Обещание

      Она стоит напротив с безразличным выражением лица, одной рукой опираясь о парту. Ее тонкие оранжево-розовые губы размыкаются с периодичностью раз в несколько секунд, но не производят никаких изменений во взгляде или мимике. А голос без особых усилий, с какой-то целенаправленной змеиной медлительностью вливается в мои уши и отдается вибрацией по всему телу. И это чувство затмевает все остальные, уводит в импровизированный аудиальный рай, где нет никакого понятия о том, что такое речь и какой в ней заключен смысл...       – Мариш, ты слушаешь?       Я просыпаюсь и вижу ее смутно, по-иному. Склонившая голову Натали улыбается лишь губами и равнодушно молчит. В классе стоит извечный тихий шум: шуршание бумаги, почесывание затылков, перешептывания или остервенелые удары о пол чьих-то гиперактивных ног. Все это сбивает с толку и возвращает в промозглую, мгновенно обволакивающую реальность. Реальность, в которой прямо сейчас для нее и всех одноклассников я заслуженно выгляжу, как пришелец.       Я рассеянно киваю и учительница, решив не проверять мой кивок, продолжает рассказывать о "поэтике души" Толстого. На сей раз я цепко хватаюсь за каждое слово и вгрызаюсь в его смысл, совершая неимоверные усилия над собой. Повествует она спокойно и интересно, естественно, с умением оратора сплетая предложения между собой. И только взгляд ее уходит будто бы на тысячу ярдов, тоскливо и ненавязчиво бороздит наши лица в заведомо бесплодной попытке найти в них что-то.       Натали шествует в глубь класса, чтобы кликнуть по интерактивной доске и переключить слайд. Я украдкой слежу за каждым ее шагом, наблюдаю неприметное шевеление ее светлых прядей, каждое покачивание кисти. У нее бледные руки с паутинкой вен на тыльной стороне ладони и всегда аккуратный маникюр – сегодня ее ногти темно-красные с асимметричным золотистым узором. Кажется, что он был подобран специально под скромное черное платье, чтобы оставить на повседневном образе отпечаток загадочности и страсти. Глядя на ее руки, я не могу удержаться от одной глупой фантазии: мы пишем контрольную, она ходит вдоль рядов, и мое сердце замирает при каждом ее приближении. В какой-то момент она исчезает из поля зрения, и шаги ее замирают совсем близко за моей спиной. Я сижу за последней партой у окна, и потому она позволяет себе небольшую вольность. Ее руки ложатся мне на плечи, по всему моему телу проходит дрожь. Я рвано поворачиваю голову и сглатываю, убедившись, что эти тонкие пальцы принадлежат именно ей. С небольшой задержкой они плавно сползают ниже, проникая неглубоко под воротник блузки. Она наклоняется к моему уху, и его обдает горячим дыханием. Шепот обжигает кожу, а ее пальцы начинают ловить верхнюю пуговицу.       – Эй! Звонок, вообще-то.       Я отрываюсь от созерцания рук Натали и замечаю Иринку, которая трясет мое плечо.       – Так интересно, что аж заснула? Мда-а, – иронично заявляет она, знающая, что я больше жизни люблю уроки литературы.       Я недовольно хмыкаю и, взглянув на присевшую за учительский стол Натали, в спешке принимаюсь собирать вещи.       – Она хорошо рассказывает, – выдавливаю смущенно, складывая в портфель учебник по литературе, на что Иринка пожимает плечами.       – Оно и видно... Окей, энтузиастка. Я в столовку, встретимся у 29-го.       Класс стремительно пустеет, и последний островок надежды в лице Иры с моего же немого согласия меня покидает. Пальцы становятся деревянными и опасно неуклюже хватаются за принадлежности, грозясь со своей неторопливостью оставить нас наедине. Натали этого не замечает, как не замечает ничего вокруг, машинально прощаясь с выходящими из класса. У нее слишком много дел, чтобы видеть все, и я не знаю, почему из раза в раз боюсь остаться с ней вдвоем и уйти последней. Может быть, потому, что за этой чертой нет ничего, кроме неловкого молчания и моей бесстыдно громкой любви.       Учительница сидит перед монитором, в глазах у нее белые квадратные огоньки. Вот она в задумчивости прикусывает губу, заправляет за ухо непослушную белую прядь. Ее волосы на солнце отливают золотом, а серые радужки становятся совсем прозрачными, как озерная гладь, отражающая небо в лучах полуденного света. Я не могу понять, о чем Натали думает, но определенно о чем-то нездешнем, только своем. И так – всегда. На классных фотографиях, где она отстраненно улыбается. Посреди всеобщего веселья на шумных школьных праздниках, когда и самые суровые из учителей не могут удержаться от хохота. Даже подтрунивая над кем-то со всем своим лукавством, она не становится осязаемой, ее взгляд по-прежнему не встречает препятствий, пронизывая земную материю вслед за далекими мыслями... Хотела бы я знать, где моя милая блуждает в такие моменты.       Пальцы неловко соскальзывают с какой-то вещи и безуспешно цепляются за воздух. Раздается гремящий, кажущийся ужасно громким, удар о пол. В онемении я быстро поднимаю пенал и закидываю его в сумку, уже готовая убежать из класса, где остались только мы. Но, подняв глаза, замираю, как марафонец, сделавший фальстарт.       – О! – театрально восклицает она. – Ты-то мне и нужна. Иди-ка сюда, Маришка.       Я подхожу к ней на ватных ногах и заранее ощущаю, как теряется далеко в пылающей грудной клетке дар речи. К щекам подкатывает жар, и я могу предвидеть, что через пару секунд мое обыкновенно мраморное лицо станет пунцовым.       Я останавливаюсь возле учительского стола. От ее пушистых, парящих иногда в воздухе волос тянется невесомый цветочный запах.       – "Болконский чувствует себя дубом". Ничего не напрягает?       Ее смешливая интонация окончательно подкашивает мне колени. Щеки и уши сгорают в праведном огне, а изнутри рвется смех, который я упаковываю в дрожащую широкую улыбку. Листок, что лежит у нее на столе, пестрит моими корявыми буквами.       – Я торопилась!..       – Да что там, – хитро улыбается учительница, пронзая меня взглядом. – Вот возьму и трояк поставлю.       Под стать ей я шутливо закатываю глаза и тут же замечаю округлую красную пятерку, выделяющуюся на фоне моих синих каракулей. И никакую тройку не поставит. Она не ставит мне плохие оценки, только угрожает – пусть порой сурово и правдоподобно. Потому ли это, что она знает, как я боготворю литературу? Все одноклассники убеждены, что я в числе немногих любимчиков Натали – тех избранных, которым она порой делает поблажки, невзирая на обычай быть строгой с учениками. Но объясняется это лишь тем фактом, что я хорошо учусь, а ей попросту нравится меня дразнить.       Милый изгиб губ Натали меняет свои очертания, и она говорит с напускной серьезностью, замечая направление моего взгляда:       – Да-да, поставлю! А если олимпиаду не напишешь как следует – загрызу.       И вновь пустые угрозы. Не загрызет, хотя это было бы любопытной сценой. Потому ли, что знает, как я боготворю ее? Может быть и так. Разве мои ломаные движения и ежеминутный ступор не красноречивее всяких слов? И от этой мысли, от ее мимолетной и довольно относительной близости все внутри замирает. Кровь приливает к жилам; мне хочется подыграть ей. Напрягаясь и смелея как никогда, я размеренно вдыхаю грудью воздух и на выдохе говорю:       – Напишу, если вы мне кое-что пообещаете.       Реплика, что должна была звучать игриво и нахально, предательски дрожит и кажется вынужденной. Натали изучающе вглядывается в мое лицо, а я не силюсь ей ответить, вперясь в пол и иногда посматривая невольно на ее красивые голые колени. Молчание длится мучительно долго и кажется, что с каждой секундой, мои слова прячутся все дальше в гортань, делая непроизносимыми даже элементарные фразы.       – Хорошо, валяй, – вдумчиво и заинтересованно говорит Натали. – Но ключи от дома не отдам.       Я нервно улыбаюсь и собираюсь воедино, чтобы решиться на совершенно безрассудное высказывание. Может, стоит придумать что-то другое и избежать позора? Не к месту вспомнив данный ею однажды совет, зажимаю ладони в кулак и до боли впиваюсь ногтями в кожу. Сердце колотится, и голова начинает кружиться. Я сама не замечаю, как губы едва слышно роняют слова.       – Вы... меня поцелуете.       Я с силой зажмуриваю глаза и сжимаюсь целиком и полностью как будто в предчувствии смертельного удара. Все тело медленно занимает дрожь, стыдная еще более от осознания того, что я не выдержала собственного напора. Сказанное кажется немыслимым. Даже не нелепым и не наглым – попросту невозможным. Просить о подобном все равно что с наивным апломбом предъявлять требования божеству, которое прежде не прислушивалось и к раболепным молитвам. Натали никогда не обнимала меня. Меня – никогда. Я часто с настоящей жадностью следила за тем, как она заключала в объятия пришедших к ней выпускников, жала их руки и хлопала по плечу. Чаще всего она искренне радовалась, а иной раз оставалась добродушной и сдержанной из вежливости, не испытывая на деле никакого восторга от встречи. Но где бы мы с ней ни были, какой бы ни был повод – Натали никогда не обнимала меня. Стоило ли тогда просить о большем?       Сама идея открыть глаза выглядит безумной, и я что есть силы напрягаю слух, лишь бы только не видеть ее реакции. Без зрения мир превращается в бесплотную черную массу, в которой в непрестанном симбиозе сожительствуют небытие и спокойствие. И все же я пытаюсь улавливать даже малейшие звуки – вплоть до эфемерного трепета чужих ресниц. Желание узнать правду борется с иррациональным страхом и незаметно проигрывает. Я никак не могу различить ее мысли за мерным дыханием и отчего-то громогласным тиканьем настенных часов. И вся душа, ослепленная и напряженная как струна, ожидает чего-то, что разорвет наконец это липкое молчание и ее погубит. А может, еще не поздно свести все в шутку?       В тишине класса тонет мягкий вздох.       – Зайчонок, – я вздрагиваю от столь теплой интонации. В голосе Натали звучат нежные и оттого особенно болезненные нотки, – я и сейчас могу это сделать.       Я резко распахиваю глаза и попадаю в ее руки. Ее губы легко касаются моих и, на мгновение отстранившись, дарят новый, более напористый, но все еще ласковый поцелуй. Натали не опускает веки. Она смотрит в мои глаза с уязвимым доверием и решимостью одновременно. И сердце заходится от боли и любви, когда я понимаю, что теперь Натали видит только меня и то, что прячется за моими зрачками. В этот краткий миг не существует ничего, обременяющего ее и бесконечно разделяющего нас.       Когда она отстраняется, меня все еще сотрясает дрожь. Я не успеваю дышать, и тело горит огнем; хочется обо всем ей рассказать, хочется все на свете объяснить. Но мысли разбегаются в разные стороны и судорожно подпрыгивают, стоит только ухватиться за одну из них. В спутанной, гипертрофированной реальности я вижу, как неровно вздымается ее грудь и влажно поблескивают мягкие губы. Натали по-кошачьи щурится, ее ресницы взлетают и опускаются – как легкие черные птицы – скорее, чем обычно. Она понимающе улыбается, проводит белой в тонких прожилках ладонью по моему лицу, и я замечаю, что ее пальцы стирают слезы. Почему же я плачу? Но и этот вопрос исчезает в череде миллионов других под волнующиеся удары пульса. Мы смотрим друг на друга, обезоруженные и честные, силясь сказать что-то значимое. За флегматичным прищуром Натали безуспешно скрываются растерянность и удовольствие.       Но звучит звонок. Она отрывается от меня и вмиг становится сосредоточенной и занятой учительницей. Бывшее ее забытье тает на глазах; я же остаюсь в туманном одиночестве. В класс шумно просачиваются дети, заполняя пространство разговорами, встречая ответные рассеянные приветствия Натальи Александровны. Рабочий процесс изживает до поры человеческие чувства, и этому невозможно воспрепятствовать. Со стыдом и разочарованием я неуверенно поворачиваюсь к двери, но тут же мою талию обвивает властная рука. Над ухом раздаётся согревающий шепот:       – Я обещаю.