотря в глаза и, покрепче сжимая челюсть, пытается уйти от того, что сейчас с неумолимой скоростью расползаётся внутри, подобно огненному шару.       Настя вновь не может удержать в себе смех.       

"Это уже что-то истерическое, наверное" — думает.

— Оно ведь мне тоже нахуй не нужно, Юль, — и чуть вздыхает, зная, что дальнейшими словами вернёт "противнику" ту боль, которую она сейчас сама чувствует и, которую, причина её смеха будет обмозговывать ещё очень продолжительное время, вновь ломая себя по неровным кусочкам-осколками, — меня так-то, девушка любимая дома ждёт.       У Чигринец падает планка. — С чем тебя и поздравляю, — она всплёскивает руками слишком резко и, тут же понимая, что автоматическая жестикуляция вновь выдаёт её, быстро возвращает ладони обратно в просторные карманы толстовки. — Если у тебя кто-нибудь тоже появится, то скажи, — сосредоточенным и серьёзным просит тоном, — я тебя тоже поздравлю.       Юля кивает и срывается с места. Чеканя шаг, идёт к двери, изо всех сил стараясь не сорваться на постыдный бег. Время, будто застыло и теперь обволакивало её кленовым сиропом, заставляя барахтаться в нём, как закинутую специально в него букашку безжалостным ребёнком-живодёром. Хочется вылезти из него, очиститься от вязкой жижи и вдохнуть свежего воздуха, наполнив лёгкие не судорожными всхлипами, а спасительным кислородом.       Наконец, толкнув от себя деревянную, ставшей уже не такой тяжёлой, как обычно, дверь, она выходит за пределы комнаты, в которой напряжение её настолько сильно гасило, что не было даже мысли о том, что она сможет его вывезти. Кем-то не до конца закрытая дверь послушно открывается и выпускает на волю, но, Юля думает о том, что попала из одного огня в другой — уже даже выход на улицу, где под ногами лежат жёлтые листья, не остановит её стремительного удушья.       Встретившись с глазами с Женей, что, слышала их каждое слово, Юля вовсе перестаёт дышать. Ударом под дых проносятся в памяти слова Мазур, что были сказаны ей сквозь слёзы и ком в горле буквально пару недель назад. "— Юль, у меня девушка есть, ты извини. В натуре, извини."       Юля понимает, что только её никто, никогда и нигде не ждёт, и тут лишь пользуются тем, что в ней просыпается, наконец, доверие и любовь. Они просто заменяют теплом Чигринец тех, кто остался ждать за проектом своих любимых, которых, она сама, успела так быстро полюбить.       У Жени на лице усмешка. Не такая, как у Насти, но, тоже по-особому болезненная для и так уже разбитой голубоглазой. Если та смеялась ради того, чтобы задеть, то у Мазур на губах вовсе не издёвка и прямой удар, а жалость и обида за ту, с которой она и правда была ради подмены привычных чувств и ради утоления боли от ломок, накрепко взявшей её в свои лапы, зависимости. — Да идите вы нахуй все, — выплёвывает, качает головой и больше не может сдержать слёз, что давно просились быть упавшими на щёки. — Юль, — у Жени голос хриплый и пальцы влажные, которыми она пытается аккуратно коснуться тонкого запястья.       Но, аккуратно не выходит и Юлю от этого бьёт словно мощным разрядом тока. Она одёргивает ладонь, чтобы ненароком не вспомнить тепло её тела, которое она так крепко прижимала к себе до того, как ей открыли тайну, что она не единственная.       Грубо елозит по щеке тыльной её стороной, вытирая влагу, которая шла из глаз вовсе не маленькими каплями и делает большой шаг назад. — Не надо, — скулит, а не просит. — Успокойся, Юль, пожалуйста, — Мазур правда хочет помочь, но не знает как.       

"Мне бы самой кто помог" — бьётся мысль на периферии сознания, пока тело начинает постепенно выкручивать знакомыми холодными щупальцами, о которых только стоило вспомнить, чтобы они тут же дали о себе знать.

      Юля судорожно вздыхает, втягивая со свистом воздух через ноздри, медленно качает головой и, теперь тоже криво улыбается, смотря в тёмные глаза напротив. — Я сдержу себя, не переживай.