Лунатики

Эрик моргает и видит перед собой уже знакомую дверь. Его пальцы гладят древесину, будто он хочет постучать, но не может, будто все, на что бы хватило остатков сил — это поскрестись. Может, еще и поскулить. Эрика тошнит, ведь это совсем не его решение. Во второй раз он приходит в себя под домом Адама Гроффа, и, черт возьми, это ужасно пугает. Эрик трет виски, но тошнота накатывает только сильнее. Мать Отиса сказала бы, что сюда его привели нереализованные желания, которые он пытается затолкать поглубже. Видимо, получается не очень, раз в приступах лунатизма он обивает пороги директорского дома. И явно не затем, чтобы выпросить оценки получше. Крутя кусок тарелки в руке, он думает, что они такие же — осколки, из которых может собраться что-то цельное. Он очень хочет, чтобы так и было, но в следующий момент осознает, что края могут не совпасть, что клей недостаточно сильный, что Адам отдернет свой кусочек в последний момент. Эрику страшно. Он пытается действовать логично, не отдаваясь эмоциям как обычно, но не получается — тем более во сне. Поэтому холодок пота дорожкой пробегает от затылка, а Эрик блюет в директорские горшки с цветами, стоящие вдоль дома. Эрику страшно, ведь то, что его тянет к Адаму какой-то чудовищной необъяснимой силой, то, что в груди разливается расплавленный свинец, обжигая внутренности до дрожи в пальцах, не отменяет годы издевательств. Все те перемены, проведенные в запертой кабинке туалета в ожидании звонка на урок, как спасения. Съеденных ланчей Отиса, ведь его перекус забрал Адам. Эрику страшно, ведь теперь он, засыпая, видит лицо Адама, а просыпаясь — дверь его дома. Адам бьет битой прямо в его сердце, разбивая на осколки, которые Эрик заботливо сложит в верхний шкафчик прикроватной тумбочки. Адам чертовски притягателен, и от этого Эрика тошнит. *** Третий раз Адам Грофф просыпается ночью от лая Мадам. В первый раз он просто смотрит в потолок и ждет, когда она успокоится. У женщин иногда бывает просто потребность поорать, так пусть полает, чтобы стало легче. Во второй раз он видит убегающего Эрика, а с утра находит рвоту у крыльца. На вопрос отца он пожимает плечами и говорит: “Наверное, Мадам”. “Такая маленькая, а столько выходит”, — ворчит отец и уезжает на работу, забрав кое-что из своих вещей. В третий раз Адам ждет, но все же засыпает. Благо, у Мадам хороший слух и она настороже. Адам сбегает по лестнице, спотыкается заплетающимися спросонья ногами и распахивает дверь, задыхаясь и боясь, что не успел. Эрик словно лань в свете фар — намертво застывший и испуганный. В полутьме не видно, но Адам представляет, как расширяются его глаза. Совсем так же, как когда его спина врезалась в шкафчик в школьном коридоре. Адам хотел бы, чтобы дело было не в страхе. — Постой, — говорит он успокаивающе. Настолько успокаивающе, насколько способен говорить Адам Грофф. И Эрик смеется. — Что смешного? — ворчит обиженно Адам. — Ты смешной, когда пытаешься быть тактичным, — Эрик заливается еще сильнее. — Это тоже смешно? — спрашивает Адам и не дает возможности ответить, прижимаясь губами к его рту. Эрик сладкий. Наверное, из-за блеска, которым красился перед сном и забыл смыть. Он рассказывает о своем увлечении макияжем в одну из ночей на свалке и неловко поглядывает, будто ожидая, что Адам развернется и уйдет. “А я сворачивал журавликов. Увидел по телеку, как их делают, мне понравилось, но отец сказал: “ты изводишь много бумаги зазря”, — делится Адам, и на его лице нет смущенной гримасы, как у тех, кто случайно заставал его за макияжем. Эрик сладкий из-за блеска и ошеломительно живой, подрагивает от касаний, шумно задыхается. Переворачивает цветы. Раньше бы Адам бросился поднимать горшок, пока отец не увидел, но сейчас плевать. Эрик нервно дергается, когда ему расстегивают штаны. И шипит: “Аккуратнее!”, когда Адам переусердствует и слишком сильно сжимает руку. Адам учит его обращаться с битой, он учит Адама обращаться с членом. “Еще чуть-чуть”, — шепчет он, и Адам замедляет движения руки, сжимает чуть сильнее и доводит до финиша, кусая в шею, словно желая оставить след, напоминание, что это было все на самом деле, что им не приснилось. Эрик пару секунд моргает, пялясь в никуда. — Черт возьми, это было круто! — наконец выдыхает он. — И совсем не смешно! Ни капельки! — уточняет он для Адама, на что тот корчит гримасу. Эрик немного раздумывает, опускается на колени и расстегивает штаны Адама. — Боже, я, конечно, помню, как ты показывал его в столовой, но вблизи он еще больше, — не сдерживает изумления Эрик. — Заткнись, благо тебе есть чем, — отгавкивается Адам. Эрик совсем неумелый. Адаму есть с чем сравнить — Эйми старалась казаться секс-гуру. Но с Эйми восторженно не трепетало внутри нечто эфемерное, какой бы милой она ни была, а по позвоночнику не пробегали мурашки. Эйми была хорошей, но Эрик — восхитителен. Он поглядывает снизу, пытаясь различить реакции Адама, подстроиться и сделать приятнее, а не думает о том, насколько сексуально выглядит с членом во рту. Эрик совсем неумелый, но старается, и Адам царапает стену дома, забивая краску под ногти. Мадам гавкает один раз. Словно предупреждающий выстрел. Потом заливается лаем, будто думает, что ее хозяина пытаются сожрать. “Это просто минет, тупая ты псина”, — думает Адам, но она не замолкает. — Директор сильно удивится, если застанет меня здесь в таком виде, — смеется Эрик. — Отец здесь не живет, — говорит вяло Адам, и его член становится таким же вялым. — Мне, наверное, пора, — поднимается с колен Эрик. Понимает, что момент испорчен. — Наверное, да, — только и говорит Адам. Ему напоминанием на утро остается краска под ногтями, Эрику - едва различимый укус на шее. Он удрученно переступает порог дома и смотрит на собаку с обидой. Она же смотрит с чувством выполненного долга. “Я спасла тебя! Я молодец!”, — горят ее глазки. — Иди уже сюда, Мадам, — Адам берет ее под мышку и плетется в спальню. А потом он не машет машине матери Отиса, где Эрик поднимает руку на заднем сиденье. Адам сам не знает почему, ведь в простом приветствии никто не может заподозрить томные встречи под луной. Но мышцы вдруг застывают, будто вместо крови по ним разлили цемент. Адам бросает камешки, хотя еще на третьем понимает, что бесполезно. Он мог бы обманывать себя, что Эрик просто слушает музыку или поет в ванной, но зачем, ведь это тоже бесполезно. Хотя на булыжник и разбитое окно Эрик скорее всего отреагировал бы. На этом их ночные прогулки заканчиваются, и Адам ходит на свалку сам, иногда представляет, какую из этих никому больше не нужных вещей Эрик разбил бы с большим удовольствием. Адам заносит биту за него и громит старый хлам за двоих. Это все, что ему остается, и это его лучшее развлечение — до рассвета он все равно не заснет. Рахиму хочется заехать кассой. Его широкая улыбка с утра — залог испорченной утренней смены для Адама. В нем нет ни одного изъяна: он мил, открыт и дружелюбен — идеальный вариант для Эрика. Но, черт возьми, как хочется испортить его ослепительную улыбку. Или насрать под дверь, свалив на собаку хозяина магазина. Он мог бы, это не сложно, займет всего пару минут, только собаку жаль — вдруг накажут. Да и с фонарем под глазом Рахим остался бы идеальным Рахимом, только с примесью сочувствия. А видеть, как Эрик вытирает ему сопли, неодобрительно косясь на Адама, совсем не хочется. Адам пытается измениться, но не получается. И на вечеринке Отиса он не даёт руку, хотя очень хочет. Эрик смотрит разочарованно, и Адаму больно. Больно, как когда в детстве отец не дает купить большую плюшевую белку. “Глупости, мальчики не должны играть в игрушки, займись делом”. Больно, как когда уезжает в военную академию, бросая все что любит и что терпеть не может. И видит Эрика. Он на той стороне дороги в этом дурацком леопардовом костюме, а кажется что на другом конце вселенной. Кто-то из учителей говорил, что вселенная расширяется (Адам запомнил, потому что распереживался, что с каждым днем до столовки ходить все дольше), а значит, с каждой минутой они все дальше друг от друга. Их разделяют километры и куча тараканов в голове Адама. Каждый день Адам Грофф надевает доспехи с членом наперевес. Он тщательно затягивает гайки, как учил отец, и на лицо надевает маску идиота. Чем меньше от тебя ждут, тем легче. Его и так придавливает к земле груз ответственности фамилии Грофф. Лишь под накуркой он чувствует себя свободным, легким как перышко. Под травкой он не директорский сынок, он — всепоглощающее счастье на крыльях беззаботности. Но как только травка выветривается, в землю вжимает с большей силой. А Эрик… Эрик сияет. Эрик везде. Эрик шумный. Эрик бесит. Он делает что хочет, говорит что хочет. Ошибается, падает, но поднимается. Эрик восхищает, потому что, несмотря на свист и улюлюканья половины школы, он заканчивает свое отвратительное выступление с валторной. Он смелый настолько, что зависть грызет Адама. И вместо “молодец!”, он кричит “тромбонанист” и “что на завтрак” вместо “привет, как дела”. Адам не может признать, что при каждом вжимании Эрика в шкафчик ему хочется орать “ты что, слепой?!”. Эрик поразительно невнимательный и не понимает очевидных вещей, думает Адам. Но вслух сам сказать не может. Как и протянуть руку в ответ. Каждую ночь в военной академии, где из него пытаются сделать человека (по крайней мере, человека, которого хочет видеть в нем отец), Адам часами пялится в ослепляющий в темноте после отбоя экран телефона. Набирает текст и стирает, снова набирает и не может нажать на “отправить”. Почти швыряет мобильник в стену, еле сдерживается, прячет под подушку и не спит до рассвета. Адам Грофф пугает всех вокруг, потому что боится. Боится не соответствовать. Боится выражать чувства, потому что не умеет, его не научили. Отец показал только, как надевать тяжелые латы безразличия. Но винты разбалтываются — и броня все хуже держится на Адаме. А окончательно спадает лишь тогда, когда мать говорит, что если ты кого-то любишь, надо дать понять это даже ценой огромной боли. Он не хочет страдать, но больнее не рискнуть. И Адам бежит изо всех сил. Эрик на сцене к месту, и если это не его звездный час, то хотя бы маленький шажок на пути к нему. Он должен быть счастлив в свете софитов, под взглядом любящего парня. Он должен быть счастлив, но чего-то не хватает. Эрик шарит в кармане, но осколок тарелки одиноко лежит в верхнем ящике прикроватной тумбы в его спальне. Эрик играет как надо, почти не лажает, но почему-то не испытывает радости. Он будто смотрит фильм, от которого ожидал гораздо большего. Будто реклама завысила ожидания, а действительность не вызывает никаких эмоций. Эрик улыбается, но скулы сводит от притворства. — Эрик Эффионг! Эрик Эффионг! — раздается из зала, и на сцену вываливается Адам, словно желающий остановить свадьбу любовник. — Я тебе сейчас кое-что скажу, — хрипит он и слепнет в софитах. — Адам… Адам, я здесь, — неуверенно откликается Эрик. — Эрик Эффионг, я тебе кое-что скажу, — Адам задыхается. Не только от того, что пробежал без остановки пару километров, но и от того, как сверкают глаза Эрика. — Говори уже, господи! — доносится из зала то, что вертится в голове Эрика. Он сглатывает и сам спрашивает: — Что ты хочешь сказать? — Я хочу взять тебя за руку, — говорит Адам перед всей школой то, что боялся признать и наедине. — Скажи еще раз, — давит Эрик. Он произносит слова почти спокойно, хотя в голове прыгают зайчики, белочки, бабочки и кто там еще должен бесноваться в припадках выброса эндорфина. — Пожалуйста, — мальчик на синтезаторе нагнетает атмосферу не хуже, чем кино. Адам замирает в ожидании. Среди щупалец, костюмов гениталий и кучи лишних глаз он протягивает ему руку. И Эрик понимает, что они оба лунатики, влекомые невидимой связью. Вот только иногда лунатизм приводит к печальным последствиям. Эрик крепко хватает руку Адама.