Карты

— …тогда я скинул ему на голову камень и она разлетелась, как спелый арбуз при ударе с землёй. Тот чувак был той ещё ягодой, — Хидан смеётся по-своему бестолково. Он не умеет смеяться. И вести себя не умеет. Какузу в который раз хочет посоветовать ему заткнуться, но вместо этого тасует карты в руках и раздает. — Ходи. Язычник протяжно мычит, цокает языком, разглядывая выпавшие ему карты. Нельзя понять, делает он вид, будто попалось что-то стоящее, или же действительно просто рад: Хидан настолько не умеет выражать эмоции, что его не удается прочитать. — Ягоды… ты любишь ягоды, Какузу? Тупой вопрос. Тупые карты. Тупой Хидан. Тупой и хитрый. — Нет. — Потому что ты старый чёрствый пень, да? — Хидана явно не устраивает сухой тон напарника, и именно этот факт как раз-таки устраивает Какузу. Банкир кидает десятку поверх шестерки треф. Хидан решает пойти с козырей. И черт его знает: тупой это ход или хитрый. — Я всё ещё могу расчленить твое поганое тело и бросить его в лесу. Какова вероятность того, что ты сможешь собрать себя без моей помощи? Из язычника это замечание выбивает странный, но всё равно приятный, смешок. — Ты бросил свои бумажки и сел играть со мной в карты, Какузу. После этого я поверю даже в то, что Земля круглая. — Она и есть круглая, идиот. Жрец с улыбкой отбивается, берет несколько карт и агрессивно кидает на пол козырного вальта. — Тогда почему мы не падаем? Думаешь, я буду тебя слушать, старикашка? Тебе же маразм плешь проел. Ты не любишь ничего, кроме своих бумажек дебильных. Иногда и не знаю даже, как к тебе подступиться. Какузу многие считали тем ещё ублюдком, неспособным в чувства, но его все равно уважали и хотели. Виной тому деньги или преступный образ жизни (а девушки, как известно, любят плохих мальчиков), финансист не знал, только на его плечи зачастую вешались хрупкие девчушки, решившие отдаться от горя первому встречному, и такие же хрупкие мальчишки со схожими мотивами, но вусмерть пьяные. Естественно, банкир пользовался ими, если хотелось, а потом отдавал напарнику: меньше нытья будет насчёт жертвы. Все бы хорошо, но проблема-таки была. Очень романтично, наверное, ощущать, когда тебя целует и обнимает кто-то большой и сильный. Ничего необычного нет в том, что люди тянутся к нему именно за этим, только Какузу и самому нравятся мужчины его типажа. Сильные, грубые, опасные, способные, если захочешь, придушить тебя и засадить так глубоко, что… — Дед, ты сдох уже? Какузу отмирает, зло смотрит в ласкающие его тело глаза психопата и берет карту. Ещё раз проиграет — и прости-прощай… — Ты чего-то залипать часто стал, — язычник, естественно, доволен тем, что давит соперника, но в его голосе, слишком жизнерадостном, все равно проскальзывает волнение. Хидан делает очередной ход и, глядя на то, как напарник молча забирает карту, задаёт ему самый тупой из своих тупых вопросов: — Все в порядке, Кузу? Банкир, повертев в пальцах лакированную картонку, лениво подумывает, можно ли ей вскрыть человеку горло. Если постараться, конечно, можно, но зачем выкручиваться из надуманной ситуации, если существует классический удар твердым кулаком в нос? Какузу, вздыхает, пытаясь успокоиться, глядит на развалившегося перед ним полуголого жреца и разжимает кулак. Бить не хочется. И ничерта не в порядке. — Я бы очень хотел, чтобы ты каждое утро спрашивал то же самое у себя самого. Беды с башкой конкретные… Язычник прогибается в пояснице, стонет надрывно и пытается насадиться ещё глубже, хотя, кажется, некуда, но Какузу, усмехнувшись, перехватывает его за бедра и парой быстрых глубоких фрикций доводит до оргазма. Секс в их жизни стал чем-то естественным. Не приравнялся важностью к дыханию или молитвам, но все равно хотелось иногда побыть близко друг с другом, подышать одним воздухом, поцеловаться, возможно, обняться пару раз… Приласкать губами горячие алеющие щеки, за ухом поцеловать, прижать к себе и так, спокойно лёжа рядом, уснуть, вслушиваясь в спокойное дыхание и такую редкую, уютную тишину. — Опять залип, да что с тобой такое?! Хидан пытается потрясти рукой перед глазами напарника, и Какузу перехватывает запястье, сжимая. Не до хруста, но ощутимо. — Хидан. Язычник замирает с открытым ртом — был готов уже разразиться гневными воплями, хотя ему, на самом деле, плевать на боль — и скребёт второй рукой по сбитым картам. Голос хриплый, он резал бы воздух в другой ситуации, но сейчас только будто мажет лезвием по щербатому кирпичу. — На что мы спорили? Хидан не помнит. Он вообще мало что помнит, если дело касается Какузу. Напарник в таких случаях называет его тупым, а язычник, тихо, украдкой, сам себя кличет влюбленным. — Не помню. — Тупица. — Ты все равно проиграл. Виснет тишина, прерываемая треском ломающихся костей в стиснутом запястье и потяжелевшим дыханием казначея. — Поэтому я имею полное право придумать новое задание… — Хидан прикусывает губу и, потянувшись, зачем-то поправляет воротник чужого плаща. — Специально для тебя. Голос язычника срывается окончательно, и Какузу понимает, что он попал, примерно на том моменте, когда его властно хватают второй рукой за талию. Сминают жёсткую ткань плаща, давят на швы — Хидан отлично знает их расположение — тянут, и одежда, поддавшись, немного сползает с плеча. — Если ты хотел секса, Хидан, то мог бы просто попросить. — Ты бы не согласился, как всегда. И, на самом деле, я хочу рассказать тебе одну историю, которая случилась со мной не так уж давно. Хидан, подышав на губы Кузу достаточно близко для того, чтобы тот уже захотел наклониться ещё немного вперёд и поцеловать, отстраняется, и, выпутав сломанную, опухшую руку из захвата напарника, обнимает его за шею. — Позавчера… да, позавчера вечером я шел из столовой к себе. Наши комнаты находятся близко, поэтому я и услышал странные звуки, доносящиеся из-за двери. Я, естественно, подумал, что у тебя инфаркт всех пяти сердец и вдобавок инсульт левой задней пятки, поэтому заглянул… аккуратно. Какузу заметно напрягся, поэтому Хидан, вздохнув, мягко надавил пальцами на его виски и принялся массировать. Это часто помогало от лишней злости и усталости, которые, несмотря на всю силу, тянулись за банкиром всеми его девятью десятками лет. — Оказалось, что тебе не было плохо, Какузу. Скорее наоборот… В приглушенном свете мерцание черных скользких нитей выглядит завораживающе. Язычник тяжело сглатывает сладкий запах, витающий в воздухе, и, прищурившись, вглядывается в полумрак. Вид удовлетворяющего себя напарника вызывает в затылке и паху одинаково свербящую тяжесть. Какузу выгибается. Мышцы крепкой спины перекатываются под смуглой, в огоньках свечей отдающей янтарём, кожей — Хидан знает, какая она на вкус, и облизывает губы. Голодно, несмотря на то, что он только что поел. Ему снова хочется. Только этот голод иного рода. — Ты лежал на своей кровати, Какузу, расслабленный, возбуждённый, мокрый везде, и пихал в себя свои гребаные чёрные нитки, и, блять… — язычник сглатывает и немного сильнее давит пальцами на виски напарника, — если это не было прекрасно, я не знаю, как это было. Капля прозрачной смазки скатывается по напряженному бедру и тает во влаге нагретых простыней. Какузу сводит брови смущённо и мило, не так, как он делает это всегда — зло, грубо, устало — а именно мило. Хидан не разбирался в красоте и всех тех сентиментальностях, которые вырастали меж партнёрами, как цветы непременно вырастали на могиле, но это он бы со стопроцентной уверенностью назвал красивым. Завораживали в таком Какузу его молчаливая покорность вымышленному партнеру и чрезмерная, непривычная открытость во всех смыслах этого слова, такого прекрасного и недосягаемого для двух взрослых мужчин, любящих убивать и друг друга. У Какузу в глазах злость мешается со страхом и неловким, крохотным, забитым желанием всё-таки подчиниться. Он умеет это скрывать. Очень хорошо умеет. Слишком хорошо умеет. И, если оставить в прошлом все их разногласия и забыть о том, что прямо сейчас они прижаты друг к другу вплотную — так плотно, что не разделить — подумать холодной головой, ещё раз заглянуть в любимые зелёные глаза, можно прийти к простому и очевидному, но странному выводу. — Ты не говорил мне, потому что думал, что я тебя отвергну? Рука подрагивает. Хидан не знает, от того ли, что он сейчас волнуется, или от того, что она едва начала восстанавливаться от перелома. Скорее, все это сразу. Хидану плевать. На все плевать, кроме сидящего перед ним растерянного человека, забывшего, кажется, разозлиться, и бушующих внутри него чувств. — Я… Кузу… я… увидел это и будто с цепи сорвался, едва не накинулся на тебя прямо там, ты ведь такой… такой… — Жалкий? Жрец, потянувшийся было поправить нервно волосы, останавливается на полпути и вместо этого вновь хватает напарника за щеки. Какузу, нервный старый хлыщ, надменности которому не убавлять, только что назвал себя жалким? — Какузу… Хидан притягивает банкира поближе и, глядя в его прекрасные изумрудные глаза, шепчет: — Снимай свои блядские штаны, Какузу.

***

Легкой дорожкой поцелуев вниз, к щиколоткам, и снова вверх, к изукрашенным причудливой росписью засосов бёдрам. Кузу согласился на это не без сложностей, но, спустя несколько уверений о том, что его партнёр будет нежен и молчать в последствии клянётся, будто мёртвый (эта шутка показалась Хидану вполне сносной, он даже выдавил из себя смешок, такой же дурацкий, как и всегда), все же открылся, и, вздохнув, склонился к напарнику для поцелуя. И, черт, это самый нежный, исполненный любви и доверия, поцелуй, который вечно одинокий жрец только получал. — Ты ведёшь себя, как придурок, Хидан, замечал хоть когда-нибудь? — под спиной ворох из одеяла и простыней, под сердцем ком из волнения, а на бедрах ерзающий в предвкушении жрец. — Ты ведёшь себя как маленькая сладкая целочка, Какузу, замечал хоть когда-нибудь? — на губах Хидана кривая усмешка, и сердце от нее теплеет. Какузу вторит этому идиоту той же идиотской ухмылочкой и тянет к себе для поцелуя, одного из первых за эту ночь. Одежда давно уже сброшена, и жар их тел, не разделенных ничем, греет не кожу даже — тонкое осознание близости будоражит на уровне души куда сильнее поцелуев, а на нежные ласки опустившегося до чуткостей Хидана отвечает уже истомленное тело, дрожащее от одного только касания прохладных бледных ладоней. Финансист прерывисто хватает ртом воздух, задерживая взгляд на растекающемся по его груди молочном пепле длинных пальцев, жмурится, не желая смотреть напарнику в глаза, думает поверхностно о том, как они теперь будут вместе работать после этого всего и мелко вздрагивает от мурашек, прошедшихся от тронутого кончиком языка колечка мышц до затылка. — Ох… — непрошенный стон рвется с губ и жрец, прощупав почву, лижет увереннее. Обводит языком по кругу, смазывает, давит уже пальцами и медленно, раздражающе до ещё большей дрожи, проскальзывает внутрь. Какузу рефлекторно сжимается, елозит ногами по сбитой постели, но замирает обречённо и как-то по-детски открыто, доверяюще. Терпит лёгкую боль — он шиноби, испытывал и не такое — и тает медленно от того, насколько красивым и правильным Хидан сейчас выглядит. Тает от того, как этот парень с неправильным смехом и поистине бредовыми идеями величия смотрит на его лицо снизу вверх, готовый остановиться в любой неудобный момент, и просто лужицей растекается, когда жрец, тихо вздохнув от любви, не от горя, целует выступающую тазовую косточку. Банкир, разомлевший, вторит вздоху, когда умелый партнёр, поцелуями проложив широкую скользкую дорогу к истекающему смазкой члену, касается губами пунцовой головки и кончиками трёх пальцев невесомо — что странно для такого рода касаний и для ощущений, накрывших Какузу в следующую же секунду — давит на простату. Член дёргается и пульсирует, выплескивая в рот довольного язычника несколько капель пряного секрета, которые тот сглатывает с таким же странным удовольствием, после чего, звонко чмокнув где-то в основания, кусает яростно в живот, зубами пересчитывает кубики пресса и, замерев ненадолго перед губами, вновь целует. Пальцы изворачиваются внутри, скользят по бархатным стенкам, нажимают сильно на чувствительный бугорок, и банкир с трудом отталкивает партнера от себя. Он хочет дышать. Дышать и трахаться. Неизвестно, чего хочет больше. — Хидан, кончай уже разводить… Язычник давит глупую улыбку. Он все понимает — он далеко не тупой, кто-то даже бы сказал, что наоборот. Не хватило в детстве любви и образования, воспитания банального не хватило, поэтому взрослый ребенок, далёкий от присущей многим благовоспитанным людям инфантильности, ведёт себя как подглуповатый. Идиотик. — Ты не боишься, Кузу? Пальцы снова давят, и финансист с трудом сжимается, но только затягивает ещё глубже. Нежной кожи сфинктера касается горячая капля стекшей смазки, и мужчина ведёт бедрами ненарочно и рвано. Капля затекает внутрь, а разлившаяся внутри слабость стекает по ногам к разведённым коленям. — Чего мне бояться?.. — Вот и правильно, что не боишься. Когда боишься, говорят, сосуды сжимаются и кровь внутри гниёт, — ещё один поворот гибких пальцев и нажатие в самое чувствительное место, — потом в ней черви заводятся и съедают человека изнутри. Отличные разговоры для поддержания романтической ауры. Отличные. — Хидан… — Какузу лежит перед ним в раздвинутыми ногами и текущей дыркой, а этот… — ты, блять, такой идиот… Парень расстроенно поглаживает сжимающийся сфинктер и неловко улыбается. Дебильная улыбка. Тупая. Неправильная. Но такая любимая. — Иди сюда, придурок… — финансист сгребает напарника в охапку и носом утыкается в полупрозрачные тонкие волосы. Вдыхает запах; Хидан после душа пахнет выветрившимися химозными яблоками и прилипшей к коже пылью. Немного потом. Кровью. И самим собой. Какой-то неописуемый аромат, ставший для угрюмого финансиста чем-то необходимее кислорода. Хоть куда его суй, главное, чтобы рядом Хидан. Глупый и гениальный одновременно, теплый, понимающий… Член совсем непонимающе дернулся, но жрец в привычной своей манере потерся о него животом, усмехнулся, растягивая нить смазки, надавил легонько пальцем на подтекающую уретру и собственным членом, недостаточно большим для того, чтобы порвать растянутое нутро, но недостаточно маленьким, чтобы проникновение было комфортным, прижался к мокрым ягодицам. — Давай уже… Жар к жару, тело к телу, сердце к пяти сердцам, бьющимся будто не в унисон от заполняющего тепла и той нежности, с которой Хидан проникает. Целует легонько за ухом, перебирает волосы, массирует заходящиеся пульсом виски и вновь целует все подряд: лоб, щеки, дуги сведенных к переносице бровей, нос, искусанные губы. С улицы свет падает на его бесцветные волосы и красит их во все оттенки лета, так что глаза, горящие в темноте бордовым бархатом, тлеют двумя розовыми угольками. Мило. Больно. Но не снизу больно, а намного, намного выше — под своим собственным сердцем, бьющимся внутри исчерченной шрамами груди. Больно и странно. Тянет. — Хидан… охх… Жрец этот хрип сцеловывает, словно все видит и пытается успокоить бурю, что мечется в душе его напарника. Боль отступает, и вместо нее Какузу медленно затапливает всепоглощающее, сладкое и горячее, будто только что сваренная карамель, удовольствие. Запах и вкус любимого тела разливается по рецепторам пряным и ему становится совсем почти не больно, лишь чуть-чуть трясет, но не от страха — от предвкушения. Первые толчки такие аккуратные, а его, старого, матерого шиноби, пережившего столько боёв, что и не сосчитать, трогают и целуют, будто он неожиданно превратился в хрустальную вазу, на которую даже дышать лишний раз нельзя. Хидан трогает мягко, нежно, целует куда только можно, жарко дышит в ухо, нежно-нежно, ласково, любя, и стоит ему осторожно прикусить мочку уха, как финансиста словно прошибает током, прогибает в пояснице, а из горла рвется не то стон, не то полусдавленный позорный всхлип. — Тише… тише… — шепчет партнер, поглаживая его лицо ладонями. Чуткие и чуть прохладные, хотя, казалось бы, уже должны быть горячими, пальцы касаются щек, бровей, лба, гладят скулы и вновь зарываются в волосы, легонько массируя. Какузу нравится. Но нужно больше. Больше поцелуев, больше касаний, больше Хидана. Ему нужен он весь, целиком и полностью. На себе, в себе, рядом с собой, за спиной и спереди, бок о бок около одного костра и под одним одеялом в обнимку, настолько долго, насколько возможно, когда ты шиноби и связываешься с кем-то, кто, подобно их лидеру, предпочитает обычному разбою благие намерения. Банкир, ещё раз тяжело вдохнув, хватает партнёра за руки, переплетает пальцы и тянет, почти укладывая на себя. — Дви… двигайся, мать твою, — не просьба — от Какузу такого не добьешься — приказ, сказанный почти в самые губы и моментально исполненный, да с таким рвением, что в глазах все мешается и тонет, укутываясь в беспроглядную темноту так же плотно, как финансист кутается в чужие объятия. Какузу, ни разу доселе не пробовавший себя в этой роли, теряется в ритмичных фрикциях, тающем ощущении удовольствия в паху и жарких поцелуях, от которых губы опухают в момент. Все дальнейшее для банкира не мешается в один ком, нет, его не выпускает из глубокого океана эмоций, но каждое ощущение одно ярче другого и отпечатывается в сознании неугасающими вспышками, а выплыть и сорваться в долгожданный оргазм не выходит. Нет, его тянут глубже и глубже, туда, где не видно света, где есть только желание, страсть и один жадный демон, что умудрился как-то поймать его в свои сети. Какузу не уловил момент, когда партнер вышел из него и заменил член пальцами, приятно сгибая их прямо на простате. Осознание мелькнуло только когда мокрый язык мягко лизнул головку, и, обведя по кругу, дал место блестящим от влаги, чуть шершавым от укусов, губам. — Хидан, ты что… о-ох!.. — банкира чуть ли не выгибает до хруста в позвоночнике, но он держится и кусает губу, стараясь не сорваться на стон: стены тонкие, и не хватало только кому-то услышать этот отвратительно-искренний звук. Хидан поднимает на партнёра багровые от возбуждения глаза и берет полностью. Член мажет по ребристому небу и очень сладко пульсирует в горячей тесной глотке, но финансист, прижимая напарника к паху обеими руками, кончает не столько от физических ощущений, сколько от чувства облегчения и полного удовлетворения внутри. Хидан глотает, как ни в чем не бывало, краем простыни утирает бедра напарника и уголки губ — выглядит в этот момент так, будто он грёбаный педант в дорогущем ресторане — и ложится рядом, теплом своим успокаивая захмелевшего от хорошего секса напарника. Просыпаться не хочется от слова совсем. Какузу слишком тепло, спокойно и умиротворенно сейчас, чтобы портить это ощущение какими-то там делами. На груди сладко посапывает жутко довольный Хидан, и при взгляде на его затраханую рожу банкир хочет провалиться куда-нибудь, да поглубже. Его нервозность ощущает чуткий партнер и сонно ворочается, укладывая порывающегося было встать напарника обратно и натягивая одеяло. — Выкинь из головы свои дурные мысли и спи. Нехер переживать, будь проще, — сонно бурчит жрец, тянется и целует Кузу куда попало. Финансист желает только одного — уйти отсюда подальше. — То есть вчерашнее тебя не волнует? Вообще? Ответом ему служит заспанный взгляд малиновых глаз и выгнутая бровь. — Какузу, — юноша зарывается в волосы напарника и тянет немного, расслабляя, — тебе понравилось? Да. Мне понравилось? Очень даже, я и не представлял, что можно такое удовольствие получить. У нас есть какие-то проблемы? Нет. Тогда зачем ты создаешь их там, где их нет, не было и не будет? Жрец отводит в сторону длинную прядь, чтобы лучше рассмотреть лицо лежащего рядом человека. — И вообще: я по прежнему не против быть снизу. Если ты захочешь, и я буду рад тебя приласкать. Ничего не изменилось, кроме того, что в спальне у нас в два раза больше дел. Всё? Теперь давай спать, пока нас опять не послали в какую-нибудь жопу, а тебя не потянуло таскать на горбу мертвяков. Сияя необычайным спокойствием, Хидан обнял напарника всеми конечностями и задремал. Расслабился и сам Какузу, решив прислушаться к словам напарника, и, поправив одеяло, уснул вместе с ним.

***

В карты они теперь если и играли, то на раздевание. По какой-то иронии или из-за неумения играть, без штанов оставался исключительно Какузу, а Хидан с хитрой мордой после таких игр клялся и божился, что он не при чем, и что-то подсказывало финансисту, что дело действительно только в нем самом. Ему понравилось отдавать контроль, забывать о том, кем его видят остальные и отдаваться со всей страстью, на которую он только был способен. Хидану же… просто нравилось. Нравилась возможность побыть ближе не только физически, но и духовно, ведь в их профессии не так то много свободных минут выдаётся на хоть какие-то чувства, и эти последние крупицы — глупая, казалось бы, бесполезная игра — становятся отдушиной для двух уставших влюбленных людей.