Цветение юности

Тяжелые наступили времена. Ещё не так давно тонкая ножка прекрасной девочки беззаботно ступала по зелёным луговым травам, по мхам высоких холмов и нагретым солнцем камням, а теперь ей судьба облачиться в сапожки расшитые, да гулять, где велено, покуда совет решение выносит. Собрались родичи далекие и не очень, разодетые в пышные меха волчьи, да шкуры медвежьи, думать за кого бы красавицу выдать — только вступила милая Доппио в возраст, как набралось люду полный дом, а отец и рад советчикам-друзьям своим. — Предлагаю выдать её за овдовевшего конунга, богатств у него больше, чем у того пройдохи земли. На том порешали, что быть юной девушке женой владыки, а новость разлетелась по всей стране. Будут сапожки золотыми нитями расшиты, да камнями искристыми драгоценными блестеть на солнце осеннем. Вдовец семью одарил, чтобы знал народ кому достанется цветущая молодость прекрасной девы. На третий день почтили визитом их сватья, красавицу юную в песнях воспевали, да золотом прославляли, а ей и не в радость всё богатство конунга. Помолвлена была она, а теперь другому её продали, горе чужое за плясками не видят, ушами в хмелю рыданий её горьких не слышат. Всем место было — мужчины хмельное питье варили, гостей милых поили, а женщинам невесту готовить велели, да мудрости научить семейной. В приданное всё, что нажила собрали, ложе брачное украшали последними травами ароматными, дикими вересками оплетая. — Матушка моя, как можно же не любя венчаться? Неужели можно помолвки ранние разрывать? — слезы росою по бледным щекам стекали, а мать только и знала, что поговаривать о непутевом сыне рыбака, который и потонул небось, раз своих сватов не послал. — Конунга золота больше, чем рыбы тот простак наловил за всю жизнь, — хлопотали женщины вокруг, украшая груди ее бусами тяжелыми, а пояса туже мотая, чтобы не дочерью человеческой, а точь богиней казалась она государю. — Будешь жить, да нас вспоминать по благодарности великой. На пятый день корону серебряную молодой невесте возгрузили венчать не видавшую платка головушку. До того красивой девушка была, что не поверили глазам друзья да родичи — неужто их простушка Доппио такой всегда была? Искрилась в ржаных лучах света девушка, сапожки украшенные, каждый шажок её корона музыку играла висячими украшениями. Конунгу невеста понравилась, уж больно мила была и молода. — Вино пейте, цветущую розу прославляйте! — кричала толпа и начинался пир, которому конца не видно было, только жениху куда занятнее миловаться было. Один танец с прекрасной невестой разделив он было предложил каши сварить, да только девушка не хотела, всё в толпу глядела и сама в пляс супруга тянула. Ледяные маленькие ладошки обхватывая своими поверх, тянул Дьяволо милую ближе, а та безвольно в руки шла, хрупким телом к супругу припав велела за стол ее усадить, да матушку позвать. Корона тяжелая, танцевать мешала, а сыр резать невеста не хотела, все вино подливала конунгу, да за руку держала. Стал народ и зрелищ требовать, да жених высокий удался — подхватил за талию изящную молодую и на лаву поставил, чтоб гости любовались. А тем того и надо, чтоб уста невинности лишили. Конунг всласть нежил губы ласки не видавшие, к сердцу милую прижимал, да шепотом откинуть стыд умолял. — Милая моя Доппио, ночь скоро, не пора ли гостям и честь знать? — Сударь мой, супруг законный, разве достойно ли празднество будет, коль так быстро закончим мы потчевать родных и близких? Традиции я чтила смалу, так пусть продолжает народ гулять. Кротко отозвавшись вздохнула суженная упрятав в глазах слезы. Знала она, что не видать свободы больше, не хотела идти в спальню. Пиршество не угасало — посменно спавшие гуляки сменяли друг-друга, невеста же почивала в своей кровати, не разделив с супругом ложе. На седьмой день время всё ж настало, кашу у невесты утащил моряк, вернувшийся до первых морских бедствий, пришлось щедро отплатить пройдохе, да слушать рассказы его про далекое море тёмное. Обветшалая одежда его пахла солью, ветрами неукротимыми и сказал он — «Я вижу поднятые паруса.» Оставив охмелевшего супруга, бросилась она к скалистым берегам, сапожки оставив снова, чистой ножкой на самых цыпочках к кораблю побежала. По скалам волн опасаясь ловко бежала она до самого корабля. Приняли бедняжку на борт — медом и вином угощали, да капитану представили. Отвёл он её на берег ветренный, плащ свой раскинул под неё и уложил прекрасную невесту в душистых травах. Взял кисть её тонкую в грубые моряцкие пальцы, стал касаниями трепетными, губами кожу изучать, да поговаривать: — Красивы пальцы твои, колец обручальных не знали ещё две ночи назад. Развязался пояс тугой от бега долгого, разметались шелками волосы по старому плащу да травам, а капитан перебирал их как сукно дорожайшее. — Вижу, волосы твои венца невесты раньше не знали, а теперь цветет твоя юность. Оголились плечи хрупкие, бусы пропали в густой траве, а моряк стан её оглаживает, припадает губами к её и прижимает к себе, только и твердя вслед последним теплым ветрам: — У груди своей нежной не утешала ты ещё детей, моя нежная цветущая юность. Не знали эти прекрасные глаза тревожных ночей. Там, у скалистого берега, лягла девушка с бедным сыном рыбака без тревоги и страха. Забрал он с собой её цветущую юность в далекие моря. Утром же юная дева взяла хмельного жениха и на их семейном ложе с ним лягла. Свободы познав перед жизнью замужней, не боялась она конунга уста, была скромна, кротка и подобно тем касаниям нежна, отдала молодость свою с венцом невесты.