лишь бы не снилось

Имя твое Свет на губах Острым копьем Вонзится в мой прах

      В ноябре замок Рэйнов погружается в особую тоскливую хмарь, серую и склизкую, словно щупальца спрута, превращается в мёрзлый мраморный склеп, с молчаливой преданностью ожидающий не меньше сотни своих покойников-хозяев, которые никогда больше не вернутся под эти своды. Они умерли, все, по настоящему, очень давно, так давно, что и не упомнить всех тех безликих лет, проведённых в безукоризненном служении кастеляном полупустому дворцу и наставником — девочке-последней-наследнице. И их могилы на родовом кладбище, как и полагается правилам, но Тэйна не отпускает ощущение того, что он сам тоже — мертвец, однорукий и тощий, беспокойный, неуместный, не помнящий, как правильно коротать дни заимствованной жизни, скелет, обтянутый хрусткой пергаментной кожей, каким-то злым чудом поднятый из гроба, лишённый своего последнего приюта-ямы, куда должен был лечь вместо своего самого близкого человека, друга-брата-партнёра.. Тэйн встряхивает головой, жмурится от пронзившей виски боли. Пропасть-память, бурлящая и жадная, будто свинцовые воды угрюмого северного моря, почти вновь охватывает, опрокидывает его в горечь той потери, лижет холодным шершавым языком старые шрамы, бьётся о тонкую розово-красную мембрану, под которой — незаживающая развороченная рана и осколки рёбер, под которой — вырубленная в мышцах вместо сердца дыра с изорванными краями. Мембрана натягивается до скрипа, до глухого треска, когда бездна наваливается всей своей мощью. Тэйн впивается негнущимися пальцами в полы незастёгнутой рубахи, стискивает зубы — и так удерживает сознание на краю беспросветного уныния, хрипло бормоча самому себе "терпи, терпи...". И на этот раз его отпускает почти сразу. Тэйн не двигается ещё несколько мгновений, чтобы дать своей извечной скорби угнездиться обратно, на самые тёмные задворки разума, а потом открывает глаза. В его аскетичных покоях всё также сумрачно, хоть за окном, увитым кованной решёткой, напоминающей виноградную лозу, небо молочно-белое, почти без сизой облачной ваты, чуть рыжеющее на горизонте полосой багряного леса. Осеннее ненастье всё ещё властвует в Эсперии, но дыхание стужи уже пробивается через завесу дождей и листопадов мелкой крупкой инея, укрывающей белесым траурным покрывалом траву и цветы в садах замка. Впереди — долгие месяцы холода и студёных северных ветров, вырывающих последние крохи тепла из каменной кладки дворца, месяцы длинных ночей и коротких мглистых рассветов, более неспешных, вдумчивых обходов каждого коридора и комнатушки, бескрайнего одиночества и застарелой пытки тишиной... Кусочек пресного соломенного солнца показывается над треугольной башенной крышей, минует острый шпиль с поникшим флагом, перетекает по черепице так, чтобы залить светом внутренний двор и.. вдруг концентрируется на рукояти меча болезненно ярким бликом, бьющим прямо в лицо и от которого под веками кривыми росчерками дрожат цветастые молнии. Тэйн машинально загораживается ладонью, соскребает изнутри всю свою выдержку, чтобы не шарахнуться прочь от этого мучительного ноябрьского утра обратно под толстое пуховое одеяло и промаяться под ним до конца этого не-пережить-осеннего предзимья, и отворачивается от окна. И видит своё отражение в зеркале. Он выглядит... плохо. Лицо бумажно-бледное, с испариной, глаза мутные, морщины у носа и губ острые и напряжённые, глубокие, словно бороздки от чьих-то когтей или окопные рытвины. Тэйн усмехается, растирая щёки до розоватых пятен, а затем начинает загонять пуговицы на рубахе в петли: гремящая на континенте, набирающая обороты война теперь гремит и у него в голове. И так просто не отпустит, как не отпустят вина с утратой, всегда по осени вместо тёмных равнодушных снов становящиеся кошмарами, до тех пор, пока он не научится жить с этим, а не существовать, пытаясь зарастить ничто в груди с помощью суточных вахт, часов рьяных, изматывающих тренировок, битв во имя мира, скупых и совершенно не освобождающих слёз. Пока не сможет это сам себе простить. Культя на месте правой руки знакомо отзывается зудящим фантомным присутствием, когда Тэйн накидывает плащ и поправляет массивную железную звезду на кителе. Там покалывает, пощипывает, и ощущение такое, будто сорвали со свежей царапины чуть подсохшую корочку, растеребили до сукровицы, надавили, чтобы собрать ярко-алую кровяную каплю, размазать её по линиям шрамов и складкам зашитой кожи... Он зовёт это "колючей щекоткой", преддверием, предвестником ещё одной боли, но немного иной, порой невыносимой: ноющей, выкручивающей сухожилия, пожирающей заживо своей необратимостью, невозможностью избавления. И он знает: боль эта станет его неизменным спутником до самой первой капели, до самых мартовских зорь, насквозь прокопчённых дымом печей и пронизанных робкими трелями перелётных птиц, а потом, как отожравшийся хищный зверь, ленивый и опасно грациозный, она затаится, свернётся пульсирующим клубком внутри, за полыми трубками оставшихся рёбер, в месте, где плёнкой покрыто особо уязвимое, хрупкое, никак не заживающее, чтобы копить-копить-копить свой голод до следующей осени, умножать и умножать его чувство вины, его страдания. Потому что он заслужил. Тэйн просовывает целёхонькую левую руку под накидку, ощупывает обрубок, взвешивает его на ладони, поглаживает по кругу неуверенным движением подрагивающих пальцев, баюкает того оголодавшего зверя, который уже скалит зубы. Тэйну хочется, чтобы зверь ещё немного поспал, ведь он должен подготовиться к его укусам, и потому гладит и гладит своё увечье до тех пор, пока знакомая пустота не занимает место "щекотки". И впервые Тэйн рад этой пустоте, ибо она приносит с собой облегчение, которое позволяет ему вложить меч в ножны и выйти за дверь. В коридоре его никто не ждёт с донесением, никто не маячит, не суетится — то ли ещё слишком рано, то ли уже миновало время позднего завтрака, и немногочисленные обитатели замка, не считая солдат-новобранцев, тихо заняты другими, личными делами. Тэйн вешает меч на пояс, кладёт привычно на его эфес руку, чтобы казаться отчуждённым и равнодушным ко всему, кроме своего оружия и остатков своей терпеливости, и идёт в глубь замка. В одной из галерей, куда он выходит после блужданий по бесконечным переходам, пролётам и их перекрестьям, которые, конечно, знает наизусть, хозяйничает сквозняк, а по плитам пола скользят рыжие кленовые листья, влетающие через большие каменные окна-арки, лишённые стёкол. Тэйн замирает у ближайшего, почти касаясь плечом колонны, и смотрит на сад, на змеящиеся между кустов дорожки из гладкого булыжника, на давно не работающий фонтан, у которого он когда-то дал клятву служить дому Рэйнов в уплату долга (как будто выторгованные у смерти чужим милосердием годы можно оплатить), когда-то стал Эстрильде первым и последним наставником и у которого же потом, после нескольких месяцев упорных спаррингов сказал, что учиться ей больше нечему... Частая дробь шагов разбивает воспоминания, и Тэйн машинально подбирается, как перед атакой. Это что-то на уровне инстинктов, глубинных и травмированных; это жадное желание обезопасить спину, которое не вытравить, ибо оно вросло в хрящи и кости, опутало их, как гибкие побеги плюща — ржавую решётку ворот; это — отвратительное недоверие, не отступающее ни перед чем, и доказательства безграничной преданности прислуги и рыцарей не уменьшают его ни на йоту; это — ставший неправильным после месяцев скорби механизм определения опасности, и он лишает покоя даже там, где знакома каждая трещинка и каждый узор на фарфоровых сервизах. Служанка, куда-то спешащая по тропинке, на миг останавливается, уважительно склоняя голову, Тэйн с трудом кивает в ответ, и она, подобрав шуршащие юбки, неуклюже бежит дальше. Но он готов поспорить, что на лице девушки в тот момент кратко отразилось пугливое замешательство, словно та увидела не бессменного кастеляна, а, по меньшей мере, призрака. Наверное, внезапная задержка и отсутствующий вид сделали своё дело. Уголки рта сминает усмешкой, но напряжение, натянувшее жилы подобно струнам, не спешит покидать тело. Тэйн стискивает рукоять клинка, но не находит в себе сил сбежать из этой галереи, как обычно, или обернуться, чтобы наконец внимательно рассмотреть то, что рождало и рождает внутри горькое томление. Там, за спиной, массивный портрет в искусной золотой раме. Портрет человека, который поставил всё на собственного близкого друга, спас, а сам пал. Портрет Бадена Рэйна. Тэйн, разумеется, видел полотно, и не раз, но мельком, урывками, однако выжигал их, эти кусочки, в памяти как клейма, хоть нечто в рёберной клети всегда заставляло сторониться портрета, отводить глаза из-за мнимого неуважения, а после носить на родовое кладбище веточки пахучей руты и, согнувшись, долго стоять в молчании над крестом и земляной насыпью, сожалеть и продолжать обходить галерею десятой дорогой. Но сейчас нечто лишь раздражающе зудит, и Тэйн отмахивается от него, становится вполоборота так, чтобы видеть сначала немногое, самую нижнюю часть картины. Он помнит, что портрет огромен, ибо Баден изображён в полный рост, хоть и сидящим на стуле с высокой резной спинкой, обитой красным, помнит, что глава дома Рэйнов одет в белоснежный мундир с треугольными нашивками-петлицами, золотыми эполетами и жёлтой вязью аксельбанта, без привычной кирасы — из металлического только пуговицы, восьмиконечные звёзды как символ Носителей света и серебристые цепочки на длинных чёрных сапогах с выступающими над коленями голенищами. Ещё Тэйн помнит расслабленную позу, при этом не теряющую ни капли выправки, уложенные на подлокотники руки, затянутые в белую ткань перчаток, кончик длинной пряди светло-русых волос.. Да, смелости хватило, чтобы рассмотреть только до подбородка, и он совершенно не знает, каким запечатлел художник лицо Бадена. Какое у него выражение? Чуть печальное, с флёром напускного равнодушия или мечтательно-одухотворённое, с сияющим взором глубоких серых глаз?.. ..А ведь Баден всегда был улыбчив: что в казармах королевской армии, что на тренировочном поле не сходила с его губ какая-то лёгкая, располагающе-вежливая улыбка, даже в момент первого, изучающего боя, он был доволен и улыбался-улыбался-улыбался. А протягивая ладонь для рукопожатия, казалось, светился и искрил, обрадованный непонятным тогда для Тэйна намерением дружбы. Тэйн считал своих сослуживцев товарищами по оружию, временными союзниками, но никак не друзьями, ибо слишком зациклен был на становлении лучшей версией себя: сильнейшим и уникальным мечником из ныне живущих, не имеющим равных. Большинство солдат не понимало или не хотело понимать его, у них существовали свои цели, мечты и желания, мало совпадавшие с бескомпромиссными целями самого Тэйна, и болтать в свободные от пограничных стычек минуты им почти не приходилось. Да и о чём можно было говорить с теми, кого он мог уложить на лопатки за пару секунд?.. И Тэйн обрастал изнутри ледяной бронёй из нелёгкого, прямолинейного темперамента, гордыни и неумолимости; в спокойные недели, занятые лишь дежурствами, продолжал неистово рубить чучел на поле, обрушивая на них град колющих ударов, тычков и разрезов, или рассекал клинком воздух в холостую, уворачивался от невидимого врага, отрабатывая стойки.. Отчаянно нуждаясь в сильном противнике. Баден же был другим, совершенно не похожим на прочих напыщенных сыновей знатных домов, раздутых от собственной непомерной важности, коих доводилось видеть в армейских рядах, или солдат из иных сословий, ведомых лишь выгодой — в Рэйне вместо жадности, спеси и хвастовства жили и дышали доброе сердце, крепкая воля, безумная храбрость и яркое восхищение. Восхищение им, Тэйном, человеком без роду и племени, добившимся своего положения постоянным совершенствованием и тяжёлым трудом. И восхищение это переплавляло ту броню, тот панцирь из ехидных подначек, колкостей и грубой отстранённости, нарощенный на уязвимую, хрупкую, особенно хрупкую в условиях постоянной опасности и угрозы гибели душу, в нечто бесформенное, дряблое, жадно ждущее внимания, а именно — внимания Бадена. Тэйн, увы, и без того не занимающий высокомерия, пусть сконфужено нехотя, но всё же медленно оттаивал под чужим звонким смехом и робкими прикосновениями-рукопожатиями, миллиметр за миллиметром, с удивлением обнаруживая, что Рэйн, будучи уже главой рода, с мечом обращался всего лишь сносно, как рядовой, словно не приученный с младых ногтей оттачивать своё мастерство. Но в то же время Баден вдохновлялся сам и вдохновлял, вспыхивал, как спичка, желанием сразиться, заражал энтузиазмом и энергией — и по праву мог зваться идеальным противником, который ещё и схватывал на лету, наблюдая, запоминая, понимая. И Тэйн учил его, как умел, без малого нарекая себя счастливчиком, а Рэйна — другом. И если казармы и тренировочное поле сделали их друзьями, то стычки и бои сделали их братьями, что делили на двоих трапезу и угол в палатке, прикрывали друг другу спины, сражаясь в унисон, познавали друг друга, ссорились и сходились снова, принимая каждый чужие слабости как должное. Дни летели за днями, солдатская доля не отягощала, хоть трудности и сыпались на них будто из рога изобилия, но смирить своё тщеславие Тэйн так и не сумел, как и Баден не смог задавить в себе жертвенное великодушие там, где оно было совершенно лишним, не окупающим всей жертвы сполна, последним путём, по которому следовало идти. Тот Громила был истинно опасен и страшно умел, и двигался, несмотря на тяжеловесную тушу в доспехах, очень ловко, плавными, мощными рывками, а огромный широкий клинок с раздваивающимся лезвием порхал в его лапах так, словно не весил ни грамма. Тэйн вышел против зверя в одиночку, вооружившись лишь своим неизменным мечом изящной ковки, с коим всегда прорывался через множество препятствий нетронутым, и слепой надменностью, отринув подальше все сомнения и заменив их верой в свою непобедимость и жгучим желанием отрубить здоровенную лохматую башку врага. Предупреждающий возглас Бадена, не успевшего броситься наперерез, утонул в лязге стали и надрывном ржании лошадей — твари устроили западню. Но не зря во все века говорили: один в поле — не воин, а один, захваченный амбициями, тем более. Громила оказался стремительнее, проворнее, лучше, и даже видимые слабости, которые Тэйну удалось распознать, не приблизили к победе ни на шаг. И чудовищный меч вскоре достал его, однако сущий пустяк уберёг Тэйна от роли быть распоротым пополам: по неведомой причине противник сменил направление удара в последний момент, и лезвие всей своей мощью угодило по правой руке плашмя, искорёжило её, раздробив кость, и чуть не оторвало от туловища совсем. Боль мгновенно обрушилась огненной вспышкой, выжгла лёгкие криком, смяла сознание и бросила во тьму.. А потом Тэйн очнулся под палаточным навесом — калечный, еле оправившийся от лихорадки — и первым делом спросил о Бадене. Лекарь, что выхаживал его тогда, покачал головой и ответил, что "сэр Баден Рэйн мёртв". Так он в одночасье потерял всё, и мир, укрывшийся вуалью скорби, замкнулся на обете долга, сократился до пределов дворца.. ..Тэйн вздрагивает от забравшегося под одежду порыва ветра и неспеша прощупывает взглядом портрет выше, часть за частью, фрагмент за фрагментом. Пальцы до скрипа впиваются в рукоятку меча, когда он наконец останавливается на лице последнего лорда дома Рэйнов. Нарисованный Баден улыбается тоже, как и настоящий из воспоминаний, только улыбка слабая, еле заметная, в чертах лица нет мечтательности, изгиб белёсых бровей делает его немного растерянным, донельзя мягкими, а бездонные льдистые глаза.. Словно горят в полумраке галереи потусторонним зеленоватым огнём. Тэйн моргает, сгоняя наваждение, сжимается всем собой, как пружина — тьма в этом месте уже несколько осеней играет с ним злую шутку. Ослабшее после августовской жары и тёплых сентября-октября солнце сюда почти не достаёт, и по ноябрю, ближе к зиме тени здесь становятся темнее, их больше не прогоняют отблески мерклого пасмурного света и от них сумерки именно в этой галерее становятся почти непроходящими, плотными, как кисель. И иногда Тэйну кажется, будто в угольной теневой черноте что-то есть, что-то чуждое и даже живое: порой оно шевелится, взбугривая мрак волной, которая сразу опадает, дёргается, когда он сам или кто-то проходит мимо, после — затаивается, будто в слежке. Но ни один слуга, ни одна кухарка или солдат этого не видит. Даже Эстрильда, с которой он однажды поделился этим тревожным моментом, не зная, как спастись от вездесущей тьмы, паранойи и удушающих объятий кошмаров. Она посмотрела на него тогда, как на беспомощного, ополоумевшего от ужасной потери увечного старика: с беспокойством и тщательно скрываемой за ним жалостью и возможно, крохой отвращения (о, Тэйн был уверен в том, что Эстрильда, эта сильная, храбрая, но лишённая выбора лететь куда глаза глядят пташка, увязшая в военном деле по неизбежности, по праву знатной крови, как единственная выжившая из Рэйнов, жалеет и в сердцах проклинает его за тот грех гордыни, ставший могилой любимому дядюшке). И сказала, мягко стиснув изувеченное плечо: — Учитель, Вам нужно больше отдыхать. В ответ он устало покачал головой и с тех пор от бессилия начал методично загонять себя и подчинённых солдат тренировками, чтобы малодушно не леденеть от ужаса каждый раз, когда в замке гасились все свечи до единой. И всё шло своим чередом до сегодняшнего дня. Тэйн ощущает, как снова все внутренности вздрагивают, тяжелеют нехорошим предчувствием, будто смерзаются в единый комок из плоти и нервов. Он в последний раз смотрит на портрет, неровно рассечённый пополам тонкой границей светотени, и уносится прочь, чтобы встряхнуть наверняка разленившихся после трапезы новобранцев, в этот раз не замечая, что глаза с портрета отчётливо за ним наблюдают.