Хэштег коммунизм

— Совсем плохо? — тихо спрашивает Цукишима, легко касаясь чужого бедра. Куроо кивает и мрачно усмехается: — Ебучие месячные. Когда Бог наказывал Еву, изобрел, блядь, природный аналог китайских пыток. Цукишима на такое только тяжело вздыхает, зачесывает чужую влажную челку и нежно касается губами лба. Спрашивает: — Хочешь лечь? Или чего-нибудь… — недоговаривая, описывает глазами полукруг и возвращает взгляд к чужому лицу. Куроо думает, что выглядит очень плохо: со вспотевшим, наверняка красным лицом, со сжатыми из-за боли челюстями и с неизвестно какой гримассой. Какой отстой. — Лечь было бы замечательно, — говорит она и чувствует сушняк в горле. — Можно, пожалуйста, воды? — Сейчас принесу и расстелю кровать, — Цукишима кивает и выходит. Куроо очень больно и обидно: цикл сбился, и месячные — сука, болезненные, хотя раньше такими не были — начались именно сегодня, в день, который Цукишима и Куроо запланировали потратить на совместный отдых — хоть плачь. Цукишима протягивает стакан, и Куроо, принимая его, на мгновение касается чужих пальцев. Холодные. Вода тоже холодная — это приятно. Куроо пьет, запрокидывая голову, до дна; Цукки забирает стакан и (безжалостно) объявляет: — Так, теперь встань на пять минут. Куроо поднимается и прислоняется к стенке. Считает — раз, два, три, четыре — вдохи, чтобы отвлечься от дискомфортных ощущений, не напрягаться слишком сильно и не думать «божебожебоже когда это пройдет должно же», пока Цукки расстилает, свою кровать (не футон — и это греет Куроо сердце). — У меня нет запасной пижамы, — говорит Цукишима, — только если свободная футболка, но у нас теплее, чем в обычной японской квартире. И мое одеяло тоже теплое. — Неудивительно, — бормочет Куроо. Цукки копается в шкафу, кидает на кровать две футболки, стаскивает с себя гольф, заводит руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик — Куроо отвлекается от собственных ощущений и залипает. Цукишима — в отличие от Куроо, у которой бедра всегда были полными — очень худая: ключицы сильно торчат, четко видно напрягающиеся мышцы. Сердце начинает щемить нежностью. Цукишима замечает взгляд Куроо, говорит: — Ну не в лифчике же мне по дому ходить. Ты переодеваться собираешься? Куроо стягивает все, кроме трусов, быстро надевает футболку — в доме и правда тепло — и залезает под одеяло. Она лежит неподвижно, находит идеальный баланс между напряженностью и раслабленностью пресса, и ей становится легче. Открывает твиттер, без особого интереса листает ленту, выключает телефон, выдыхает. Смотрит на Цукишиму, сидящую за столом с конспектами, и спрашивает: — Полежим вместе? — О, если это из-за твоей боязни монстров под кроватью, то ты можешь не переживать: главный монстр тут я, — говорит Цукишима, вздергивая бровь, и расстегивает пуговицу на джинсах. — Мне было пять, — стонет Куроо. — Имей совесть. — Что это такое, — Цукишима залезает в кровать, после уже стягивает резинку с высокого хвоста и отбрасывает куда-то в сторону. В отличие от других девушек в ее команде, у нее длинные волосы: согласно неписаным правилам, стрижки волейболисток должны быть короткими — но Цукки «плевать хотела, официально ведь не сказано, они ничего не докажут». Куроо двигается к Цукишиме, обнимает, прижимается носом чужой скуле. Чувствует ответное объятие одной рукой и мягкое поглаживание кончиками пальцев своего бедра. Чужое дыхание легкощекочет кожу. Цукишима тихо спрашивает: — Лучше себя чувствуешь? — Да, — отвечает Куроо, — спасибо, Цукки. Ты моя фея-спасительница просто. — Нет, — Цукишима трется своим носом о чужой, — я чудовище из Преисподней. И теперь тебе придется продать мне душу. — Что же, — говорит Куроо сонно — ее немного рубит, — отдать свою душу тебе я совсем не против. Цукишима хмыкает: — Что за сопливые нежности пошли? — Они не сопливые, — возмущается Куроо, — к тому же, тебе нравится. — Да, — на удивление соглашается Цукишима, — да, так и есть.