***
Какого лешего у него все болит?! МакКой тянется к будильнику, открывает глаза и вносит коррективу: какого лешего у него все болит, и почему он уснул, не переодевшись? Часы показывают половину шестого. У Кирка он заразился, что ли? Кстати о. Леонард поднимает голову. Парень спит, свернувшись под одеялом, видно только золотистые вихры и бьющую Джима крупную дрожь. С кровати доктора подбрасывает на секунду раньше, чем это доходит до сознания. Та-ак, похоже, вечер удался. Судя по тому, что он вообще не помнит, как возвращался в Академию, можно сказать, охрененно удался. Господи, ну чтоб хоть раз было иначе… Он раздвигает шторы, выдергивает из-под кровати медицинскую сумку и замирает. Не то чтобы такое завершение увала было совсем странным для Джима, но вот сбитые костяшки у него самого… Черт, во что они вляпались?! Лицо Джима словно посетило мастер-класс по укладке асфальта, на котором роль этого асфальта исполняло. Леонард давно не видел у друга таких повреждений и, на мгновения наплевав на врачебный долг, кидается в ванную. Раковина забрызгана кровью, комнатная аптечка выпотрошена на тумбе. МакКой стонет сквозь стиснутые зубы. Если у них за дверью еще не стоят парни из комендатуры, то скоро точно будут. – Боунз? Леонард оборачивается, ощущая в груди пустоту. За такое они вылетят из Академии к чертям. Не сказать, что он будет сильно жалеть – приступ острого идиотизма, толкнувший свести счеты с жизнью посредством вступления в Звездный Флот, давно прошел – но как же Джим? Как же будущий капитан Джеймс, мать его, Кирк, который бредит звездами? (И без которого эти звезды будут в большей безопасности, но МакКой зарекся говорить такое вслух). Что-то не так. Что-то капитально не так, думает Леонард, глядя перед собой. Джим стоит сам, хотя заметно перекошен направо, и в целом жив. Значит, все в порядке, с остальным он разберется… Что-то не так – это не факт, а ощущение. Ноющее где-то слева вопреки законам медицины. – Джим, что случилось? – задает он самый насущный и самый глупый из всех вопросов. И смотрит, как меняется лицо друга. – Ты… ты ничего не помнишь? – в голубых глазах растерянность, вокруг глаз темные круги. – Помню, что ты начал нажираться и подбивал на это меня, – он тащит парня обратно в комнату и наконец достает из сумки трикодер. – И, судя по всему, тебе удалось: ни черта я после этого не помню. Господи, Джим, кто тебя так отделал?! У Кирка перелом одного ребра, трещины в других, рваная рана на затылке и столько ушибов и кровоподтеков, что вместе они больше напоминают карту какой-то туманности на теле. Леонард скачет вокруг, проверяет то и это и буквально заставляет себя остановиться в прямом, и переносном, и черт еще знает в каких смыслах, когда понимает, что начинает паниковать. Потому что парень стоит тихо, не ворчит, не отбивается, не смеется – последнее особенно пугает – и просто таращится в зеркало, висящее у входной двери. Покрытое сетью трещин, словно по поверхности ударил таран. – Джим? – МакКой щелкает пальцами, пытаясь обратить на себя внимание, потом хватает друга за подбородок, и тот вздрагивает, переводит на него ошалелый болезненный взгляд. – Боунз?.. Леонарду не нравится категорически все: и повреждения Кирка, и собственный провал в памяти, и разбитое зеркало – это вообще плохая примета, как и почти все в его жизни. Но больше всего не нравится растерянный шепот Джима. Какого черта… – Что произошло вчера ночью? – Да ничего… такого, – Джим улыбается знакомой улыбкой – той, на которой большими буквами написано «ложь» – и отодвигает его руки от своего лица. Медленно и аккуратно. – Все как обычно. – А конкретнее? – МакКой наполняет гипошприц обезболивающим, потому что Джеймсу Кирку всегда нужно обезболивающее, как бы он ни храбрился, и морщится: – Ты словно под каток попал, Джим, да и у меня ссадины… Так что я спрашиваю еще раз: что случилось, кто тебя отделал и почему я отделался явно легче? Леонард не любит драки, но, если в том баре (или в любом из следующих, куда их с Кирком понесла нелегкая) парень нарвался на удар в зубы, МакКой не мог остаться в стороне. Просто не мог, потому что это же Джим – его товарищ, друг, иногда словно приемный ребенок, чаще – ну, он сказал бы «брат». Про себя бы сказал, потому что не дай бог это чудо узнает… – Ты ничего не помнишь… – Джим улыбается снова, как-то глупо и как-то… так, что Леонард не понимает. – Ну да, тебя же башкой приложил… – Кто? – Да был… один… на меня похож немного, – Кирк проскальзывает мимо, осторожно садится на кровать, – начал к тебе цепляться: чего не пьешь, что-то ты староват для кадета… Ну, знаешь, я от тебя вообще не ожидал, только отвернулся – там такая девчонка была! – а вы с ним уже на полу валяетесь, – Джим ухмыляется. – И зараза ты, Боунз, между прочим. – Почему? – ему вообще-то не хочется ничего говорить, а хочется выпить. – Потому что как драку начинать – так ты первый, а как вырубиться – тоже первый, – парень вздыхает, и Леонард ловит себя на мысли, что поймать взгляд синих глаз не получается никак. – В общем, он тебя в отключку, а меня в оборот вместе с друзьями. Жаль, ты не видел их начищенные рожи… Было здорово. Говорю же, – машет он ладонью, – все как всегда. То самое «что-то не так» уже не ноет – оно колет внутри и режет. Мешает жутко. – Ага… как всегда, – МакКой в который раз перекладывает гипошприц из руки в руку и подходит к своему вечному пациенту, – конечно… И с ужасом понимает, что не может сделать то самое, что стало за полтора года привычно, как воздух, – не может поверить своему лучшему другу.***
Где-то внутри, так глубоко, что он почти забыл о существовании столь потаенных мест души, Джим кричит. До визга, переходящего в хрип, до позорной истерики. На лице Боунза – смесь раздражения, усталости и профессионализма, и это знакомо и правильно. Кирк смотрит на суетящегося МакКоя, даже почти убеждает себя, что все ему приснилось, просто алкогольный дурман… Он вздрагивает оттого, что он вздрагивает от прикосновения к подбородку, и эта собственная реакция вспышкой осознания простреливает мозг. Не приснилось. Не бред. Это было на самом деле – холодная жажда расправы в карих глазах. А Боунз ничего не помнит. Смотрит выжидательно и обеспокоенно, и Джиму хочется до конца раздолбать зеркало голыми руками, лишь бы сделать хоть что-то, чтобы не мямлить, не нести какую-то чепуху. МакКой слушает, кивает; Кирка подмывает вскочить, встряхнуть за плечи и спросить «какого черта это было?!» Холодок обезболки растекается по телу вместе с кровью. – Вставай, – Боунз роется в сумке, вытаскивает упаковку пропитанных целой смесью антисептиков салфеток и начисто вытирает сначала свои ладони, – снимай. Пол шаткий, поднимать руки тяжело, Джим едва не застревает головой в воротнике. Стоит молча, пока МакКой накладывает фиксирующую повязку на грудь, как всегда чрезмерно тугую, заливает остальные повреждения спреем. И отмечает внезапно, что вообще-то доктор выше на пару сантиметров и в плечах ему ничуть не уступает, и вспоминается, что в качалку Боунз тоже ходит, пусть и не так регулярно. Каждое прикосновение горячих пальцев – болью в избитом теле и током по расшатанным нервам. Хочется все и сразу: лечь спать и получить ответ, чтобы не болело, и отстраниться, и забыть... Он жмурится и старается не дышать. – Построение через десять минут. Черт! – Боунз швыряет все обратно в сумку, подходит вплотную. Джим поднимает голову, смотрит в знакомое лицо, ищет что-то, хоть что-то – он и сам не знает что. – С лицом ничего сделать не успеем, – флегматичным тоном констатирует МакКой. – Ладно, хрен с ним, главное, чтобы стоял ровно. Одевайся и пошли. Помочь? Боунз черт знает сколько раз уже раздевал его, одевал, даже в душ провожал однажды, когда Джим сбежал из лазарета слишком рано и едва мог потом шевелить ногами. Хмуро ворчал, что будет кормить с ложки, если надо, ведь он врач, и язвительно благодарил судьбу за то, что выучился на хирурга, а не венеролога. – Н-не, я сам… как-нибудь, – Джим прячет голову и глаза, натягивая футболку. – Ага, сам… Боунз бурчит, по-быстрому прибирает комнату и ванную и смотрит задумчиво на разбитое зеркало. А Кирку почему-то стыдно до тошноты. Он втискивается в китель, который и так по груди в обтяг, а с бинтами и вовсе, и чувствует, как его ведет. Рука доктора подхватывает привычно и твердо. На построении Джим думает, что второй курс – это просто замечательно, потому что предметы все больше профильные, и с медиками командный факультет пересекается на лекциях уже не так часто. Днем Джим старается не думать, что поверх голов выискивает Боунза в коридорах с мыслью «только бы не». Вечером Джим решает выйти на спортплощадку, вдавливает кнопку лифта и вырывает локоть из чужих пальцев, даже не оборачиваясь, не потому что не знает, кто это, а совсем наоборот – потому что знает тихий шаг, не выветриваемый сигаретный запах напополам с чем-то медицинским и привычку сначала делать, а потом говорить. Джим слишком хорошо знает. Выработанный рефлекс «это лучший друг» не срабатывает, внезапная реакция «это Боунз» дергает тело. В карих глазах – вопрос.***
У него ничего не болит. Сбитые костяшки да ссадина на виске – не так уж серьезно. Тогда какого хрена у Леонарда так погано на душе, что даже курить не тянет?! Он замечает его издали: коридоры пусты, вечерняя поверка прошла, скоро отбой, а Джим за каким-то демоном собирается вниз. На спортплощадку? Бегать? Не в том он состоянии, и доктор не может позволить этому дураку еще угробить свое здоровье. Не то чтобы Джеймс Кирк часто слушает врачей, но Леонард, пожалуй, может собой гордиться: он входит в короткий список тех, чье мнение для будущего капитана Звездного Флота хоть что-то значит. Он иногда до сих пор сомневается, что тому больше причиной: признание его профессионализма или признание его? Леонард уже не сомневается, что все гораздо хуже, чем «как всегда», потому что лифт приезжает и уезжает, а Джим стоит, таращится в пустоту серебряных дверей. Предчувствие, с утра свернувшееся в груди горячим клубком, потягивается, будто ленивый кот. – Джим, ты в порядке? – Леонард протягивает руку коснуться локтя, лишь только слегка обозначить себя рядом… Джим вырывается, и когти чертового кота впиваются рядом с сердцем – ровно так, чтобы не убить, чтобы только больно стало до белых мошек перед глазами. Леонард врач, а не поэт, а это, наверно, просто стресс от провала в памяти, суматошного утра и стычки с преподавателем, которому самому бы еще учиться… Джим смотрит на него удивленно и виновато сразу. – Ты куда собрался? – На площадку. – Сдурел?! – как и ожидалось, мозги Кирку ничто не вправит. МакКой вздыхает. – Джим, тебе надо отлежаться, а не круги по стадиону нарезать. Я тебе это говорю как друг. – Да?.. – Да, черт тебя возьми! А как врач еще заявляю, что, если не пойдешь сейчас в комнату, официально сдам в лазарет. Леонарду надоедает в конце концов, что парень стоит столбом, и он хватает его под руку, тянет во вновь приехавший лифт. Наверх, потом прямо по коридору и направо, потом еще раз направо – их комната. Джим следует за ним послушно, позволяет втолкнуть внутрь и усадить на кровать. МакКой достает из сумки трикодер, наводит – Кирк и тогда не протестует, не ерничает. Сидит и смотрит в угол, будто решает проблему вселенского масштаба. Тихий покладистый пациент, идеальный такой. Первое правило медицины – в задницу предчувствия, только факты, показания и подтвержденные диагнозы. Этому правилу следуют все хорошие врачи. Джим как-то сказал, спьяну почти, что Леонард прекрасный врач, а не хороший, а в медицине есть правило номер ноль: все врачи – люди. Иногда людям что-то кажется. Иногда то, что кажется, не кажется… МакКой путается в собственных мыслях, работает автоматически и сперва не понимает, почему его вопрос звучит не его голосом: – Как ты себя чувствуешь? Доктор моргает раз, второй… и с запоздаем соображает, что это спросил Кирк. У него спросил. – Чего? – Я говорю: как ты себя чувствуешь, Боунз? – Я-то нормально, – он пожимает плечами. Странный вопрос. Неправильный. – С чего интересуешься? – Ну… ну ты же ничего не помнишь о вчера, – Джим в ответ тоже дергает плечом и морщится едва заметно. Вот-вот, куда в таком виде на площадку? – Это ненормально немного, разве нет? Он убирает трикодер и обезболивающую мазь, мысленно проклиная себя за идиотизм: Кирк ведь прав. МакКой умеет пить. Очень даже умеет, и бывало в жизни, что надирался до полной несознанки, но тогда на утро и голова болела соответственно, и над унитазом сидел – что он, врач, который симптомов похмелья не знает? Тут совсем не так, только это не он ведь избитый, так что вроде бы чего волноваться? Леонард смотрит, как Джим аккуратно укладывается на кровать лицом к стене, и ловит свое отражение в паутине трещин зеркала. Все это ненормально.***
Джим старается дышать ровно, чтобы поменьше болели ребра и Боунз поскорее решил, что он заснул. Но дрожь скрывать становится все сложнее, и Кирк облегченно свистит сквозь стиснутые зубы, когда слышит, как доктор выходит из комнаты. Куда бы МакКой ни подался сейчас, Джим рад, что между ними есть расстояние, которое позволяет унять трепыхающееся сердце. Не дергаться, пока Боунз его осматривал и подлатывал, было настоящей проверкой выдержки, и все, что помогало – чертовая мантра «ты спятил, Джеймс Ти Кирк». Он спятил, это ясно как божий день, ведь нет ни единого шанса, что МакКой хочет причинить ему вред. Нет ни единого шанса, что МакКой, даже вусмерть напившись, мог причинить ему вред. Джим не верит в это, не верит в такую вселенную, где такое могло бы произойти. Он вчера физически ощущал, как эта вселенная крошилась одновременно с его ребрами, а сегодня Боунз ведет себя как ни в чем ни бывало. Боже, Кирк точно спятил, вот что надо лечить, а не его кости. В конце концов он все-таки проваливается в темноту, только она какая-то не темная, с дурацким чайным оттенком. Его немилосердно трясут за плечи, и голова отзывается острой иглой. Боунз, а не пошел бы ты… – Джим! Джим, просыпайся! Ну! Он разлепляет глаза, чтобы увидеть, что МакКой сидит на его кровати и злой как черт. Прямо как вчера, только вместо холодка в прищуренных глазах настоящий бушующий вулкан ярости и негодования, и Джим под одеялом машинально подтягивает ноги к груди. Всегда можно оттолкнуть, а потом вскочить и… – Дать бы тебе по морде, поганец, – завладев наконец его вниманием, доктор горестно вздыхает, – да и так наворотил дел. Чтоб тебя, партизан! Почему не сказал?! – Что не сказал? – «Что, что»… Что я сотворил с тобой – почему ничего не рассказал? Джим, ты идиот! – Боунз подскакивает с кровати, мечется по комнате, пинает тумбу так, словно на ее месте представляет голову Кирка. – А если бы эта дрянь так быстро не выветрилась, а если бы меня опять повело?! Снова бы скрыл, а? Чего ты молчишь?! Джим ошалело дергает подбородком, пытается уловить в гневной тираде хоть что-то, за что можно зацепиться, но мысли упрямо цепляются только за тон МакКоя – раздраженный, слегка истеричный. И весь он сейчас такой взъерошенный, на взводе, как всегда, когда Джим выкидывает что-то безумно глупое. Абсолютно как всегда, до последнего жеста и звука. Это внезапно сдвигает мозги в нужную сторону, он спускает ноги на пол и смотрит на доктора внимательно-внимательно. – Какая дрянь?.. – Химическая. Название тебе ничего не скажет, там шестнадцать букв, – Боунз устало плюхается на свою кровать и трет ладонями лицо. – Века два назад в очередной раз слепили для армии из того, что нашли под рукой: в планах было повысить силу и выносливость, болевой порог. По факту препарат дает кратковременный всплеск агрессии и только… Черт, найти бы того урода, который мне это подсыпал, – кастрировал бы без наркоза! Доктор отнимает руки от лица и смотрит на Кирка, как на умственно отсталого, причем безнадежно. И произносит с несвойственной ему тоской: – Джим, ну какого ж хрена ты ничего не сказал? Я бы сразу пошел в медблок, а не думал целый день черт знает о чем, а потом не торчал бы полночи в лазарете и не ждал, пока выдернули дежурного врача, пока открыли лабораторию… – Так это… это был наркотик? – парень чувствует, как вселенная встает на место, собирается из осколков, и как губы растягивает улыбка. – Всего-то? – «Всего-то»! – передразнивает Боунз и вытаскивает из-под кровати медсумку. – Я всего-то мог убить своего лучшего друга в бессознательном состоянии. Подумаешь, мелочи жизни!.. Вставай, надо проверить повязку, у нас до построения час. Джим поднимается, стягивает футболку и хмыкает, глядя на подходящего ближе МакКоя. – Так я все-таки твой лучший друг, да? – Заткнись.