О любви мы знаем немного. Любовь — это груша. Она сладкая и имеет определенную форму. Но попробуйте дать определение формы груши!
Огонь выхватывал из темноты силуэт спящего на брошенной возле костра попоне ведьмака. Плотва, очередная Плотва, которую ведьмак купил взамен задранной накерами, тихонько всхрапывала в темноте, еще не зная, какой путь ей уготовила судьба. «Бедное ты создание. Мало того, что кличка у тебя дурацкая, так она даже не твоя, и одним звездам известно, сколько времени ты будешь ее носить», — бард не спал, глядя в огонь и вольготно развалившись на своем одеяле. Ночи стояли теплые, звездные, и Юлиан, наблюдая за танцем светлячков в ночи, волей не волей настраивался на мечтательный лад, погружаясь в свои воспоминания и выглядывая загадочные силуэты, что танцевали в огне. Так складывалось, что силуэты в основном были женские. Геральт, узнай он об этом, непременно бы сказал, что это потому, что вся жизнь Юлиана полнится прекрасными дамами. Нет, конечно, он бы сказал не так. Буркнул бы что-то вроде «Все мысли у тебя о бабах, потому что ты шалопай и блядун», а потом еще с час молчал бы, сидя с хмурой физиономией и нарушая душевный покой барда. Но, даже если бы это случилось так, Лютик бы не обиделся. Он уже достаточное количество времени путешествовал с ведьмаком и понял, что за его молчаливой, совершенно не поэтичной, а местами — откровенно поганой натурой скрывается настоящий Человек. Именно так, с большой буквы, что бы там сам Геральт об этом не думал, в конце-концов, ему, музыканту и поэту, было куда видней, что из себя представляла человеческая душа. И все же, силуэты были женскими, а значит — задавали тон ностальгии, в которую бард погружался все больше, одновременно с этим проваливаясь в такой теплый и уютный сон, что уже было и не различить, где заканчивался реальный мир и где начинались воспоминания.***
Говорят, что самая первая любовь, она — самая запоминающаяся. Юлиан был бы готов подтверждать это словами десяток раз, но сам бы никогда не признался, что имя своей первой возлюбленной, как и ее лицо, забыл напрочь. Но то, что он отлично помнил, заставляло его сердце сладко ныть в той самой трепетной неге, на какую он был способен молодым, неопытным юнцом. Она пахла как свежескошенная трава и яблоки, а по вечерам еще немножко солено-железным потом. Да, она была всего лишь дочерью простого кмета, что жил и работал во владениях барона де Леттенхофа, его отца. И их любовь, вспыхнувшая, как стог сухой соломы от случайной искры с факела, прогорела так же быстро, оставив в душе молодого дворянина пепел, обиду и воспоминания. О, как эти воспоминания травили ему душу, возвращаясь глубокими ночами, прокрадываясь в его разум в виде будоражащих кровь запахов и миража прикосновений. Отец, наблюдая за осунувшимся, побледневшим, раздражительным сыном, быстро все понял и так же быстро нашел причину. То немногое, за что Лютик был до сих пор благодарен своему отцу, — семья бывшей возлюбленной спокойно, с подачи и при помощи барона, переехала в соседнюю деревню, подальше от детинца, и, по аккуратно донесенным слухам, девушка быстро вышла замуж. Юлиану остались только воспоминания о ее широких бедрах, мягкой талии с небольшим, теплым животиком, к которому было так приятно прижиматься щекой, ласковых, пусть и с огрубевшей кожей, руках и груди, что могла сделать честь любой женщине. И остался ее запах — трава и яблоки, с капелькой соленого железа. Она, ставшая его первой, сожгла его душу дотла, но пепел, удобрив землю, дал возможность вырасти на ней первым цветам. Цветам поэзии. Именно в ней Юлиан нашел утешение и потому — свою первую любовь, хоть он и не помнил ее лица, он боготворил и, в последствии, благословил, впрочем, никогда не искав повода увидеть ее вновь. Еще не зная, куда приведет его страсть к стихосложению, Лютик, напросившись с отцом на ярмарку в Кераке, познакомился с той, что смогла в нем вызвать чувства, лишь единожды коснувшиеся его романтической и пылкой души. Любовь не плотскую, но платоническую. Не как к девушке, но как к сестре. Чудный голос, чудные глаза… Легкая на подъем, бойкая на слово, уже тогда, в своем нежном возрасте, умеющая так молчать, что душа выворачивалась наизнанку, она своими умелыми пальцами разыграла струны его души, как любимую мелодию на лютне. Она, пахнущая морем, как весь Цидарис, сама тогда еще не знала, что за судьба уготована ей, дочери мелкого барона, но, как и Юлиан, тяготела душой к прекрасному, а юный возраст (не больше восьми лет!) позволял ей не задумываться о будущем, оставляя этот груз для плеч родителя. Несмотря на разницу в возрасте, Лютик вдруг почувствовал ее настолько близкой к себе по духу, что, казалось, словно они были из одного теста, словно родные. Долгая переписка лишь укрепила эти нежные чувства, навсегда запечатлев в сердце барда ее сияющие глаза, один из которых вечно норовила скрыть золотая прядь волос. Он любил ее, как сестру. И эта любовь пережила все, даже ее саму. После дочери кмета было много девушек — молодой виконт был хорош собой, а дар стихосложения, а после и музицирования, помогал ему снискать восхищение даже там, где сам он его не искал. И когда, казалось, количество девиц, что жаждали его внимания, достигло своего пика, а детинец барона стал напоминать пастбище породистого жеребца, а не дом уважаемой семьи, отец отправил Юлиана учиться. Оксенфуртский университет, колыбель знаний всех Северных королевств. И колыбель всех студенческих пороков, какие только существовали на этой грешной земле. Там, прогуливая пары и напиваясь до беспамятства, молодой повеса встретил ее. Ту женщину, что заставила его, пылкого молодого юношу, пользовавшегося вниманием женщин даже на собственной кафедре Труверства и Поэзии, задрожать до самых кончиков пальцев, застыть под ее холодным, непроницаемым взором волшебно-невозможных серых глаз цвета грозовых облаков и закаленной стали. Она была настолько же близка для него, насколько недосягаема. Преподаватель на кафедре Права. Отношения между преподавателями и студентами не поощрялись, но никто за этим строго не следил. Однако, смотря на нее, Лютик не мог себе представить, как она, распустив волосы, вечно собранные в аккуратнейший пучок на затылке, расстегивает пуговицы своего платья тонкими, не украшенными ни единым кольцом, пальцами, чтобы позволить прикоснуться к себе кому-то кроме… Кроме кого? Кто достоин прикоснуться к этому произведению искусства, этой ожившей статуе древних эльфийских мастеров? Существует ли такой человек? Как больной, он бродил по коридорам университета, везде ощущая запах ее духов. Хвоя и мята. Такой странный, такой резко выделяющийся на фоне всех тех цветочных и травяных ароматов, что он чувствовал от других девушек. Ночью, ласково поглаживая плечико заглянувшей к нему прелестницы, он вдыхал аромат ее волос и мысленно говорил себе: «Нет, это не она. Никто не станет ей заменой. Не лги себе, ибо самообман — худший из всех грехов для поэта!» Утром он игриво целовал одну девушку, слизывая капли вина с ее губ, а вечером исписывал стопки бумаги, чтобы выразить, вырезать из себя те самые слова, те чувства, что вызывал в нем другой стройный женский стан, облаченный в изумрудное платье с серебряными пуговицами. Ту бурю, что вздымалась в нем при виде мела в ее тонких, изящных пальцах, лишая возможности говорить и, кажется, дышать. Как болван, он старался посещать все ее лекции, не задумываясь о том, что это выдаст его с головой, и на них ни разу так и не поднял руки, лишь слушая, впитывая всем своим естеством ее голос, похожий на прохладу ручья в летний зной. И когда, казалось бы, все слова были найдены и оставалась лишь самая малость — подойти и сказать их, он, тогда еще полноправный Юлиан Альфред Панкрац виконт де Леттенхоф, испугался. Два дня он беспробудно пил, а на третий день узнал, что она в прошлый вечер, пока виконт выкрикивал горькие изречения о женщинах и их жестокости к мужскому сердцу, обнимая двух прелестниц с кафедры Медицины и Траволечения, покинула стены университета. Навсегда. Побитой собакой он плелся к лекционному залу, в котором уже готовились к проведению лекции, желая увидеть собственными глазами то, как не она будет ее вести. А увидел на том месте, где он сидел, на самом неудобном месте во всем лекционном зале, с которого никогда не было видно, что написано на доске, цветок. Маленький, желтый цветок и записку. «Трус умирает сто раз. Мужественный человек — лишь однажды». Эти слова он запомнил навсегда. Ее он найти пытался, но она, словно ловкая, юркая рыбка в пруду, ускользала из пальцев. В конце концов, чувства подернулись зыбкой пеленой, настоящее стало прошлым, а она… Она осталась в балладе, к которой он все еще так и не придумал музыку, и в запахе елового леса, что так жадно вдыхался каждый раз, когда Юлиан оказывался среди темных, висящих почти до земли ветвей. Она стала его оберегом, его проклятием и его храбростью. Да, у Лютика было ее не так уж чтобы и много, но то, что было, он получил от нее, как прощальный дар. Вместе с некоторыми знаниями юриспруденции, что, все же, отпечатались в голове барда, начитанные ее голосом. Странствия уводили его все дальше от Северных Королевств, в те земли, где, как ему казалось, и было его место. В чудесный край вина, благородных рыцарей, прекрасных дам, сказок и баллад, что становятся явью. Там, пьяный не столько от вина, сколько от вдохновения, он встретил девушку, что покорила его, пленила все его мысли. Вздорная, бойкая, смелая, она была похожа на маленькую игривую ласку, пахнущую спелой вишней, что вышла к людям ради того, чтобы они вдоволь налюбовались ее грацией и красотой. Маленькая хищница, она улыбалась ему со своего трона, чуть морща очаровательно вздернутый носик. Чуть позже он, опьяненный ею, воспоет в балладах не юных прелестниц, но тех зрелых и чувственных женщин, что, будучи по воле судьбы и своего положения отданы за стариков, тяготятся своей участью и достойны любви пылкой и страстной. Влечение к ней будет похоже на бурное море, что бросает хрупкое судно то вверх, к блаженству и неге, то вниз — к презрению и одиночеству. О, сколько посуды было разбито (Лютик немало гордился тем, что в него ни разу так и не попали), сколько батиста и кружев пало в неравном бою. И только тогда, когда пеньковая веревка коснулась шеи, бард понял, что влечение и любовь не всегда идут рука об руку. И расстался со всем, что считал раньше ценным, бросив все это в будуаре своей маленькой хищницы, чтобы никогда более к ней не вернуться.***
Очнувшись, бард огляделся, пытаясь победить охватившую его дрему. Полешко в костре, догорая, снова треснуло, выбрасывая в воздух сонм искр, что, взлетая к темному, чернильному небу, сливались с сиянием звезд. Геральт по другую сторону костра спал, завернувшись в край лошадиной попоны, кажется, даже не поменяв позы с того момента, как Юлиан смотрел на него последний раз. Мысль, родившаяся во сне, никак не желала уходить. «Не всегда любовь и влечение следуют рука об руку…» — мужчина, все еще смотря куда-то сквозь спящий силуэт друга, обкатал эти слова в голове, словно бы пробуя на вкус. Потом, накинув себе на ноги край одеяла, протянул руку вбок, туда, где еще оставалось место на одного человека. Туда, где лежала она. Пальцы ласково коснулись ее тела, провели длинную, непрерывную линию, обрисовывая идеальные формы. Она словно бы задрожала в ответ, ощущая его прикосновение. Еще движение, вверх, к изящной, точеной шее. Нет, не шее — к произведению искусства, достойному любого из величайших мастеров древности. Аккуратно убрав пальцы, чтобы не потревожить ее и ночь, что мягко укутывала погружающийся во мрак лагерь, Лютик лег на бок, притянул ее к себе поближе и уснул, чувствуя ее запах. Запах лучшей во всем мире лютни. Запах ели, вишни и, как ему казалось, моря.***
На шестой день после июньского новолуния они добрались до Ривии…