Лагерь.

       Это был третий день пребывания детей, педагогов и студентов в лагере, в Гатчине. Не трудно догадаться, кто умудрился упасть, а потом ещё и слечь с температурой… — Марат, как ты вообще умудрился??? — Шклярский, сидел на кровати рядом с парнем. — Ну, как-как… Как-то…        Корчемному было не то, чтобы не приятно, что из-за него вожатый не поехал со всеми, просто очень неловко… — Лучше бы Ирина Борисовна осталась, она же все равно не особо хотела туда ехать, а Вы… — Я тебя ей не оставлю!.. Вынимай градусник, — молодой человек требовательно протянул руку.        Паренёк достал градусник и подал Эдмунду. — Хорошо… — Сколько? — 36 и 8… От 38 за час — это хорошо… — Эдмунд Мечиславович? — Ну, никого же нет. Просто Эд… Ну что, радость моя?        Марат немного покраснел от такой ласки. — А Вы… — взгляд вожатого говорил, чтобы он обращался к нему на «ты». — А ты правда, любишь меня?.. — Корчемный залился краской.        Молодой музыкант слегка приблизился к лицу пионера. О, этот «лисий взгляд»! Он сводил подростка с ума!.. — Ты сомневаешься? Сомневаешься в моих чувствах? — его нос почти коснулся носа больного. — Нет, — только и смог выдохнуть Марат от переизбытка чувств.       Шклярский резко встал и отошел к столу. Время для лекарств…        Он вытянул жаропонижающее детским шприцом из бутылочки, налил в кружку воду и аккуратно понес это все к больному, который следил за всеми действиями студента. — Пей.        Сироп был совсем не противным, но запить стоило. — Не хочешь покушать? — А можно? — Можно, — Шклярский улыбнулся, то ли от Маратовой болезненной рассеянности, то ли от его же по-детски-юношеской простоты. — Так пойдёшь или все же штаны наденешь? — вожатый заулыбался ещё шире. Паренёк спал и болел в одной футболке и трусах.        Он выбрался из постели, по пути ударившись головой о второй ярус кровати («-Осторожнее, Маратушко!..»), кое-как нашел на полке домашние штаны и, надев их, пошел за товарищем. — Марат!.. — Да? — Корчемный, тапочки. Болеешь ведь, а ходишь босиком!.. — Эдмунд указал на месторасположение тапок.        Блондин послушно надел, что нужно, и они пошли в столовую.        Парню дали поздний завтрак, студент же попросил просто чаю… — Приятного аппетита, — Шклярский отпил из кружки, любуясь болезненной бледностью лица Марата. Такой уставший… Глаза… Небесные. В них только тонуть… Он такой открытый, лёгкий и… смешной. — Вам тоже, — пионер заметил этот взгляд, а-ля «мы тут на ты». — Нет. «Ты» только в комнате, Эдмунд Мечиславович, — он говорил это шёпотом, но достаточно чётко. — Как вообще чувствуешь себя? Лучше чем утром? — Да. Лекарства помогают, но нога болит.        Потом они ещё перемолвились парой слов о предстоящей постановке к приезду родителей…        Вернувшись в комнату, Марат сказал, что ногу нужно помазать мазью, которую ему дала Антонина Владимировна. — Где она у тебя? — Где-то рядом с аптечкой.        Эдмунд нашел тюбик и подал парню. Тот капризно сообщил, что пусть «ты помажешь» (причём сообщил это наигранным детским стонущим голоском).        Шклярский по-доброму усмехнулся и, присев на кровать, рядом со своим подопечным, принялся мазать опухшую его ногу. — Ай, осторожнее! Вот тут ооочень больно!.. — Хорошо… — вожатый стал втирать гель чуть нежнее.        Корчемный сидел в странном для него положении: одна — больная — нога была у его вожатого на коленках, а вторая болталась перпендикулярно полу. Не совсем здоровый разум подростка вдруг понял че вообще происходит и решил, что Марату пора отоспаться…        Парень закатил глаза и упал на подушку. Эдмунд бросил гиблое дело — мазать ногу — и судорожно набрал 03, перепугавшись не на шутку…        Когда все вернулись в лагерь, то по приезде увидели машину скорой помощи у ворот… — Что-то серьёзное что-ли?.. — Сергей Михайлович поспешил в комнату, где были медики, больной и перепуганный Шклярский… — Эд… Эдмунд… Я буду осторожно, да… — мальчик бредил. — Ему поспать. Только, чтобы никто. Слышите? Вообще никто не беспокоил его. Кто находился с ним весь день, то бишь Вы, — медик ткнула студента в грудь. — Продолжайте находиться с ним, пока не придёт в себя. — Хорошо, — он был бледнее первого снега…        Когда скорая уехала, директор лагеря поинтересовался, что случилось и что сказали ещё врачи. — У него обычное переутомление, но в более тяжёлой форме. Все будет хорошо, — с этими словами Эдмунд зашел к Марату в комнату, плотно закрыв за собой дверь.        Утром следующего дня паренёк проснулся, потому что было тихо. Очень тихо. Он лежал и не хотел шевелиться. А вдруг ему приснилось, что он в Гатчине, с Эдмундом и со всеми мальчишками?..        Он открыл глаза. На соседней кровати спал он…        Пионер заулыбался и заплакал. Шклярский, как будто почувствовав, открыл глаза. — Проснулся уже? Ты чего? — он спросонья кое-как переполз к пареньку и крепко обнял его. — А дверь не открыта? — Марат уткнулся в грудь молодого человека, как смог обнял, прижался и вдыхал этот приятный носу и сердцу запах. — Нет, я изнутри запер, — Эдмунд был совсем сонный. — Давай дальше спать, Эд? Он очень удивлённо посмотрел на подопечного. — Что? — Корчемный не понимал такого взгляда от любимого. — Ты назвал меня Эдом… Первый раз… — Шклярский заулыбался и прижался к нему ещё сильнее. Они снова уснули. Проснулись только к вечеру. Вот что значит — вставать черт знает во сколько, не спать до поздней ночи, а потом ещё и болеть, и при этом при всем любить!..