Чувство боли

      Заворожённо смотрю как багровеют капельки крови на бледной коже. Вена на запястье кажется так близко, что в голову закрадывается невольная мысль о том, чтобы позволить лезвию провалиться чуть глубже обычного, но я как всегда, отгоняю её прочь. Слишком страшно переходить эту грань, слишком больно оставаться на границе.       Рука сама тянется к телефонной трубке и пальцы автоматически набирают нужный номер. Каждый гудок совпадает с ударами сердца. — Лени Рифеншталь слушает, — произносит наконец знакомый голос. На какое-то мгновение теряю дар речи и чувствую как злость медленно закипает в душе, словно котёл с лавой, чтобы смениться мерзкой липкой тревогой. — Добрый вечер, фройляйн, — судорожно ищу убедительный предлог для встречи, — я бы хотел обсудить завтра с вами идею нового фильма, — Рифеншталь не даёт договорить. — Приезжайте! — резко прерывает меня она. — Сейчас. — Сейчас? — переспрашиваю я, и только тогда понимаю, насколько выдаёт меня голос: дрожащий, полный отчаяния, он кажется мне чужим и далёким. — Сейчас, — кладу трубку. Шум вечерней Фридрих-плац сменяется трелью дверного звонка. Мелодия звучит успокаивающе, но у меня трясутся ноги как перед расстрелом.       Дверь открывается. Рифеншталь стоит на пороге в белом домашнем платье, волосы слегка растрёпаны, в глазах читается недовольство. Она вправе ненавидеть меня после моего последнего визита. — Добрый вечер, доктор. Проходите, — механический бесцветный тон заставляет меня вздронуть. Переступаю порог. Снимаю шляпу, обувь, пиджак и только сейчас осознаю, что рукав рубашки насквозь пропитан кровью. Ткань прилипает к коже, мокрая, хоть выкручивай. Ловлю на себе взгляд Рифеншталь. Читаю в её глазах неподдельный ужас. Ну вот. Только этого ещё не хватало. Лихорадочно обдумываю план действий, но не успеваю ничего предпринять: меня едва ли не силой вталкивают в гостиную и усаживают на диван. Вместо-холодно-вежливого «доктор» теперь слышу обеспокоенное «Йозеф».       Йо-зеф. Каждый слог словно новый порез на коже. Воздуха не хватает. Галстук кажется удавкой, и здоровой рукой пытаюсь ослабить захват. Проклинаю себя за то, что сделал этот звонок, за то, что согласился поехать сюда. На киностудиях куча хорошеньких актрис, так почему именно она? С трудом фокусирую взгляд на Рифеншталь. От её холодности не осталось следа, лишь растерянность и испуг. Кровь капает на паркет, но я ничего не чуствую и лишь вымученно улыбаюсь. Уверен, что со стороны это выглядит довольно пугающе, но мне всё равно. — Йозеф… зачем? — наконец-то выговаривает она. — Зачем вы это делаете? — Что именно? — делаю вид, что не понял вопроса. — Это, — не находя нужных слов Рифеншталь кивает на кровоточащие раны: она явно впервые столкнулась с подобным. Теперь уже я лишаюсь дара речи. Я не хочу говорить ей правду. Даже себе я никогда не признаюсь в истинных причинах своих действий. К счастью, она не дожидается ответа и берётся останавливать кровь, не боясь испачкать новое платье. Смотрю на неё чуть насмешливо склонив голову набок. Удивительная женщина. Вчера едва не спустила меня с лестницы, заявив, что я подчистую лишён совести и моральных принципов (отчасти она права), а сегодня явно переживает за мою судьбу. Возможно, за это я так безудержно люблю её и так же сильно ненавижу.       Меня передёргивает от отвращения, когда я думаю о том, что ей меня жаль. Я сыт этой жалостью по горло. Даже сейчас, когда в моей власти Берлин, культура и все средства массовой информации, я время от времени ловлю на себе эти скорбные взгляды. Они думают, что я этого не замечаю, не слышу тихих перешёптываний секретарш в министерстве, но как бы не так. Я ненавижу их всех, а ещё больше — своё бессилие. И, уж если совсем честно, себя.       Рифеншаль забинтовывает руку и садится рядом со мной на диван. — Йозеф, если подобное повторится ещё раз — глядя мне в глаза, нет, в самую душу, строго чеканит она, — я буду вынуждена сообщить фюреру. — Нет, — в ужасе выдыхаю я, представляя в каком гневе будет Адольф Гитлер, если узнает. Слабость, малодушие, неподобающее поведение — самые мягкие эпитеты, которые я услышу в свой адрес. Финальным аккордом станет разочарование. «Я разочарован в вас, Йозеф», — слышу презрительный голос у себя в голове и содрогаюсь как от удара. Нет ничего страшнее, чем потерять уважение этого человека. Величайшего из когда-либо живущих. Человека, которого я боготворю. — Вы не посмеете, — с ненавистью в голосе шепчу я. — Не посмеете. Лени в задумчивости смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы и словно не слышит. — Я не скажу, — наконец медленно произносит она. — Никогда. Никому. Выдыхаю с облегчением и смотрю на неё с благодарностью. Ненависть уступает место восторгу. «Она единственная, кто меня понимает», — вспоминаю свою старую запись в дневнике и убеждаюсь, что не ошибся. — Однако попрошу вас никогда больше не повторять подобного, — предупреждает Рифеншталь. — Не тешьте себя надеждами на то, что я когда-либо смогу полюбить вас, однако знайте, что меньше всего мне хочется, чтобы вы страдали. И неважно из-за кого или из-за чего.       Напрягаю память. Тщетно пытаюсь вспомнить, когда последний раз кого-то волновало что я чувствую. Пожалуй, никогда. Единственным человеком, с которым я, хорошо усвоивший что доверие — удел людей глупых и недальновидных, мог бы поделиться своими переживаниями (до чего тошнотворная формулировка) был, разумеется, фюрер. Но ему совершенно не нужно знать о подобном. В его руках — судьба нации и чужие проблемы лишь обуза для его великого гения. Что же касается Магды, Науманна и прочих личностей из моего окружения, то ни в ком из них я не был уверен в полной мере, поэтому приходилось прибегать к крайним мерам — Геринг предпочитал глушить чувство боли героином, я же выбирал лезвия. Они стали моими закадычными дузьями ещё со времён студентчества. Примерно тогда сигареты перестали помогать. — Йозеф, вы никогда не думали от том, что иногда можно просто поговорить с кем-нибудь и не прибегать к таким радикальным методам? — кивает на мою покалеченную конечность Лени. — А с кем мне поговорить? — криво усмехаюсь в ответ. — С Гиммлером? Или, может, Бормана пригласить на светскую беседу? — Да хотя бы, — она морщится, словно проглотила лимон, слова даются не без труда, — да хотя бы со мной, чёрт вас побери! — она не злится, нет, это, скорее, досада. — С вами? — уточняю я. — Да, — кажется, Рифеншталь сама жалеет о сказанном. — Я, конечно, не Зигмунд Фрейд, но, по крайней мере на меня можно положиться. Смотрю на неё с недоверием. Удивительная женщина. Женщина, которая никогда меня не полюбит.       Картинка теряет чёткость. Меня бросает то в холод, то в жар. Противное, склизкое как дождевой червь чувство боли прорастает сквозь мою душу, распуская в лёгких ядовитые цветы. С трудом поднимаюсь и осторожно раскатываю потемневший от крови рукав. — Я подумаю над вашим предложением, фройляйн, — сухо киваю я. Удаляюсь в прихожую и одеваюсь так быстро, как только могу, стараясь не выдать себя, стараясь сдержаться. Вежливо прощаюсь и выхожу на улицу. Порыв вечернего ветра срывает с меня шляпу. Я зажимаю рукой рот, до крови кусаю ладонь чтобы не закричать от отчаяния и бессилия и вдруг вспоминаю, что даже не сказал ей спасибо…       Прежде чем сесть в машину, мельком бросаю взгляд на её окна. Нащупываю в кармане верное лезвие и его гипнотический холод передаётся мне. Как бы добра она не была ко мне, она меня не полюбит. Никогда. Щемящее чуство боли снова даёт о себе знать, и я силой сжимаю остриё, чувствуя тёплую кровь на пальцах. Я справлюсь. Запихну свои случайно вывавлившиеся скелеты и черепа обратно в шкаф и запру его на десяток навесных замков. Никому не стоит знать о том, что я чувствую. Ведь те, кто творят историю, не имеют права на слабость. Даже перед одним-единственным человеком…