⋀ ⋁ ⋀ ⋁ ⋀
— Опять ты здесь. Антон делает шаг назад, цепляясь за какой-то камень, и прикладывает руку к губам. Он ведь был осторожен, он ведь держался в тени, он делал все, чтобы его не… — Я тебя вижу. Выходи. Это непривычно. С ним так никто и никогда не разговаривал — отец любит отдавать приказы, но не таким тоном: пренебрежительным, равнодушным, с нотками насмешки. Антон чувствует себя странно, не в силах подобрать нужную эмоцию, и все-таки делает шаг вперед. За решеткой — притаившийся лис. Взгляд острый, настороженный, волосы топорщатся во все стороны, отбрасывая тени на загорелую кожу, грудь тяжело вздымается, из-за чего рваная, едва ли имеющая смысл рубашка надувается, как парус, и опадает на худое, подтянутое тело. Юноша смотрит внимательно, цепко, не моргает, только кадык вздрагивает да узловатые пальцы то сжимаются, то снова собираются в неровный кулак — ему недавно выбили сустав на арене. Он похож на натянутую веревку, держащую шатер, — вот-вот ветер рванет и согнет, унесет, уронит. На лице страха нет, только там, в глубине глаз, далеко за полутьмой камеры, зашуганный мальчишка боится, что враг преодолеет решетку и доберется до него. Антон знает, почему он такой: наблюдает за ним все эти месяцы, следует припаянной тенью, когда есть возможность, невольно становясь свидетелем всех его побед и поражений. На арене он загорается фениксом, выходя на противников с голыми руками, устраивает настоящее шоу для жаждущих зрелища и крови римлян. В остальное время, если появляется желающий, его уводят в покои, где он проводит ночь. Антон только раз решил дождаться его — и в первый и последний раз увидел, что этот человек с глазами хищника умеет плакать. Он тогда сполз по стене здания, обняв колени, и жался в угол, словно ища защиты. Он казался совсем потерянным, сломанным, и Антон понял, что таким не хочет его видеть. И вот сейчас на него смотрят исподлобья, за бравадой пытаясь скрыть страх, и неприязнь вязкими пальцами пережимает грудную клетку. И он открывает рот, чтобы объясниться, оправдаться за то, о чем даже не думал, но выходит пустота. Гладиатор хмыкает. — Чего тебе? — легкий акцент придает хриплому голосу еще больше грубости. Он буквально выплевывает слова, словно мечет ножи, напрягается сильнее и криво улыбается, демонстрируя почти выбитый клык. — То и дело замечаю, что ты рядом ходишь. Чем тебе бани не угодили? На меня смотреть интереснее? — Да. Искренний, как первые весенние листья. Глядит во все глаза, всматривается, изучает, впервые получив возможность оказаться так близко. У кельта шрам над губой, немного приплюснутый нос, широкие плечи, очень тонкие щиколотки и необычные фаланги пальцев. Он умудряется совмещать в себе едва ли не женское изящество и звериные повадки, взрослый взгляд и детские попытки показать, что ему не страшно. Он хмурится, облизнув сухие губы с кровавыми трещинками, и проводит ладонью по подбородку с проступившей щетиной. — Таких, как ты, я больше всего боюсь. Эти, — он пренебрежительно дергает головой в сторону и вверх, — они просто властью упиваются и понимают, что им можно все. А ты, судя по всему, еще не понимаешь, что тебе можно и, что куда важнее, что тебе нужно, и поэтому… — он подходит ближе к решетке и поправляет ремни на груди. — Прежде определись с этим, сенатор, а уже потом марай руки. Антон кивает почти механически, слишком завороженный движением пухлых губ, отступает, прячет взгляд и смотрит на свои грязные сандалии. Все так — его влечет что-то, чему нет названия, а он просто идет, послушно подлетает ближе к огню, не понимая, что он и сжечь может. Кельт необычный. Вроде, такой же воин, как и все, но остальные рано или поздно сдаются и делают все, что им приказывают, лишь бы не наказывали, а этот на арену выходит так, словно он — Юпитер, и это его священная гора. Ему не хватает венка из лавра и пурпурной туники, расшитой золотом, чтобы его внутреннее величие стало и внешним. Он огрызается и грубит, не следит за своими манерами, мало внимания уделяет своему внешнему виду, но в то же время в нем столько силы, что все вокруг потрескивает, как во время грозы. Антону хочется смотреть. Хочется считать родинки на щеке, хочется изучать тысячи шрамов на загорелой коже, хочется наблюдать за движением умелых пальцев. Он кусает губы, сжимает в кулаке льняную ткань туники и забывает о том, что хотел уйти. Ему хочется поближе, чтобы коснуться плеча, провести до кисти, погладить плохо сросшиеся кости большого пальца, поднять глаза и посмотреть в упор. Чтобы совсем вплотную. Чтобы он не отводил взгляд. — Стоишь, — не выдерживает тот, цокает языком, как дикий конь, и разве что копытом не бьет — поправляет челку, отступает, сутулится, чуть скалит губы. — Стой, если надо. Только… — прячет взгляд, отворачиваясь к грязной соломенной лежанке, — ближе не… — замолкает, забивается в угол и обхватывает покрытые коричневой коркой колени, ведет одной рукой по другой, согреваясь, и упрямо смотрит перед собой. А Антон отмечает все: и тени на лице, делающие его еще более юным, и длинную рану на щиколотке, и ожог на тыльной стороне ладони. Сейчас он хрупкий, совсем крошечный — волчонок, оставшийся один в пещере. — Арс… На выдохе, со свистом, почти беззвучно. Кельт вздрагивает и поднимает на него глаза, такие же серые и порванные, как его одеяние. — Что… что ты сказал? — Хотел… — Антон вдруг улыбается, ощущая, как тепло ползет по телу, словно только что прорытый канал, — хотел почувствовать твое имя. И уходит, унося на сандалиях грязь из амфитеатра, на одежде — солому, а в груди — фантомное присутствие кого-то еще.⋀ ⋁ ⋀ ⋁ ⋀
— Ты странный. Арс подтягивает ремни на обуви и косит в сторону Антона, стоящего немного в стороне. Скоро должен начаться новый бой, из предыдущего Арс вышел победителем, и сейчас его соперника уносят с арены. У кельта кровь из носа, рваная рана под коленом и посиневшие пальцы на левой руке, а еще кривая улыбка и оголившееся бедро из-за сбившейся повязки. — Приходишь смотреть бой, но не смотришь. — Я должен присутствовать. Он не упоминает, как сводит горло от осознания, что гладиатор смотрел на него и поэтому заметил, что Антон почти все время смотрел мимо арены. Он только кривит губы, вспоминая восторг в глазах своей невесты и ее довольные возгласы каждый раз, когда проливалась кровь. — Она красивая. — Она неживая, — и уходит, ничего не объясняя. Очередной бой, звон оружия и крики толпы. Невеста то и дело касается его колена, перебирает ногами, вскрикивает, прикладывает руки к губам и горит таким восторгом, что Антон отводит взгляд. Их свадьба — вопрос давно решенный. Ни его, ни ее, по сути, не спрашивали, все было обговорено без их присутствия, но если она смотрит на него с затаенным желанием, то он с тревогой рисует в голове моменты, когда ему придется лечь с ней в одну постель. Он уже познал женщину и не раз, понимает, как они устроены, как реагируют на ласки, о какой любви просят, и осознает, что все это ему чуждо — ему бы стоять в тени и наблюдать за тем, как узловатые пальцы поправляют завязки на обуви. Антон больше не следит за ним — лишь изредка приходит вниз, в амфитеатр, по ночам и задает самые глупые вопросы, на которые только способен, лишь бы кельт раздражался, зажигался, дымил, зарождая что-то внутри. Он огрызается, грубит, угрожает, один раз даже бросается на решетку в попытке напугать — а Антон стоит и даже невольно подается вперед. Почти. Еще бы полшага — и только прутья мешают вдохнуть его воздух. Арс его не понимает. Называет себя псом, напоминает о том, кто он и что из себя представляет, проклинает на каком-то своем наречье, а Антон впитывает каждую вспышку гнева на его лице и уносит с собой, чтобы потом, в своих покоях, вбирать их в вены вместе с каждым стоном. Бой заканчивается, арена пустует, Антон уходит вместе с отцом, чтобы принять прибывшего сенатора, едва ли слушает, о чем они говорят, только кусает губы, когда замечает, как тот ласкает взглядом его невесту, когда та заходит сообщить, что удаляется в свои покои. Минутами позже Антон врет, что присоединится к ней, а сам переодевается в менее приметную одежду и покидает город. Его тянет в лес, к реке, к природе, он рассматривает звезды, мечтая изучить каждую, замерев, упивается красотой луны и оставляет там, позади, все, что так болит. Здесь никто не потребует от него вершить судьбы людей, любить ту, которую полюбить невозможно, и быть копией отца. Здесь можно идти босиком, можно скинуть надоевшие одеяния и украсить тело цветами, а не драгоценностями и вышивкой. Антон подходит к реке и вглядывается в горизонт, видя, как вдали поблескивает большая вода, которая ведет, по словам путешественников, в другие миры. Антон бы сбежал туда, оставил бы все, что у него есть, если бы не страх неизведанного. Его влечет вдаль, тянет подальше от этого шума толпы и низких развлечений. Он завидует птицам, потому что те касаются крылом неба и дружат с той горой в стороне. Его душа — крылатая. Благодаря ей он обнимает звезды и забирает немного чистоты у месяца, чтобы удерживать ее внутри на арене. У него в кудрях танцует ветер, и он ведет, ощущая свободу и легкость — вот-вот крылья разорвут ткань на спине и прорвутся наружу. — Опять ты. Антон чуть не спотыкается, обернувшись, и видит Арса. На коленях у воды, в одной набедренной повязке, босой и какой-то нереальный. Волосы отливают синим, смешиваясь с водой, кожа собирает звезды, перенося карту неба на плечи и спину, руки голые без привычных ремней. Сгорбленная спина, упавшие на глаза волосы и распахнутые в недоумении губы. — Баран, — ругается, поднимаясь на ноги, зачесывает волосы в сторону, подходит почти вплотную, чуть ли не ткнувшись в него грудью, и с вызовом смотрит прямо в глаза. — Надо, хочешь — давай. Может, тогда перестанешь ходить за мной. Антон видит трещины на дне зрачков, острый кадык и клеймо на груди, слышит хриплое дыхание, ощущает невозможное тепло чужого тела и моргает, потерянный, загнанный в угол, разом разучившись всему. Перед ним только глаза — звездное небо — и немая просьба не делать больно. Один вдох — и близко. Так, как изначально хотелось. Антон целует, изучает, дрожит от понимания, что вот оно — здесь, рядом, теплое, живое, к чему так долго стремился и в чем нуждался. И он касается плеч, груди, тянет на себя и поцелуями просит ближе. Позволяет касаться, гладить, трогать — бери, сам бери, подчистую можно, чтобы до пустоты. Только дай почувствовать, каково это — быть таким же живым. Это не похоже ни на что из того, что было раньше. Касания другие, поцелуи глубокие, голодные, словно они борются за кусок мяса, движения хаотичные, необдуманные, порой до боли, до змеиного шипения, но так можно — так надо. Антон пальцами по спине, зубами по плечам, бедрами ближе, а мыслями — туда, вверх, так высоко, как только может. Поцелуи — ожоги, и они горят, горят так ярко, что глаза страшно открыть. Арс за спиной, и он — крылья. Те самые. Только сейчас настоящие, ощутимые: рукой ведешь — тепло, влажно, так отзывчиво, что на глазах выступают слезы, как роса на траве по утру. И кельт другой совсем: все еще грубый, но вперемешку с какой-то животной нежностью, которая отдается снопом искр в груди. Антону так мало, что он снова тянет, просит, шепчет, раз за разом зовет его по имени, ловит глазами звезды и дышит так глубоко, словно вот оно, небо, протяни руку и коснись его. И он касается, видя в глазах напротив тот самый шторм.⋀ ⋁ ⋀ ⋁ ⋀
Это становится привычкой. Встречаться, жаться так близко, что одежда становится раздражителем, касаться, трогать и смотреть, воскрешая во взглядах небосвод. Арс ничего не говорит — только изредка, находясь на арене, бросает такие взгляды, что без слов все понятно. Антон про невесту совсем забывает. Она для него не представляет никакой ценности, она — такая же обязанность, как предстоящая роль в городе, не более. Он понимает, что ему предстоит рано или поздно стать следующим сенатором, осознает, что на нем лежит ответственность продолжить свой род, но каждый поцелуй с ней встречает с таким равнодушием, что даже поражается, как раньше мог надеяться на возможное счастье с ней. На бои он ходит все реже, не желая видеть, как Арса ранят, и находит его потом, чтобы помочь привести себя в порядок и перевязать новые раны. Тот скалится и огрызается, как волчонок, раз за разом повторяет, что сам справится, а потом прижимает к грязной стене и целует так голодно, что тело немеет. Антон привыкает к мозолистым пальцам, к грубой коже, к укусам, которые приходится скрывать под одеждой, к прогорклому запаху и виду крови. Больше не боится вида сломанных костей и вывихнутых суставов — ему бы держать за руку и утыкаться в плечо, не позволяя брыкаться и разделяя одно тепло на двоих. Если бы можно было не прятаться… Антон сидит в своих покоях, не мигая глядя в окно, и поджимает губы. Арс сказал этой ночью, что его могут увести в другое место для участия в боях, и от этого горло сводит. Выкупить его себе не получится — Арс уже чужой раб, и его хозяин вряд ли согласится, а к лишним вопросам Антон не готов. Ему бы о будущем думать, учиться управлять городом, чаще присутствовать на советах, привыкать к будущей жене, а он живет от встречи до встречи с кельтом, благодаря каждое мгновение с ним за чувство полета. Вдруг с улицы раздается какой-то странный звук. Словно гром, но в разы мощнее и ощутимее, потому что пол под ногами начинает дрожать. Антон медленно поднимается, пытаясь понять, что происходит, ведет по стене пальцами и выходит на улицу в тот самый момент, когда от здания напротив откалывается огромный кусок и падает на дорогу, поднимая облако пыли. Он отшатывается, судорожно размышляя, потом поднимает голову и замирает — гора. Гора горит. Небо, там, на горизонте, напоминает обуглившееся дерево, а впереди — необычной формы факел, который разгорается все сильнее. Слышатся крики. Люди выбегают из домов, вынося с собой первое, что попалось под руки. Антон делает несколько шагов к воротам, а потом замирает и оборачивается к арене — люди волной выплывают из разрушенных арок, земля трясется все сильнее. Он понимает, что гладиаторы, скорее всего, выбежали едва ли не первыми, и мечется взглядом по толпе в тщетных попытках найти Арса. Потом вспоминает, что Ирина планировала пойти в бани, видит идущие трещинами стены и бежит туда. Она все еще его ответственность, он все еще должен заботиться о ней, он не может просто уйти. Главный вход завален, и Антон ищет другой, прорываясь внутрь, мечется по комнатам, немного морщась из-за дыма — в одной из комнат пожар, — и прикрывает лицо рукой. Сквозь обвалившийся потолок падает пепел, шум на улице становится практически невыносим, и он прижимается к стене, потерявшись в пространстве. Он не понимает, где выход, чувствует, как надрываются легкие, нуждаясь в кислороде, и, закашлявшись, падает на колени. Вдруг кто-то оказывается рядом с ним, и Антон, разлепив веки, видит перед собой Арса: взъерошенный, грязный, с рассеченным виском и в рваной одежде. Арс помогает ему подняться, крепко удерживая его плечи, тянет к себе и несильно ударяет по щеке, приводя в чувство. — Зачем ты сюда полез? — кричит, пытаясь перекрыть гул снаружи. — Я увидел, что ты сюда вошел, и рванул следом. Ты с ума сошел?! Здесь сейчас все рухнет! — Я… я думал, что она здесь… — снова кашляет, цепляясь за его локти, и давится. Арс ничего не отвечает, только ловит его руку и тянет за собой, не давая упасть. Пытается прорваться через огонь, но закашливается и отшатывается в сторону, тяжело дыша, рвется к другому проходу, но тот оказывается завален, и он рычит по-звериному, ведя плечами. Мечется, как животное в ловушке, скалится на стены, готов пальцами прорывать проход. Но огня все больше, землю трясет все сильнее, и голова гудит. Из-за дыма ничего не видно, шум стихии становится невыносимым, пепел осыпается крупными серыми хлопьями, и Арс, обернувшись, подходит к Антону, который испуганным детским взглядом мечется по стенам, берясь за тяжелые камни и норовя бежать через огонь. Арс не дает — кладет ладонь на его щеку, ловит взгляд и шепчет, переплетя их пальцы: — Эй, смотри на меня. Вспомни звезды. Те звезды, помнишь? Ты рисовал их у меня на спине, — Антон кивает, завороженный, и не слышит ничего вокруг. Только голос, спокойный, размеренный, тот, который убаюкивал и поджигал все внутри. — Они никуда не делись. Они все ещё здесь, — Арс прижимает его руки к своей груди, держит крепко, продолжая удерживать зрительный контакт, — прямо тут. Звезды не погаснут. Звезды не погаснут. Антон кивает и смотрит ему в глаза, не позволяя моргнуть. Сгореть не страшно — они не раз обращались в пепел под пальцами друг друга. А сейчас — лететь. Как те птицы — крылом по небу и за горизонт. Где ждут их звезды.