Ederlezi

– Я не могу творить в таких варварских условиях! – восклицает Милко, бросая ножницы на образцы, которыми он был категорически недоволен. – Почему нельзя просто сделать так, как я прошу?! Сделать-то было, конечно, можно, но только при условии, что сам маэстро знает, что ему надо. Милко не знал. Весь день то цвет не такой, то фасон не подходящий, то "рыба моя, ты опять похудела? Ну кто тебя бросил на этот раз?". – Олечка, это какой-то кошмар! – маэстро уже третий раз обходил манекен. В самый разгар своего творческого негодования он решил отыграться на свадебном платье для Киры, которое вот уже который день ждало, когда его коснётся гениальная длань великого дизайнера. – Будет не такой кошмар, если ушить, – справедливо заметила Ольга Вячеславовна, доставая булавки. – Куда здесь ушивать? Ты хочешь, чтобы бедная Кирочка, вместо того, чтобы плыть к алтарю счастливой рыбкой, задохнулась насовсем? – Милко в этом решения не видел. – На эскизе выглядело не так. Эскизы... Олечка, а где мои эскизы? Мне же эскизы надо закончить. Во что я одену своих рыбок? Олечка, душа моя, ты видела мои эскизы? Никак не вспомню, где я их оставил. Кирочке и её прекрасному платью снова придётся обождать. Для полного счастья сейчас только не хватало глупой попсовой песни, доносящейся из магнитофона, который стоял в соседней комнате. Она верещала так, что на всю мастерскую было слышно. – Откуда эти кошмарные звуки? Я же просил выключить радио! Почему оно ещё играет? Всё приходится делать самому! – Милко оставил в покое манекен и двинулся в сторону, где звучала музыка, но сделал лишь два шага, после чего остановился и взглянул сначала на то, во что собрался наряжать бедную Киру, затем на Ольгу Вячеславовну. – Значит так: чтобы к моему приходу этого ужасного кошмара не было! Это совершенно не то, что нужно, я не могу такое показывать Кире. Слева, сбоку и внизу надо переделать, особенно внизу, там вообще какой-то кошмар. Далее маэстро решительными шагами направился в комнату, где стоял магнитофон, который всеми фибрами своего динамика выдавал одну мерзкую песню за другой. Для творца, гения и просто изумительного дизайнера выносить такое было неприемлемым. И его совершено не останавливали ни полумрак, ни вешалки с платьями, стоящие на пути, ни манекены. Остановили его в итоге лежащие на столе эскизы. Те самые, которые, как Милко казалось, шли вразрез с тем, во что он намеревался нарядить своих моделей. А что, собственно, согласно его замыслу, должно было получиться? Взгляд упал на изображение, освещаемое настольной лампой. Тут же, словно с потолка, посыпались вопросы, один хуже другого. Зачем в минималистичном образе столько деталей? Куда такой фасон? Что в итоге получилось вообще? Милко внимательно изучал листок бумаги. Не к месту вспомнился Андрей Жданов. Грубый, неотёсанный мужлан, который со своим мужланским уставом лезет туда, в чём совершенно не разбирается. Вечно врывается без объяснений на репетиции, с лицом приглашённой звезды критикует дефиле, приносит в наполненную творческой аурой мастерскую свой негатив, срывается на мелочи, портит всем настроение, называет вполне резонные требования не мешать "капризами", драматично взмахивает шторой, за которой в тот момент прячутся испуганные "рыбки" и уходит в своё мрачное царство бездушных цифр. А ведь как хорошо всё начиналось... Когда Павел Жданов покидал свой пост президента компании, его сын приложил все усилия, чтобы при выборе того, кто займёт эту должность, большинство голосов было на его стороне. Андрей увещевал решительными планами завоевать мировой рынок и создать линию одежды, которая могла бы конкурировать с лучшими домами моды. Буквально то, чего хотел Милко, но чего Павел в силу каких-то причин не мог себе позволить. Трудно забыть, как убедителен был Андрей в своих пламенных речах и смелых задумках, с какой заинтересованностью рассказывал всем собравшимся в конференц-зале о желании сделать производство более высокотехнологичным, качество по-настоящему высоким, и с помощью этого стать безоговорочным лидером в модной индустрии. В этот момент многие были с Андреем солидарны, особенно если учесть, как резко контрастировал его прелестный образ очаровательного максималиста с инфернальным и беспринципным Шуриком Воропаевым, который вообще намеревался вроде как продать компанию, если не полностью её перестроить. Что же на деле? В погоне за выгодой (или за чем там Жданов так стремительно гнался?) новый президент компании заменил хорошие, качественные, дорогие ткани на такие, которые не то, что надеть, в руки взять противно (продажи упали ниже плинтуса, коллекция, над которой Милко так трудился, с треском провалилась), стал экономить на моделях (это понизило статус "Зималетто" среди других модных брендов ещё сильнее, ведь всем известно, что стоимость модели совпадает со стоимостью того, что на ней надето), ввязался в какие-то сомнительные дела, о которых не уведомил никого. Прелестный образ очаровательного максималиста словно растворился в воздухе. Всё чаще Милко ловил себя на том, что перед ним не президент компании, а самонадеянный, избалованный мальчик-мажор, который мнит себя большим начальником. Таких мальчиков в тусовке пруд пруди и они даже иногда бывают весьма милыми. Просто очень жаль, что конкретно этот мальчик не из тусовки, а во главе компании, которая для Милко давно уже стала больше, чем просто работой. "И что только Кира в нём нашла?" – Милко, стирал ластиком вереницу деталей, которыми нагромоздил один из созданных им образов, не замечая, что попутно пририсовывал новые. "Бедная, как же её угораздило..." С каждым днём Киру всё больше было жаль. Хотелось изолировать беднягу от Жданова и найти ей нормального мужчину, который не будет изменять, обманывать, мотать нервы, обижать, кричать, срываться и вести себя с ней как грубое неотёсанное животное. Проблема состояла в том, что как Киру от Андрея ни изолируй, она всё равно вцепится в него мёртвой хваткой как питбультерьер. Да и мужчину нормального найти, даже для такой замечательной девушки как Кира, сложно, а в условиях тусовки, где каждый встречный тебе лучший друг, и ты ничего о нём не знаешь, практически нереально. Сколько миллионов раз нужно сказать: "Бросай ты этого Жданова"? Сколько ни скажи, всё равно не поможет. "Сама себе такие праздники устроила", – как-то раз в несвойственной себе манере вполне серьёзно резюмировала Кристина после того, как им обоим Кира недвусмысленно намекнула, что лезут они не в своё дело и что она сама разберётся со своими отношениями. Делала это Кира так: сцены ревности, скандалы, нулевая реакция на хамство в свою сторону, непоколебимая уверенность в том, что если в ответ на простую просьбу не хамят, это автоматически означает, что Андрюша взялся за ум. Впрочем, такая уверенность имеет силу обычно недолго и разбивается о печальный, но вполне логичный вопрос, который Кира задавала из раза в раз и не находила на него ответа: "Почему Пушкарёва знает о жизни моего жениха больше, чем я?" Недолюбливать секретаршу (помощницу, заместителя или как её там) Жданова у Киры были вполне понятные причины. Что до Милко, то один только её вид воспринимался маэстро как личное оскорбление. Нет, эта девица не была страшной в широком понимании этого слова, у неё не было каких-то существенных недостатков лица или фигуры (это как раз ещё можно было понять и даже простить). Страшной, а точнее сказать, уродливой Пушкарёву делала одежда, в которую та, словно в кокон, старательно прятала саму себя. И всё её поведение, каждый жест и фраза соответствовали тому, во что эта девица одевается. Пушкарева сочетала в себе то, что Милко так претило: уродливая приземлённость, тоскливая аморфность, убеждённая нелюбовь к себе. Всё это Пушкарёва с гордостью несла словно знамя. "Душечка моя, я никого не обижаю", – ответил как-то Милко на упрёк Ольги Вячеславовны, которой очень не нравилось, как тот отзывается о Кате. "Но ты видела, во что она одета? Вот скажи мне, эту твою Пушкарёву шантажом заставляют надевать это на себя? Ей по утрам к виску приставляют гранатомёт? Если нет, то по-другому назвать её я просто не могу. Что это за очки и стиль "тряпки из бабушкиного сундука"? Впрочем, это не стиль. Это то, кем она себя видит. Не для меня, тебя и всех остальных, а для себя самой эта твоя Пушкарёва – вот это несуразное нечто, страшное и кошмарное чудовище, леди Квазимодо. Нужно себя смертельно ненавидеть, чтобы сотворить с собой такое. А раз так, то о чём здесь говорить? В конце концов, Олечка, я гениальный дизайнер, а не стилист или имиджмейкер. Не мне подбирать ей гардероб и менять оправу очков". Мужлан Жданов, бедная Кира, уродливая Пушкарёва, инфернальный Шурик (тот, к счастью, в "Зималетто" бывает нечасто), юбочник-бабочник Ромио, противный Жорик, вездесущий женсовет, несчастная Вика, милая Кристина (та, к сожалению, в "Зималетто" бывает нечасто), незаменимая Олечка – и так изо дня в день. Все они, окружающие Милко денно и нощно, словно въелись в эти эскизы, незримым отпечатком легли на то, что в легко обозримом будущем станет новой коллекцией великого Милко. К чему это ведёт? Целевая аудитория "Зималетто" – это либо те, кто к тусовке принадлежит, либо те, кто хочет ей стать, но пока лишь подражает. Клиенты у "Зималетто", да и конкретно у самого Милко в связи с этим появились соответствующие: певцы, актёры, музыканты, да и просто медийные личности. Легко и ненавязчиво тусовка и работа переплелись так тесно, что теперь сосуществовали на бумаге. Однако замысел, состоящий в том, чтобы создать линию для деловых женщин, которые находят время и деньги на развлечения, воплощался на бумаге в каком-то совершенно вывернутом виде. От образа, который Милко лихорадочно перерисовывал, менял и дополнял, веяло какой-то неискренностью, лицемерием, приторной ложью, самым худшим, что можно себе представить, когда дело касается воплощения идеи. Такое не вязалось в концепцию, которую Милко уже успел придумать. Но маэстро не сдавался и терзал ни в чём не повинный лист бумаги. Так и продолжались эти беспощадные муки творчества, пока магнитофон, который собственно и привёл Милко в эту комнату, не выдал то, что заставило маэстро оторваться от эскиза. Вместо очередной попсовой мелодии из динамика доносилось нечто диаметрально противоположное – песня, которую раньше Милко доводилось слышать только у себя на родине, в ныне уже не существующей Югославии. Здесь и сейчас. Живая, самая настоящая. Этого никак нельзя было ожидать. Милко хотел что-то сказать, но не смог выдавить из себя ни единого звука. Он вцепился в свои эскизы и прижал к себе так, будто их у него кто-то собирается отобрать, зажмурил глаза, открыл их снова, поражённый тем, что слышал. Комнату озарил голос. Такой, который мог принадлежать только по-настоящему красивому человеку. Этот голос пел о счастье, празднике, доброте, красоте, любви, семье – о самом прекрасном, что только можно себе представить. Насыщенный, сильный, яркий, но в то же время чарующий женский голос пел Милко на знакомом ему языке. Словно завороженный, он смотрел туда, где стоял магнитофон, чувствуя, как каждая нота отзывается в нём. Эмоции переполняли, но не выходили наружу. Это была не просто песня. Милко повернулся в сторону входной двери, когда комнату озарил ещё и электрический свет. На пороге стояла Ольга Вячеславовна с платьем в руках. – Олечка, душа моя! – обрадовался Милко, словно только её сейчас и ждал. – Пойдём скорее сюда со мной посидеть. Ты только послушай эту прекрасную, божественную, очаровательную фею! Ты только послушай, Олечка, что она поёт! Ольга Вячеславовна повесила платье на рядом стоящую вешалку и молча села рядом с маэстро. – Это Ederlezi*, – пояснил Милко, пользуясь тем, что в этот момент звучала инструментальная часть песни. – По-нашему Djurdjevdan. Это... – Милко щёлкнул пальцами, подбирая подходящие слова. – Как объяснить... Праздник весны! – Милко восторженно улыбнулся. – В Югославии, знаешь, Олечка, она к любому поводу подходила: на свадьбы, крестины, юбилеи, куда угодно. Последний раз я её на своём выпускном в школе, наверное, слышал. А слова... Постой, ты же не знаешь, сейчас расскажу, – Милко не скрывал своего воодушевления. – В этой песне поётся о маленьком, но очень бедном мальчике, который смотрит на этот прекрасный, чудесный весенний праздник, на эти счастливые, радостные лица, на это богатое праздничное угощение, но не может к ним присоединиться, он грустит и голодает, – Милко выдохнул, затем бодро продолжил. – Но в итоге всё заканчивается хорошо! Соседи угощают мальчика и его семью, и они отмечают праздник уже вместе, слышишь, Олечка? Все довольны, веселы и счастливы. Свой пересказ содержания песни под аккомпанемент из динамика Милко сопровождал активной жестикуляцией, показывая, где, согласно его воображению, находился мальчик, где праздник, где радостные лица, где угощения, а где "все довольны, веселы и счастливы". Ольга Вячеславовна улыбнулась. Она ничего не спрашивала и никак не комментировала то, о чём говорил Милко. Тот сейчас явно в этом не нуждался, полностью погружённый в свою фантазию настолько, что пока рассказывал, уронил свои эскизы и не торопился их поднимать. Ольга Вячеславовна часто видела Милко таким, порой он вдохновлялся чем-то совершенно неожиданным, вроде увиденного по дороге на работу одуванчика, который каким-то образом пророс сквозь асфальт. Но ещё никогда Милко не говорил о чем-то, что связано с местом, где родился и вырос, таким тоном и в таком ключе. Ольга Вячеславовна вспомнила, что впервые речь об этом зашла, когда Милко, тогда ещё совсем молодого и никому неизвестного принимали на работу в "Зималетто". Высокий, кудрявый, худой и весь какой-то нескладный, одетый в костюм явно с чужого плеча, вцепившись в объёмную папку, из которой выглядывали листы бумаги, он, стесняясь своего акцента, но внятно и понятно рассказывал о том, как у себя на родине в Югославии "кем только не работал, чего только не делал, как только не шил", удивляя Павла Жданова и Юрия Воропаева своими знаниями о тканях, моделировании, технологии производства и моде. На вопрос о специальности молодой человек с нескрываемой гордостью ответил, что он закройщик седьмого разряда и что там, откуда он родом, очень сложно устроиться, ведь такая профессия традиционно считается женской. Впрочем, судя по его истёртой трудовой книжке с обгоревшими страницами, это ему не мешало: последней, среди многочисленных записей о приёме на работу значилось ателье в Боснии, куда он был принят на должность "закройщик-модельер". – Ну и как там, в Боснии, не подскажете? – спросил молодого человека Георгий Урядов, придав голосу какую-то пугающую и совершенно неуместную легкомысленность. – Насколько мне известно, в Боснии сербов, мягко говоря, не жалуют. Очень интересно знать, что там делал наш уважаемый закройщик-модельер... Седьмого, кажется, разряда. С каких пор в Боснии принимают сербов на работу? – Это сейчас такой вопрос? – переспросил парень, бледнея на глазах, вцепившись в папку ещё крепче. Казалось, он забыл как дышать от переполняющего негодования и был готов в следующую секунду отлупить оппонента этой самой папкой. О войне в Югославии знали уже тогда, никто из присутствующих не понимал, зачем Урядов это сказал. – Милко, вам не нужно на него отвечать, – Павел поспешил избежать неловкости. – А я и не буду, – способность дышать снова вернулась и молодой человек наконец отцепился от папки, с которой пришёл сюда. – Куда бы я ни ходил устраиваться, везде у вас меня про то спрашивают. Я вам покажу свои эскизы. Они будут лучше, чем мой вам ответ. Павел и Юрий почти не смотрели на своего будущего работника, внимательно разглядывая рисунки, читая описание, в котором временами проглядывали слова и предложения на сербском языке. Ольга Вячеславовна же обратила внимание на их автора: тот с готовностью отвечал на любой вопрос, касающийся его эскизов и застенчиво улыбался, слыша похвалу. У него были очень грустные глаза. Разумеется, талантливого молодого человека приняли на работу. Ни юный возраст, ни сильный акцент, ни статус беженца не стали помехой. Русский язык парень по имени Милко Вуканович выучил быстро и выдавал одну успешную коллекцию за другой, живя на работе в буквальном смысле этого слова, трудясь сверхурочно, успевая к тому же шить и на заказ, привлекая в "Зималетто" новых клиентов. Так всего за несколько лет никому неизвестный закройщик из Югославии стал знаменитым дизайнером, известным как в России, так и за её пределами. Теперь он хорошо и правильно питался, стригся в дорогих салонах, одевался в брендовые вещи, но до сих пор говорил с акцентом, потому что теперь, как он сам это объяснял, мог себе позволить разговаривать так, как ему удобно. В интервью прессе он охотно рассказывал о своих коллекциях, но при этом выдавал минимум информации о самом себе. Чем известнее Милко становился, тем реже говорил о своём прошлом, а потом и вовсе свёл такие разговоры на нет. Исключением оказался день, когда стало известно о гибели Юрия Воропаева и его жены. Такое сложно забыть: сотрудники были в шоке, Павел подавлен, Маргарита, Андрей и Роман утешали заливающуюся слезами Киру, а её брат Александр спешно с кем-то договаривался об организации похорон. Никто не знал, как быть и что делать теперь, когда не стало одного из главных учредителей компании. Не удивительно, что в такой суматохе Кристину, вторую дочь Юрия Воропаева, будто бы не заметили вовсе. Ольга Вячеславовна нашла её в мастерской. Кристина и Милко были так увлечены разговором друг с другом, что никого вокруг не замечали. – Я ничего не хочу знать, я никого не хочу видеть, я никакие соболезнования не хочу слушать, – монотонно повторяла Кристина, прижимаясь к Милко. – Я скажу сейчас то, что могу сказать одному только тебе, – Кристина подняла глаза на Милко, который всё это время обнимал её и гладил по голове. – Я убеждена, что если бы не "Зималетто", мама и папа сейчас были бы живы. Эта компания всех нас погубит! – Солнце моё, ну что ты такое говоришь, – Милко грустно вздохнул, понимая, что та имеет в виду. – Никто нас не погубит. Павел будет управлять компанией один, Кирочка поплачет, оправится от этого кошмара и останется работать, а Шурик твой и дальше будет сюда приезжать только для того, чтобы лишний раз поцапаться с Андреем. Нужно просто немного времени, чтобы принять то, что случилось. – Я не могу это принять, – Кристина уткнулась в плечо Милко. – Мир, в котором так прекрасно жилось, теперь разрушен, его больше нет и никогда не будет. Мне не нужно "Зималетто" и вообще ничего теперь не нужно, – изрекла Кристина с пугающей серьёзностью. – Я брошу всё, уйду, уеду куда-нибудь и начну свою жизнь заново, с нуля без никого, без ничего. Ты же ведь начал свою жизнь с нуля, когда сюда приехал. Может, и мне так сделать? – Зачем так? – Милко удивили слова Кристины. – У тебя есть Кирочка, у тебя есть Шурик, ты не одна, тебе есть где жить и на что жить. А ты что, хочешь этого лишаться, потому что, как у вас говорят: "горит сарай, гори и хата?" – Милко оставил свою привычную интонацию и понизил голос. – Слушай, скажу по-честному: реальность выглядит уродливой. Мой дом сгорел, один фасад остался. Наша деревня была маленькая, её и всех, кто там жил, уничтожили дурные люди, которые всё решили за нас. Ателье в городе, где я в то время работал, в щепки разнесли. Нет родины, нет семьи, нет дома, нет работы. У меня остался только я. Меня нигде не ждали. "Начать жизнь с нуля" – это когда вот так. Такого о биографии Милко Ольга Вячеславовна не знала. Таким Ольга Вячеславовна его ещё не видела. Кристина, судя по всему, тоже. От услышанного у неё на глазах навернулись слёзы, она попыталась его погладить, но тот отпрянул. – Так, вот этого только не надо! – Милко раздраженно дёрнул плечами. – Не надо! Я тебе это сейчас рассказал, чтобы ты увидела: бросать всё и идти в никуда – это не твой выход. – А где тогда мой выход? – Кристина положила голову на плечо Милко. – Ты знаешь, сначала я думала, что мне надо поплакаться в жилетку. Но я постояла там с Кирочкой и поняла, что мне это не подойдёт, потому что я не успокоюсь и буду плакаться до бесконечности. Потом я подумала: может, попробовать, как Сашенька, взяться за похороны, чтобы отвлечься? Мне и это не поможет, я буду мысленно возвращаться к этой разбитой машине, в этот морг, к этим людям. Меня не отвлечёт монотонная рутина и чужие соболезнования. – А соболезнования, они вообще, я не знаю как могут помочь, – после недолгой паузы Милко приобнял Кристину за плечи и посмотрел ей в глаза. – Солнце моё, я могу предложить тебе только одно решение. Я это на себе пробовал, и не раз. Послушай: какое бы горе с тобой ни случилось, в какой бы кошмар ты ни попала, вкладывай всё, что чувствуешь, в творчество. В любое. Начни рисовать, или петь, или писать, что тебе больше понравится. Для этого тебе не нужно быть гением. Линия раз, линия два, линия три, а на четвёртой-пятой ты сама уже будешь знать, что будет дальше. Или слово раз, слово два, или что хочешь вообще. Главное – начать. Не для работы, не для результата – для себя. Твоя боль станет твоим вдохновением, ты не будешь думать о ней, ты будешь думать о красоте. Однажды красота спасла меня, тебя она спасёт тоже. – Вас все ждут в конференц-зале, – разговор прервала вошедшая в мастерскую секретарь. – Да-да, сейчас идём, – поспешила ответить Ольга Вячеславовна. Секретарь удалилась. Судя по тому, как Милко и Кристина посмотрели на Ольгу Вячеславовну, они понятия не имели о том, что она всё это время была здесь и их разделяла всего лишь вешалка с платьями. – Ой, а мы тут... – Кристина не нашлась, что сказать. – А это ничего, – Милко, казалось, не смутился. – У меня от Ольги Вячеславовны секретов нет. С того самого дня компанией стал управлять Павел. Александр хотел забрать свою часть акций, но Кира, которая после разговора с Андреем окончательно решила остаться в компании и Кристина, которая никуда свою часть акций девать не собиралась, убедили брата этого не делать. На следующий день Павел созвал совещание по поводу новой коллекции. Эскизы и концепт Милко создал за одну ночь. Очевидно, Милко знал эту песню наизусть. Он не пел, но шевелил губами и смотрел куда-то в сторону. – Если бы ты только знала, Олечка, как у нас было красиво, – тихо произнес Милко, когда Ольга Вячеславовна обняла его руку. – Так много солнца, такой простор, – Милко улыбнулся. – У нас по весне цвели такие красивые цветы! Горные реки, горы, всё это так было прекрасно, Олечка, ты даже не представляешь, – Милко переполняли чувства. – Если подняться к одной из них, там было такое место, с которого можно было и нашу деревню увидеть, и соседние тоже. Они как на ладони, прямо перед тобой. Там был такой яркий и очень красивый контраст: маленькие очаровательные домики и высокий средневековый замок. Представляешь, Олечка? Готика и пастораль вместе – удивительное, потрясающее сочетание, это так прекрасно! Песня закончилась. Прекрасная фея, озарявшая своим голосом комнату, замолчала. – А хорошо поёт, – Ольга Вячеславовна предотвратила неловкое молчание. – Ты говорил "по-нашему". Разве эта песня не ваша? – Она наша, – несмотря на то, что песня закончилась, Милко не сменил настроения вместе с мелодией. – Просто эта божественная фея сейчас пела по-цыгански. – Ты ещё и цыганский знаешь? – Ольга Вячеславовна улыбнулась. – Ну а как я по-твоему знаю все языки на свете? Две-три фразы, десять слов, зато очень убедительно, – Милко пожал плечами и улыбнулся в ответ. – На самом деле их табор часто проходил мимо нас. Когда мне оказалось некуда идти и надо было где-то ночевать, они были очень приятными и гостеприимными людьми. Ты знаешь, у их женщин очень занятная одежда: мне запомнился необычный крой их юбок. В тех ателье, где я работал, никто так не шил. Это потом уже, здесь, для одной из своих коллекций я делал нечто похожее. Ты помнишь? – Помню, – Ольга Вячеславовна погладила Милко по руке. – Ты же знаешь, я все твои коллекции помню. – Вот они Djurdjevdan праздновали всегда, – только что услышанная песня не оставляла Милко, даже когда закончилась. – Сколько себя помню, когда они оставались по весне, на Djurdjevdan пели, танцевали. Их женщины были такие яркие, такие красивые, как разноцветные бабочки, они так гремели этими своими браслетами, так пели... Не так, конечно, как эта божественная фея, но тоже очень красиво. И вот вокруг тебя весна, красота и в воздухе весной пахнет. Как красиво цвела вишня... Олечка, я так хочу показать всё это тебе! В следующую секунду, поддавшись внезапному порыву, Милко заключил Ольгу Вячеславовну в объятья. – Моје срце је испуњено светлошћу**, – тихо произнёс Милко, крепко обнимая Ольгу Вячеславовну. Так обнимают дети, чтобы показать родителям, как сильно они их любят. – Не знам ништа љепше***. Ольга Вячеславовна хотела ответить, но её перебил громогласный Жданов, ворвавшийся в мастерскую. – Тааааааак, – раскатисто протянул президент компании. – Ну и где модели? Где, чёрт побери, модели? – Олечка, ну ты посмотри только на этого мужлана, – Милко расцепил объятия и заговорил в привычной для себя интонации. – Сам моих рыбок разогнал, а теперь чем-то недоволен. – Милко, где ты? – неистовствовал Андрей в мастерской, так и не пройдя дальше. – Почему я по всему офису их должен искать? – А ты спроси об этом свою Пушкарёву, – Милко шагнул вперёд, скрестив руки на груди. – Это же она их увела с Кирочкиных глаз долой. Только это тебе всё равно не поможет, Кира не слепая и никто тут не слепой. – Что ты сейчас сказал? – взвился Жданов, сделав шаг вперёд, стоя к Милко слишком близко. – А то, что ты расслышал! – в тон ему ответил Милко, которому вся эта чехарда с моделями, Ждановым и Кирой давно уже надоела. – Рано или поздно всем всё про тебя станет понятно. – Ты мне угрожаешь? – президент повысил голос. – Ты сам себе угрожаешь, – дизайнер терял последнее терпение. Обстановка накалялась. – Андрей Палыч... – за спиной Жданова прозвенел тихий голосок его помощницы. Этого хватило, чтобы Андрей моментально развернулся в её сторону. – Катя! – громогласный поток претензий от Жданова теперь уже обрушился на неё. – Куда вы девали моделей!? Та начала лепетать что-то невнятное, пятясь назад. Андрей, вместе со своими претензиями двигался следом за ней. – Вот и проваливайте отсюда оба! – выкрикнул Милко, понимая, что его опять разозлили, а выговориться не дали. – И чтобы я вас обоих здесь больше не видел! Злость съедала с каждой секундой всё сильнее. Выплеснуть её теперь было не на кого. – Так, где Кирино платье? – дизайнер обратил внимание на пустой манекен. – Мало моих рыбок, ещё и платье стащили? – Маэстро, вы же сами сказали, что платье нужно переделать, – Ольга Вячеславовна появилась словно по щелчку пальцев со стаканом, куда уже было добавлено десять капель успокоительного. – Я сказал? – переспросил Милко, выпивая из протянутого ему стакана. – Ну да, я сказал. Переделаю, но не сейчас. А сейчас я займусь... – Эскизами, – закончила фразу Ольга Вячеславовна, протягивая маэстро эскизы, которые она собрала с пола, пока тот ругался с Андреем. – Олечка, – Милко расплылся в улыбке, едва увидел свои рисунки. – Ну ты просто мой светлый ангел! – Я всего лишь ваша помощница, – скромно улыбнулась Ольга Вячеславовна, подавая маэстро карандаш, чтобы тот приступил к работе прямо сейчас, забыв про Жданова и всё то, что так его раздражало. – Ты душа моя, – ответил Милко, внимательно рассматривая созданные им наброски. – Знаешь, что? Когда мы с Рональдом, наконец, закончим этот треклятый ремонт, то позовём тебя на новоселье. Буду подавать мои национальные блюда. – Мясо, мясо и только мясо? – засмеялась Ольга Вячеславовна, наслышанная о сербской кухне. – Очень много мяса, – Милко явно был доволен. – Рональду такое по душе. Ты знаешь, Олечка, мне его, наверное, сам Бог послал. Из всех мужчин, что у меня были, только его я по-настоящему полюбил, с ним мне всегда спокойно. – А он сам-то об этом знает? – спросила Ольга Вячеславовна, довольная тем, что Милко уже и думать забыл про свою перебранку со Ждановым. – Пока не буду ему этого говорить, а то ещё зазнается, – ответил Милко, увлечённо добавляя в уже созданные образы новые черты. – Ты же знаешь этих мужчин, их нельзя много хвалить. Одного, вон, уже перехвалили, носится по "Зималетто" как сумасшедший. Любовь, семья, весна... Ederlezi. Всё это так мне близко... Знаешь, Олечка, а ведь Павел мне предлагал. Давно, правда, когда я ещё только начал здесь работать. Он как-то раз сказал что-то вроде: "Почему бы тебе не рассказать свою историю, показать свою родину?". Я его тогда не понял, потому что думал про какие-то ужасы. А всё вот это, всё самое красивое, что я видел, взял и забыл. Теперь я знаю, чего здесь не хватает. Это будет лучшая коллекция Милко, не сомневайся. Ольга Вячеславовна не сомневалась. Она вообще никогда в нём не сомневалась.