with her black eyes and paper-cut smile

Это бездушная и бессердечная морская тварь — только так их называет её брат, только так их называли её другие братья и её отец, — и Хаширама отлично знает, как кончаются такие истории. В историях о женщинах, одинаково яростных и красивых, женщинах, своей песней способных заставить с радостью шагнуть со скалы, женщинах с зубами острыми, как края сломанных ракушек, и загнутыми когтями на трупно-бледных, стянутых полупрозрачной перепонкой пальцах, никогда не бывает счастливых концов. Хаширама знает, как кончаются такие истории, но ей наплевать. Она спускается к самому дальнему причалу под покровом темноты, шарахаясь от редких прохожих в доках. В тишине и тьме ночи таится много безымянных ужасов, но в объятья самого худшего из них она идёт добровольно, без страха. Вязкая и чёрная от темноты и грязи вода плещется издевательски спокойно, то и дело разбивая молочную плёнку света полной луны. — Ну же, — шепчет Хаширама, опускаясь на колени на скользких холодных досках, — ты обещала, что сегодня. На секунду ей чудится смешок в непроглядной глубине воды — а потом белая, светящаяся почти как медуза рука вонзает свои когти в сырое дерево, заставляя Хашираму инстинктивно отшатнуться. Сквозь бешеный стук зашедшегося сердца она слышит всплеск — а потом Мадара легко поднимается на руках, забрасывая на причал чешуйчатый хвост, и тут же отворачивается к сияющей луне. Хаширама послушно закрывает глаза — как и всегда. Она не хочет думать о том, что происходит в эти короткие минуты; слышит шелест чешуи, скрип когтей по дереву и частый мелкий плеск — и, честное слово, ей этого достаточно. Она думает о Мадаре, но не о той, которую увидит, когда тяжёлая ладонь ляжет ей на плечо, а о той, которую знает морская глубь: тихой и смертоносной, с белыми руками, жёсткими, как иглы морских ежей, волосами и чёрными, отливающими красным на свету глазами без белков. О её любимой. — Хаширама. Мадара стоит перед ней во весь рост без капли стыда; её новорождённая кожа блестит от соли, и Хаширама с трудом отрывает взгляд от влажного белого живота и груди и переводит его на полускрытое мокрыми волосами лицо. — Иногда я смотрю на тебя, — тихо говорит она и с благоговением касается костяшками пальцев внешней стороны левого бедра Мадары, — и отчасти понимаю тех, кто убил тебя. Жестокая улыбка раздвигает тонкие губы, как края чистого разреза, и Хаширама слишком чётко видит чёрную кровь на острых белых зубах. Мадара смотрит на неё насмешливо и немного свысока, но в её таких же чёрно-белых глазах нет злобы, только незамутнённая излишними размышлениями животная жестокость и полная ненастоящих слёз влага. — Пойдём, — наконец говорит она и протягивает Мадаре тяжёлый чёрный балахон. Это не может кончиться ничем хорошим, это никогда не кончится ничем хорошим. Хаширама утыкается носом во всё ещё влажные волосы и закрывает глаза. От Мадары пахнет морем — чистым и сильным, а не прирученной и загаженной портовой лужей или разлагающейся на жаре рыбой, — и жаждой — но не крови, хотя это тоже. Сейчас от неё пахнет просто жаждой. Мадара целует её в беспокойной угольной темноте заброшенного склада и прячет зубы, как драгоценные жемчужины, как будто заплатила за них слишком большую цену. Хаширама чувствует на языке едкую соль и тошнотворную сладость и думает, что так оно и есть; смакует грубую ласку отполированных водой ледяных ладоней и гадает, каково было бы ощутить на себе железную хватку когтей и зубов — не жалеющих, не щадящих, нет — желающих разорвать на куски, растерзать, убить. Гадает, каково было быть одним из тех, кого Мадара убила. Каково было хоть раз услышать её песнь, так нежно ломающую волю и отнимающую рассудок, каково было пойти на неё, как на свет маяка, как за спасением, в котором всегда неосознанно нуждался. Каково было распасться на части в ласковой жгучей воде, каково было последним в своей жизни увидеть только блестящие чёрные глаза на искажённом яростью белом лице. Каково было стать частью моря, стать частью Мадары, её плотью и кровью. Каково было быть двумя её мерзкими женихами, пропавшими без вести у воды. Почему я их ем? Хаширама, ну это же настолько людская мысль: ешь своих врагов, чтобы стать такой же сильной, как они. Вы же всегда ели животных, которые были сильнее, быстрее, больше вас, — почти нежное прикосновение мокрой когтистой ладони к загорелой щеке. почему это так Хаширама хватает Мадару за волосы и тянет их назад, заставляя обнажить горло. Мадара, клацнув зубами, шипит, когда она впивается зубами в её тёплое, дрожащее, такое живое горло, и чувствует так по-настоящему бьющуюся под кожей жилу, что, упиваясь головокружением, на секунду гадает, каково было быть теми, кто убил Мадару. Каково было оборвать эту жизнь и бросить такую красоту на откуп морю? Я была слаба и потому умерла. Теперь я ем мужчин, которые сделали это со мной, потому что теперь я сильна и хочу стать ещё сильнее. Всё очень просто, — равнодушно растянутые губы и блестящие, как от злых слёз, глаза. почему это так нечестно — Но иногда… Мадара прикусывает кожу на её плече — не сильно, просто напоминает о том, у кого тут действительно есть зубы, — и Хаширама перестаёт дышать, чувствуя кожей жжение временного клейма и с замиранием сердца ожидая продолжения. — Я не знаю почему, но иногда мне хочется съесть тебя тоже. И самое худшее в этом признании то, что Хаширама знает: она бы позволила.