Если весело живётся — делай так

Всякое было. Аоки не внезапно переебало: Аоки всегда был с припиздью, с буквой «S», красной точкой мигающей в центре лба. От садиста в этой «S» было больше, чем от Супермена. Суперменом, скорее, был Куджо, когда прибирал за Аоки с особым тщанием: складывал выбитые им зубы в специальный мешочек, чтобы потом чин по чину утилизировать. Аоки бесился, но до старшей школы их негласное соглашение не нарушал. Так и ходили: Аоки — с закатанными рукавами гакурана, чтобы не марать их кровью и слюной, и Куджо — с вечным взглядом сонной квакши. Когда Куджо присоединялся к головомойкам и мордобитиям, Аоки выкатывал грудь, как мать-гусыня, и принимался махать кулаками с двойной энергией. Когда Куджо шёл на попятную, Аоки страшно лупил глаза и спрашивал: «Тебе, чего это, неинтересно?». Он по праву верховодил их задрипанной средней школой. И он был его единственным другом. Так что Куджо присоединялся почти всегда. В этой самой средней школе Аоки разговаривал исключительно на японском матерном. Другие языковые единицы атрофировались за ненадобностью. Чаще всего он говорил «чё вылупился?» и «привет торчкам и дурачкам!» вместо пожеланий доброго утра. «Пиздец ты сильный» — было в сторону Куджо, с которым Аоки на энный год братания наконец додумался схлестнуться в армрестлинге. Под монотонный бубнёж сэнсэя они смахнули учебники на пол и подтянулись к углам стола. Аоки, конечно, проиграл. Куджо был сильным, а Аоки очень подходила роль местного царька. Им он и стал. Аоки был хорошим другом ровно до того момента, когда решительно вбил себе в голову показать Куджо, каково это. Он так и сказал: «Я хочу, чтобы ты почувствовал — как это» и лениво махнул битой, подбирая ноги под себя. Это, кажется, была уже старшая школа. Куджо было всё равно. Когда-то он хотел быть футболистом, когда-то — художником, и теперь тоже чего-то хотел. Только не знал — чего. Может, всего и ничего одновременно. Всё шло своим чередом. Аоки был херовым человеком — и хорошим другом. — Куджо. Давай махнём в Аокигахару? Куджо упорно пытался обкорнать его чёлку, и чуть не выколол Аоки глаз. Аоки никогда не говорил намёками, но в итоге именно ими это и оказалось — и они оба никогда этого не заметили. — Не вертись, Аоки-чан. И я тебя умоляю — хватит жрать. Аоки поставил бенто на колени и хмуро взглянул на Куджо, рукавом смазывая жирные пятна с щёк. — А я расфуфий органифм. На том и порешили. Эта имитация стрижки была реальным стрессом. Вот Куджо, например, не любил фотографироваться. Аоки тоже было позволительно иметь свои слабости. Всякое было, конечно. У Куджо не было друзей, кроме Аоки, а у Аоки не было друзей, кроме Куджо. Но даже первой их совместной фотки со времён соплячества — и той не вышло. Никто на ней не остался тем, кем был в кадре. Ота скалил пасть так, что желтоватые зубы грозили вывалиться изо рта и покатиться с крыши. Он держал Юкио за плечи почти так же, как Юкио приобнимал его в грязном сральнике, тыча ножом под рёбра. Юкио пришил человека — и только потом до него дошло. Он пытался освободить заломленные руки и разве что не кусался, уезжая на полицейской машине. Юкио верняк загремел на несколько лет. Но даже тогда — и даже тогда — у Куджо всё шло своим чередом. Он смотрел, как самолёты вспахивают небо, пока в глазах не начинало рябить. С утра Куджо забыл полить тюльпаны на клумбе сэнсэя, и от этого ощущал себя тошнотворно усталым. От этого — и от шёпотков внизу, прямо под ним, где расхристанное тело Аоки постепенно превращалось в бордовую кляксу. Вокруг него толпились стервятники, их голоса авиамоторами гудели наперебой. Сжимая перила нетвёрдыми руками, Куджо понял, о чём забыл. Он забыл сказать Аоки, что его новая причёска просто отвратная. Куджо сделал бы лучше — но больше некому было делать лучше. Кровь всё темнела и всё растекалась. Столпотворение становилось меньше, но вместе с тем — громче. У футбольных ворот, изредка подпинывая мяч, оставленный Куджо, продолжал наматывать круги первак-бейсболист, которому Кимура перед уходом всучил свою куртку. Кимура, который через много-много лет шмальнёт в Сузуки — человека, давшего ему приют. Кимура всучил ему куртку, сказал: «Вернёшь её — и мою юность», и теперь этот первак бежал, не останавливаясь, как гребаный Форрест Гамп, бежал прямо до Кошиена. На Кошиен он, конечно же, никогда бы не попал, а юность валялась «до востребования» вместе с инвентарём в затхлой кладовке. Толкотня рассасывалась, пока Куджо смотрел на красное асфальтовое пятно, пытаясь признать в нём Аоки. Чёрная тень Незнакомо-Кого так точно повторяла его собственную, что совсем не хотелось уходить с крыши. Куджо не был уверен, сможет ли кто-то теперь вернуть юность и ему.