Жена

      Наруто все было в новинку — непривычная тишина за столом, что не нарушалась даже стуком посуды об деревянный стол, вежливые улыбки, за которыми скрывались целые фразы, а уж тем более слова — хитросплетенная вереница слов, что зачастую скрывала за собою еще три ряда смыслов.        На территории клана Наруто считала себя белой вороной. Некоторые ее воспринимали именно так — призывной ворон наследника. Единственный шанс великого клана на право голоса в деревне, так как именно их мон светился во все стороны на спине джинчуурики. Наруто тактично не замечала этих взглядов — ее не трогали, хватало субботних ужинов в доме главы, что, как оказалось, было традицией клана Учиха. Там она точно выделялась, сперва внешне — как полная противоположность темноте их облика, а затем бывшая Узумаки подала голос — резкий и звонкий, что резонировал с тихим журчанием женских голосов, все норовил стать рядом с низким басом мужчин, что не привыкли к такому.        Старейшины делали замечания Итачи — если жена не умеет вести себя подобающе, то нужно научить. Итачи вежливо молчал, стойко держа маску на лице, пытаясь погрузить себя в собственное гендзюцу, где Наруто в их доме неприлично громкая, неприлично веселая, неприлично живая для их мертвого клана. Он ловил лукавые взгляды Шисуи, что сидел напротив, и готов был поспорить, что кузен внутренне веселится, представляя себе учтиво-покорную Узумаки. Учтивость не в их крови, не им играть, им не сдержать себя.       Узумаки, наверное, единственные в мире, что рождались свободными внутри.       Но все же Наруто была вежливой. В своем понимании, конечно. Она никогда не улыбалась из вежливости — только от искреннего желания, зато в ее улыбке было больше правды, чем во всем клане. Худшее от Наруто — молчание, так как в жизни у нее было только два пути: сказать правду или промолчать. Поэтому нередко ее молчание ставало самым жестоким упреком, однако оно доставалось только чужим.        Итачи любил ее за отсутствие молчания. Там, где муж бы скрылся за незримой границей, жена одним словом разрушала грань, побуждая к разговору. Может, этого не хватало и отцу — хотя он не мог утверждать. Родители не привыкли показывать своих чувств друг к другу, а Итачи вторил им, позволяя себе больше нежели взгляд только наедине. Его счастье рождалось в тишине комнаты, баюкалось в полумраке и тихом разговоре. Муж и жена — но все еще дети, для которых любовь нечто выше плотского желания. Единение духа, робко-крепкое касание, невесомо-невинный поцелуй в уголок губ. Одно обещание на двоих — сохранить собственное счастье.       Наруто любила Итачи, небрежно отклоняя все остальное — фамилию, титул, звание и другие ярлыки. Ее свобода не ограничивалась серыми стенами клана, ее дух не ютился в клетке, она дышала полной грудью там, где все остальные задыхались. Она не могла любить Учих, не могла их ненавидеть, усмирив даже гнев древнего демона. Все, что ее волновало — счастье мужа, маленького Саске, поучительного Какаши-нии и собственной деревни, что несмотря ни на что была ее домом. У Наруто была своя семья — шумные джоунины, что воспитали ее по-своему, как смогли.        Собственная свекровь вызывала смешанные чувства. Она любила — как и все Учиха, покорно молчала — как и все женщины клана. Наруто боялась ее больше всех, особенно ее глаз — было в мире нечто намного сильнее хваленого додзюцу. Казалось, что Микото видела все намного лучше других — прекрасно знала, на какую скалу обрушится негодование соклановцев. Видела, но не пыталась ничего сделать, смиренно ожидая собственной участи, одним лишь сожалением в темных глазах просила прощения у Наруто, что оказалась втянута в горе чужой семьи. Это бесило до дрожи в коленках, но затем Узумаки отпускала гнев — не всем суждено рождаться свободными.        Это она успела понять, пёстро выделяясь на свадебной фотографии. Успела понять, провожая первый закат солнца в тихом одиночестве. Успела понять, символично оставляя чашку зеленого чая на веранде.