Гавань

Nine hundred and ninety-nine can't bide the shame or mocking or laughter, but the Thousandth Man will stand by your side to the gallows-foot and after R. Kipling

− •••• • −• Не знаю, в какой момент своей жизни я задумался над тем, как сильно порой смирение граничит с отчаянием. Быть может, это было здесь: в чужом для меня Лондоне, или там — когда я лежал на песке, не зная, чего хочу сильнее: выжить или остаться в объятиях раскаленного ветра. Прошлое неумолимо преследует меня, вынуждает оглядываться назад. Не отпускает. Быть может, оно — мое кредо в бесполезной попытке бежать от самого себя. Измученный бессонницей, я, наконец, засыпаю и меня вновь тянет туда, где от душного воздуха горят легкие, чужой пульс смазанно частит под пальцами, а собственный глухо бьется у горла. «Кэп…» — срывается с пересохших губ товарища, и мои пальцы, прижатые к его сонной артерии, давят чуть сильнее. Кровь из раны на шее все еще бьет наружу в такт ударам сердца. Я судорожно соображаю, как бы мне добраться до рации, потому что долго мы не протянем — это понятно. Парень совсем молодой. Сколько таких, как он, осталось здесь и сколько еще останется? Я хотел бы бороться за каждого. Лишь бы был шанс. Лишь бы повезло. «Держись, Томми, ты только…» Граната взрывается в нескольких метрах от нас и меня отбрасывает на спину. Тошнота обрушивается мгновенно, а в голове шарахает как в наковальне. Я задыхаюсь от песка и залившей лицо крови, с трудом поворачиваюсь на бок и вытираюсь рукавом. На Томми я не смотрю. Пальцы цепляются в пересушенную почву, но меня словно к земле приколачивает. Я пытаюсь. Снова и снова. Я ползу туда, откуда, мне кажется, слышны крики моих живых ребят… Острая боль обжигает плечо. Двигаться больше нет сил, и я замираю под немилосердными жалящими лучами солнца. Вдох-выдох. Сознание ускользает и тащит туда, где блаженная тишина и покой… Не знаю, сколько проходит времени. Слух вдруг режет звук ботинок по испещренному мелким гравием полу. Солнце надо мной сменяется тусклыми лампами полевого госпиталя, и вот уже «держись» кто-то глухо произносит мне. Сквозь тонкую занавеску в комнату проникает серый утренний свет. Я всматриваясь в паутину тонких трещин на потолке — небрежный рисунок временем, который запомнился наизусть. Легкие забивает плесневелый воздух дешевой съемной квартиры — она будет домом первые недели, месяцы, может, годы. Сырость этих стен едва лучше афганской жары. Уходит пара недель, чтобы подстроиться под суетливый ритм Лондона: с переполненным метро, часом пик и кофе из Старбакс по 2,55. Здесь, в хаосе звуков и пестрой толпы, я чувствую себя замедленным, древним, разваливающимся на части, но отчего-то обязанным существовать. Рутина медленно, но верно поглотит меня, паразитом выжрет внутренности и оставит от меня лишь оболочку, движимую стандартным набором функций. Почему нужно искать место в мире, где благородство и доброта превратились в слабость? Каким сильным должно стать отчаяние, чтобы оборвать все сомнения и страхи? Я стою на разделяющей черте, и поток воздуха от приближающегося поезда толкает меня назад. Мое возвращение в мирную жизнь не гарантировало мне перемирие с самим собой. Выжив на войне, я все равно ее проиграл. Боль отступает на время и возвращается вновь, шевелится в груди огненным змеем. Сопротивляться ей нет сил и остается только ждать. Спасения или конца. Я думаю о родителях, которые давно умерли, о сестре, которой не нужен, я вспоминаю старых друзей, с которыми разошлись дороги. Мы рождаемся и умираем в одиночестве. Рождаемся и умираем в одиночестве... А мне вдруг ужасно не хочется. Я вслушиваюсь в обжигающую боль, принимаю ее, как благословение. Пока я могу чувствовать, я все еще живу. Свет под веками становится ярче, и мое учащенное дыхание привлекает чьи-то шаги. «Джон». Случайности. Случайности шансов на жизнь и случайности встреч. Я никогда не верил в судьбу, не задумывался о последовательностях и взаимосвязях линий жизни. Что скрывают полосы на наших ладонях? Как много вещей должно произойти, чтобы двое незнакомцев встретились? Смирение не дает нам повод сдаваться. И отчаяние порой дарует надежду. В момент, когда ты почти на грани, судьба-сука приводит в твою жизнь лучших людей. Мне нравится снисходительность и интерес в его взгляде, вкрадчивый баритон, въевшийся гулким эхом в полумрак стен на Бейкер-стрит. Я посылаю к черту свои инстинкты самосохранения, свои рьяно выстроенные барьеры и блоки. Нечто похожее, я уверен, чувствуют моряки на дрейфующей льдине, отчаявшиеся ждать спасения и вдруг увидевшие сигнальные огни. «Удивительный», — буду произносить я вслух реже, чем думать. Острое крепнувшее чувство затягивает, как пески Афгана. Привязанность на грани примитивной мании, но мое имя, произнесенное им, всякий раз вырывает из лап прошлого. «Джон». −• −−− •−− Я выпрямляю затекшую спину. Здесь сыро, пусть даже сидящий рядом мужчина вынудил сесть на полу его пальто. У него их десятки, может сотни, развешаны где-то рядами, толпы баснословно дорогих оболочек своего хозяина-гения. Он сидит, обхватив колени руками, и смотрит, не мигая. В его голове куча идей и догадок — они сплетены в огромную паутину, и я вязну в ней все крепче. Я оставляю позади мгновения прошлого: когда был моложе, отчаяннее, когда боялся потерять надежду дождаться чего-то правильного. Годы моей жизни тонут в янтаре и застывают в долгожданной статичности. Не думал, что мне будет хватать этого, но мне, черт возьми, хватает. «Сантименты», — скажешь ты. Я же назову покоем. Да, именно, покоем — с опасностью, адреналином и моим Зиг Зауэром в кармане. Как же просто поверить, что мир вокруг — твоя детская фантазия, в которой ты всегда будешь отважным пиратом, а я — преданным тебе моряком. И где бы мы ни оказались: на карабкающейся по волнам шхуне или в далеких землях, где мы найдем древние сокровища и будем танцевать в отблесках индейских костров, в южных песках ада на земле или в погоне по сырым улицам предрассветного Лондона… Неважно. Я буду рядом. И это в кайф, как вспоминать беззаботное детство, как возвращаться домой под Рождество или слышать звон гильзы от пули, попавшей в цель. Я не гений, не пастырь, всего лишь человек, готовый упрямо тащиться за тобой хоть до самой Голгофы. Мы возвращаемся под утро, перепрыгиваем начавшую скрипеть ступеньку, и на моих губах блуждает улыбка. Тебе непременно нужно подумать под надрывный плач скрипки, и я успеваю поймать торопливый бег чистых нот, прежде чем реальность укутается в мягкий теплый кокон безмятежности и вновь выстроится, как по щелчку взведенного курка. Мне спокойно обнаружить тебя на диване поздним утром. Я поправляю плед, укрывая твои плечи намеренно небрежно, будто так и было. Каким же не важным видится то, что будет потом. Моменты настоящего — вот в чем истинная ценность. Суетливый бег пальцев по лэптопу, твой любимый чай, который я покупаю под вечно угрюмый взгляд старого бакалейщика, наши обмены остротами, посиделки в гостиной и дурацкий смех Марты снизу, ее выпечка непременно с корицей и ее «дорогуша». Дождь стучит в окна до полудня. Я по привычке вытягиваю ногу, которая давно не болит. Пара часов наедине со своими мыслями, заметки в блог — истории, о которых мечтаешь рассказывать в старости тем, перед кем не страшно обнажать душу. Наши удивительные истории. В какой-то момент жизни все мы задыхаемся под пеплом погибших иллюзий, и отчаянно рвемся туда, где, нам кажется, нас ждет истина. Мы оставляем наши сердца на руинах прошлых жизней, детских мечтаний, несбывшихся надежд, собираем осколки, стискиваем воедино, впредь обещая оберегать. Нам больше нет смысла бежать от самих себя, когда мы находим свою гавань. Моя — беспокойная, глубокая, как океан. Неповторимая. Я вдыхаю глубоко и свободно. Еще мгновение, и мир закрутится в привычном круговороте. Один. Два. Три… Торопливые шаги, росчерк полы пальто, небрежность и стремительность в каждом движении, в каждой крупице времени, в каждой танцующей пылинке и каждом блике солнца в ставшей родной 221б по Бейкер-стрит. «Джон. Ты со мной?» «Ну разумеется, Шерлок. Всегда». − •••• • −• then −• −−− •−− now