Об именах и победах

В раздевалке Валера молча убеждает себя в том, что не нервничает, что спокоен, что эта игра ничем не отличается от предыдущих, но более откровенной неправды трудно найти. Наверное, так и бывает, когда через десять минут начнется твой самый важный матч, а ты пытаешься держаться молодцом. Наверное, будь здесь Тарасов, он бы сказал "Тебе не страшно, Харламов". Но его здесь нет. И ободряющих слов ждать неоткуда. Трибуны пока молчат, потому что команды в данный момент сидят по раздевалкам, настраиваются и слушают последние напутствия наставников. Или же тех, кому очень захотелось на это место на таком интересном матче. Канадцам повезло больше, им не меняли тренера накануне игры. "Обезглавлена сборная", так ведь сказал Балашов в самолете? Как же этот... неутомимый человек был прав. А, пока не пришел Бобров, чтобы вывести их на лед, можно спокойно собраться. Хотя чего тут собирать: форма на нем, клюшка на месте, платок... Валера мгновение раздумывает, надеть ли этот платок, который с ним всегда, с первого хоккейного матча. Потом, устыдившись своей дурацкой реакции ("ребячество", "ты его что, до старости носить будешь?", "разве в платке удача?"), надевает, прячет под формой, ближе к сердцу. Так надежнее и правильнее. А потом они пишут имена на клюшках. Тех, ради кого выйдут на лед. Тех, кто по каким-либо причинам не может быть с ними сегодня в Монреале. Имя Иры выводится автоматически, только упрямые пальцы чуть подрагивают, потому что это − не то. И имя не то, и человек не тот. Но за спиной стоят ребята, и не написать ничего с учетом того, что про его девочку вся команда в курсе, кажется странным. А написать другое имя... он еще не свихнулся. Маркер и идея передаются дальше, а Валера стоит и безотчетно трет первую букву чужого имени. Если не будет "И", останется слог "ра". Хороший такой слог, в фамилии Анатольвладимировича он тоже есть. Потом появляется Бобров и тут же дает наставления, размахивая газетой с серьезным видом и выражением на лице "кто, как не вы". Валера знает, что тот не верит в победу: это же НХЛ, это же Канада. Но уверяет их, что очень просто − пойти и сделать это. Харламов подсознательно ждет, что Бобров попробует настроиться на волну нервничающей команды, чтобы срезонировать в такт. Зачем эти уверенные и заезженные слова, зачем газета, когда можно − одной фразой, приподнятыми бровями и дернувшимся уголком рта. Но тренер "Спартака" глух к собственной мимике и прячется за уверенным тоном и перечислением их прошлых заслуг. Да уж, этот точно не скажет "веселее, мы в хоккее". И уже после традиционного "присядем", после того, как ребята хватают клюшки, ободряюще хлопают друг друга по плечам, двигаются к выходу... где-то на моменте пересечения порога раздевалки Валеру накрывает. Вот он сейчас выйдет и будет играть клюшкой с пустым для него именем: просто набор букв, просто старая интонация. И, возможно, он забьет ей пару-тройку красивых шайб. Так не должно быть. Валера бегом возвращается в раздевалку, быстро отыскивает маркер, даже как-то ожесточенно разматывает ленту с рукояти. Переписывать "ра" или дополнять его времени нет, кроме того, по фамилии это как-то совсем не корректно. Очень хочется − по имени. Но нельзя. Потому он коротко пишет на ребре "А. В.". И подчеркивает для верности, слыша шаги за спиной и кое-как впопыхах заматывая ленту обратно. − Валер, ты чего копаешься? − это Кулагин вернулся за потерявшимся семнадцатым. − Игра же сейчас начнется, сборной на льду выстраиваться, а тебя нет. − Борис Павлович, иду, извините, − торопливо бормочет Харламов, развязавшийся, наконец, и с лентой, и со своей первичной опиской, в полной готовности идти и побеждать. Теперь − точно в полной. И всю короткую дорогу из раздевалки до льда Валера думает, что Кулагин может сколько угодно ворчать на него за эту задержку − она того стоила. Выход на поле под свист − это даже не обидно. Понятно, что тут их никто не жалует, даже за соперников не считает. Вот и сбивают настрой как могут. Потом свист прекращается, и резко взрываются трибуны, приветствуя канадскую сборную. Весь матч для Валеры сливается в попытки увернуться, сманеврировать, забросить. Канадцы играют грязно − и вышибают, и ставят подножки клюшками, так, что чувствуешь себя лошадью, перепрыгивающей через препятствие. Или быком. Он думает, что, наверное, после агрессивного начала игры мог ожидать, что наращивание счета от цифры "ноль" приведет к тому, что с ним не будут мериться силами и удачей, просто выведут из строя. Ногу из-за обезболивающего он почти не чувствует. "Завяжите так, чтобы не разлетелось". Случайно подобрал те же самые слова, а сразу ощущение, что Тарасов где-то здесь, рядом. Как тогда, когда сжимаешь клюшку с именем. На самом деле, все правильно. Имя Иры − полустертое, будто бы даже не настоящее, − ближе к поверхности льда. А инициалы жгут ладонь даже сквозь темную изоленту. И от этого куда теплее. С таким теплом только на вражеский лед. Чтобы растопить его. − Анатолий Владимирович, мы выиграли! − менее часа спустя он кричит об этом так сильно, потому что не может сказать "Вы же знаете, для кого была эта победа". Сейчас − не может: другая страна, телефонное соединение, которое на пути передачи звуковой волны из Монреаля в Москву теряет и интонации, и подтекст, к тому же, команда рядом. − Ты мне лучше скажи, откуда взялись три шайбы в наших воротах? − отшучивается Тарасов, и этот его сдерживаемый смех переливается как теплый чай в кружку. И, кажется, ни огромное расстояние между материками, ни Атлантический океан этому не помеха. Потом они собираются домой. С триумфальными улыбками на лицах, горящими глазами и словами обо всем и ни о чем. Валера тоже улыбается, как все, и не скажешь, что о своем. Улыбается, когда их уводят со стадиона, когда они идут через толпу канадцев, которые, удивительное дело, поздравляют их. Поздравляют с хорошей игрой, чуть ли не растаскивают команду по игрокам, хорошо, что впереди идет Бобров, а позади − Кулагин, они не дают никому отстать или остаться в Монреале на память местным болельщикам. Пробиваясь через толпу, Валера не сразу замечает, что привычной тяжести в правой руке нет. А, когда замечает, Бобров уже командует: − В автобус. И пусть Харламов понимает, что это глупо, что клюшку вырвали не полминуты назад и вообще в такой толкотне она могла просто выпасть, он все равно разворачивается и уверенно идет назад. − Давайте, ребята, загружайтесь, − поторапливает их подошедший Кулагин. И окликает его, увидев, что номер семнадцатый идет в противоположном направлении − к бушующей толпе − и все смотрит по сторонам. − Валер, ты чего оглядываешься? Или потерял кого? − Борис Павлович, я клюшку найти не могу, − признается Харламов, хотя и знает, что Кулагину, наверное, чертовски странно это слышать. − Вытащили, наверное. Борис Павлович меряет его коротким взглядом и задумчиво произносит: − Да, скорее всего. Вы же настоящий ажиотаж произвели, вот и хотят растащить на сувениры советскую сборную, если не игроков, так хотя бы клюшки, − короткая пауза, а затем уже совсем другим тоном, задорным, что ли, − Ну, считай, что в Канаде у тебя появились поклонники. Жалко, что ли? − Да нет, − отвечает Валера почти тем же голосом, каким отвечал Тарасову после отставки с поля на вопрос о возможном взаимодействии Викулова и Фирсова с Полупановым. Деревянным, не своим, нейтральным настолько, что голос кажется вырезанным из картона и пущенным в плавание попутным ветром − до ближайших порогов. − Не жалко. Хорошо, что Кулагину неоткуда об этом знать. И хорошо, что ему не понять, почему Валера так не хочет возвращаться без этой клюшки в Москву. *** Стук в дверь застает Тарасова на кухне. Посмотрев на часы, он еще успевает удивиться − и кого принесло на ночь глядя, тем более что сегодня все празднуют и отмечать будут до утра. Но идет открывать. Принесло Кулагина. Причем не иначе, как прямо с трапа − официальный костюм, галстук и какой-то усталый, но решительный вид. − Боря? Вы уже вернулись? − это глупый вопрос, но столь поздний визит Кулагина идет ему под стать. − Мы прилетели полтора часа назад, − подтверждает визитер и протискивается в прихожую с каким-то объемным пакетом. Скидывает обувь, спотыкается обо что-то. − А это еще что такое? У Бориса Павловича в руках − нечто среднее между прутиком и палкой. Конечно, у Толи всегда был умеренный бардак в квартире, но вот приносить веточки с улицы за ним раньше не водилось. − Да так, − отвечает Тарасов, мельком взглянув на находку. − Вертел в руках, выбросить забыл. Давай сюда. Сейчас чай поставлю, проходи. − Не надо, − отмахивается Кулагин. − Я ненадолго. Знаешь ведь уже? − Конечно, знаю, − короткая ответная усмешка. − Во двор было не выйти − так радостно встречали каждый гол. Не видишь, так слышишь. − А ты выходил? − быстро, чтобы не спугнуть, спрашивает Кулагин. − Выходил. − Зачем? И вправду − зачем? Что такого неотложного могло образоваться у тренера ЦСКА, чтобы отвлечься от мачта, за которым вся страна с придыханием следила? − Да вот молоко дома закончилось, − с совершенно искренней интонацией врет Тарасов, вертя в руках свою палку. И Кулагину видно, как тот даже не пытается придумать более правдоподобный предлог. − Жалко, что нам его не выдают, − дипломатично высказывается он, поддерживая ненужную никому из них тему. − За вредность. − Кого? − рассеянно уточняет Тарасов и безотчетно водит веткой по паркету, странно так водит, будто в руках импровизированная клюшка. А Кулагин смотрит на эту ветку и внезапно понимает, за каким "молоком" Тарасова понесло в ночь на улицу. Наверное, это та крайность, после которой ничего нет, раз уже не можешь просто смотреть матч, раз не видеть проще, чем не участвовать. "Это мечта всей моей жизни", − не раз говорил ему Толя. Вот только мечты Тарасова исполнились совсем не так. На то они и мечты. За свою реальность каждый сам в ответе. − Молоко, конечно. Почему-то тренерство по хоккею не подпадает под декрет. Недостаточно вредная профессия, видимо. Хотя как сказать... − Борь, какое, к черту, молоко, − устало выдыхает Тарасов, прерывая его и расписываясь в собственной лжи. − Просто... Что "просто", Кулагин не переспрашивает. Все и без того понятно. Два идиота − один с маркером, другой − с палкой со двора вместо клюшки. Кстати, о клюшках. − Я, собственно, тебе подарок привез. На память. И давай ты его примешь, а я пойду. Мне отсюда до дома и так путь неблизкий, так что − вот, держи. С этими словами он вручает недоумевающему Тарасову пакет и ждет интересных реплик, когда тот разберется с упаковкой, чтобы спросить что-то вроде... − Ты что, у канадцев клюшку отобрал из тех, что о лед не успели сломать на горестях? − Да нет, это наша, советсткая, авторства Валеры Харламова. Тарасов больше не ехидничает. Но вот недоумение на его лице проступает еще отчетливее: − И зачем она мне? По спине его огревать? Так поздно уже: вырос "Чебаркуль" и, кажется, перерос свою травму. Подгонять больше не надо, он, как я вижу, и сам справляется, − кивок на выключенный телевизор. − Так что верни раритет владельцу, Борь, и ерундой не занимайся. − Зря ты так, Анатолий Владимирович, − Кулагин ничуть не обижается: примерно такую реакцию он и предвидел. − Это очень интересная клюшка, о многом рассказать может. В том числе и о том, во что рационально бы не верить. − Борь, − прерывает его Тарасов, поняв, что старый-старый диалог снова всплывает с теми же нотами: мягкий убедительный тон Кулагина и собственный, уверенно отрицательный. − Мы уже говорили об этом. Причем не раз. Это моя проблема и больше ничья. И я был бы тебе благодарен, если бы она больше не поднималась. Тем более что и говорить не о чем. Тебе самому не надоело талдычить одно и то же? − Талдычить − надоело, − охотно соглашается Борис Павлович и поворачивается к входной двери. − А вот чтобы ты действительно послушал − не отказался бы. Он надевает обувь, накидывает куртку и спиной чувствует, как к недоумению Тарасова примешивается растерянность: обычно он никогда не уходил сам, только когда несколько раз подряд давали понять, что ему все кажется, что говорить о выдуманных вещах бессмысленно, а о реальных − опасно, что каждый, в конце концов, имеет право на фантазии, пока они не затрагивают объект и происходят только в голове. Что за мысли стыдно больше всего, но это − перед собой. Это личное. Запереть понадежнее и почаще скатываться в самодурство и цинизм. − Пойду я, Толь, − говорит Кулагин, чувствуя в руке холод дверной ручки. − А ты тут посиди и стоп себе подумай, так, кажется, твой подопечный выражается? Ленту вон размотай в двух местах. Если останутся вопросы по художествам − спросишь завтра, хотя, как мне кажется, их у тебя не возникнет. А теперь − открыть дверь и не слишком быстро − вниз по лестнице. Интересно, на сколько он успеет спуститься? На этаж или на два? − Борь. Кулагин замирает на лестничном пролете − всего двадцать ступенек вниз, что-то слишком быстро − и смотрит вверх, на Тарасова. У того на редкость интересный голос. Удивленный − да, но вместе с тем надтреснутый какой-то. Странно, ведь не видел же еще ничего, не успел бы, с чего тогда? − Ты пришел сюда в полпервого ночи, чтобы просто занести мне клюшку Харламова? − с интонацией "Борь, тебе там в Монреале клюшкой случайно ничего не отбили?" произносит тот. − Почти, − кивок на оба вопроса, и на незаданный тоже. Именно в Монреале под неестественным харламовским "не жалко" он понял, что правильно стащил клюшку и притащился сейчас ночью к Тарасову с доказательством, на которое тот смотреть не хочет. Или боится. Не верит. − Одно слово неправильное. − Какое? Кулагин улыбается и смотрит на своего друга очень мягким взглядом. Почему-то сейчас ему кажется, что Толе максимум двадцать пять. И что их разделяет количество лет, превышающее то, которое Харламов прожил на земле. А ведь это совсем не так. − Ты, кажется, афоризмами в детстве увлекался? Помнишь один, у Уайльда? Про правду, которая... − ... редко бывает чистой... − И никогда − простой, − довольно довершает Кулагин. − Так что иди давай, разматывай свою правду, аналогии проводи, схемы взаимодействия замыкай. Только не откладывай. И не вздумай Харламову возвращать, поговори с ним сначала. − Да что там, на этой клюшке, в конце концов, такое? − не выдерживает Тарасов, спрашивает, перегнувшись через перила, и он сбивается с подсчета ступенек, уводящих вниз, на улицу. − Свобода, − отвечает Кулагин и заново начинает подсчет. Пятая, седьмая, десятая. − Твоя и его. − Тринадцатая, шестнадцатая, двадцать первая. − И, думаю, это поважнее победы в Монреале.