Повелитель слов

Антон закрывает лицо руками и прячется за решёткой собственных пальцев. Смотрит сквозь прутья на белые стены. Смотрит, как по ним прыгают тени ночных кошмаров, прячась за шкафом, за столом, за плинтусами. За окном гаснут уличные фонари. На часах почти пять утра. Антон прячется за решёткой собственных пальцев. По ощущениям — словно за тюремной. Он столько раз избегал заключения – может, теперь сможет тоже? Вырваться из клетки собственного сознания. Должно быть не сложно. Ему хотелось бы в это верить. Совесть оседает тяжёлым покрывалом на плечах и грызёт, грызёт, грызёт его. Антон пытается скинуть её, пытается отделаться от всепоглощающего чувства вины, заткнуть растущую внутри чёрную дыру — но не получается. Он говорит себе, что всё в порядке. Но чем громче он это кричит — тем меньше себе верит. Только горло срывает почём зря. Слова — величайшее оружие человечества. Не наносящее физического вреда, но ранящее сильнее любого меча. А Антон сумел словами убить.

***

Антон придумал себе идеального героя. Героя, который решает проблемы самым сильным оружием в мире — словом. Героя, который действительно останавливает насилие, который действительно влияет на людей — меняя образ мысли, а не вбивая свои истины кулаками в челюсть. А потом Антон решил стать таким героем. Это ведь была не такая уж плохая идея. Вместо того, чтобы ждать появления кого-то, кто решит все проблемы вокруг, лучше начать действовать самому. Что ему может помешать? Если сидеть, сложа руки, ничего не изменится. Так что Антон должен попробовать воплотить свою идею в жизнь — хотя бы попытаться. Чтобы успокаивать себя этим, если она провалится. «Я сделал всё, что было в моих силах». Выдуманного героя, которого Антон назвал Дипломатором, пришлось собирать по кусочкам. Что ему нужно? Плащ, чтобы не мёрзнуть, маска, чтобы не узнавали, — но обязательно смотрели в глаза, — ботинки поудобнее, чтобы быстро бегать… Первый раз Антон нарисовал ту самую маску на своём лице поздним вечером, спрятавшись под покровом ночной уверенности в своих действиях. Получилось неровно и местами слабо, — он плохо понимал, как помада вообще должна лежать на лице. До этого он пробовал акварель — но след был совсем бледный, и краска стекала по лицу. Потом он пробовал гуашь, но она болезненно застывала и осыпалась, как слой штукатурки. Это было похоже на ребячество, потому что только дети рисуют на лице краской. Антон, к сожалению, рисовать не умел. Он не умел ещё много чего, но это не особо бросалось в глаза. Например, стежки на плаще были слабые и неуверенные, — и Антон надеялся, что никто не станет пристально рассматривать подкладку плаща. Смотреть Дипломатору надо в глаза. А вокруг глаз у Антона одни пробелы. И он продолжал упрямо рисовать как можно более толстым слоем, чтобы потом потратить полчаса жизни в ванной, пытаясь отмыть это проточной водой и хорошей порцией жидкого мыла. Антон хотел верить, что это была хорошая идея.

***

В ванной комнате, где Антон запирается, чтобы спрятаться от очередной порции кошмаров, совершенно не заметен ход времени. Там нет окон и нет часов — только холодный свет, стабильный и неизменный. Воздух, который не двигается. Мерное капанье незакрытого крана. Надо закрыть кран. Вместо этого Антон открывает его сильнее. Вода такая ледяная, что он чувствует это, даже не касаясь её. Брызги летят во все стороны. Окружающее пространство цепенеет от холода. Антон моет лицо ледяной водой, смотрит своему отражению в глаза — долго и пристально. Маска Дипломатора как будто не хочет сходить с него — лежит бледным слоем остатков, замерла раскрасневшейся кожей и никак не исчезнет. Антону хочется стереть её с лица, если нужно — снять вместе с кожей. Но под кожей вскроется такой же алый слой крови — и Антон одёргивает себя, и снова моет лицо с мылом. Дипломатор, раздвоенный, раздробленный, лежит призраком на его лице. Антон смотрит, не мигая, на этого призрака, и ждёт, когда тот растает, как очередной ночной кошмар. Но Дипломатор продолжает молча осуждать его, нависнув искажённым отражением в зеркале. Он не говорит ничего. Просто скользит по лицу взглядом, полным презрения. Если слова — оружие, то что такое молчание? Антон испытывает его действие на себе. Его бьёт озноб, его бьёт последствие бессонницы, и всё внутри содрогается — никак не может прийти в порядок, вернуться в спокойное состояние. Антон долго смотрит на собственное побледневшее отражение, пытаясь снова разглядеть там Антона-преступника. Удивительно — как легко стать злодеем для своего собственного героя. У него трясутся руки — они совсем оледенели под струями воды. Антон пытается согнуть пальцы, чтобы закрутить вентиль крана. Тот только скрипит, также сипло, как скрипит сам Антон. Хорошо, что свет включен. В темноте Дипломатор сильнее. Даже если учесть, что от него осталась лишь часть.

***

Олежа смотрел на своего героя Антона, смотрел долго и придирчиво, но неуверенно, и поджимал губы, будто ещё не готов говорить.  — Ты что-то хочешь сказать? — Антон пытался звучать вежливо и заинтересованно, но Олежа всё равно вздрогнул. Видимо, Антон слишком резко порвал защитный покров тишины. Это было примерно неделю спустя их первой официальной встречи. Первой официальной встречи после того, как Антон, скрепя сердце, согласился разделить с Олежей свою тайну и принять его помощь. Отвертеться не получалось, — да и надо ли было? За всё недолгое время существования Дипломатора Антон уже нахлебался проблем, связанных с тем простым фактом, что у него всего две руки — и те не такие идеальные, как могло показаться окружающим. Возможно, ему действительно нужна была помощь — и он, в конечном итоге, согласился. Олежа трясся, как советский холодильник, но его взгляд был полон решимости помочь. Что ж, теперь Дипломатор стал настоящим, реальным и трёхмерным, теперь он был не просто идеей, не просто костюмом — теперь он был полноценным героем, в которого верил (верил ли) как минимум один человек. — У тебя подкладка порвалась, — тихо заметил Олежа. Они ещё не знали, на какой стадии отношений находятся. Антон с трудом доверил свой не-такой-уж-и-маленький секрет почти не знакомому парню с убийственной лёгкостью — а теперь его нагнали тянущиеся позади опасения. Правильно ли он поступил? Ещё не поздно прекратить эту игру? Учебный год только начался, а дальше будет только хуже — и надо будет успевать скакать из квартиры в подворотню, с митинга на лекцию, из неминуемой драки на экзамен — и так в бешенном ритме, протаскивая за собой Олежу. Антон посмотрел на свой плащ. Действительно. Ткань разошлась. Недолго продержался его самодельный костюм. — Я зашью. Взял в руки иглу с ниткой и тут же ринулся устранять «рану», стараясь не отвлекаться ни на что другое. Если не решить проблему прямо здесь и прямо сейчас, то станет только хуже — ткань будет рваться дальше, и, в конечном итоге, от плаща останутся одни лохмотья. Теперь Антону необходимо было следить ещё и за Олежей – за тем, чтобы тот вовремя попадал в общежитие и чтобы не умирал от усталости, разрываясь между помощью своему любимому супергерою и банальной учёбой на отлично. Начать с малого. Олежа несколько минут смотрел на то, как Антон пытался соединить непослушную ткань (что давалось ему с трудом, поскольку, на самом деле, Антон не был хорош во всём), а потом вдруг сказал:  — Нет, давай я. Серьёзно. Я умею. Количество вещей, которые Олежа умел, захватывало дух. И Антон позволял ему демонстрировать свои способности. Олежа тоже следил за Антоном. Он быстро заштопал увечье, будто его и не было, и слабо улыбнулся.  — Спасибо, — мягко сказал Антон. Олежа глубоко вздохнул и также мягко ответил:  — Не за что.

***

Антон ловит себя на мысли, что без Олежи не может нарисовать маску ровно. Он вообще не видит смысла рисовать маску без Олежи, потому что быть Дипломатором без Олежи — преступление. А он и так совершил достаточно преступлений. Дипломатор умер. У него вырвали сердце — как ему теперь быть? Оставили только язык, подвешенный настолько, что из него уже торчат гвозди. Ему сейчас не до болтовни. Доболтался. Антон всё равно пытается нарисовать маску ещё раз. Может, он сможет? Снова стать героем? Хотя бы для самого себя? Сядет на стуле, напротив зеркала — если Дипломатор окажется на этой стороне, то Антон наверняка будет на той. Может, сказать что-то себе, сидящему напротив, будет легче, чем себе, спрятавшемуся в собственной ванной. Ванная комната напоминает больничную палату. Белый кафель раковины испачкан помадой, как кровью. Антон разучился рисовать маску. По правде сказать, он даже и не умел. Олеже это давалось гораздо лучше. Олежа умел заполнять контур маски насыщенным цветом и никогда не переходил границы. Он был хорош в этом. Антон — не очень. Иногда он терял контроль, преступал границы и искренне не понимал, что пора сделать шаг назад. В такие моменты Олежа хватал его за руку и тянул к себе. Сейчас Антону очень не хватает уверенных рук Олежи — собственные бьёт крупная дрожь. Помада выпадает из пальцев — очередное кровавое пятно на белизне кафеля. Антон щёлкает выключателем — и вдруг слышит хлопок. Это в ванной скончалась лампочка.

***

 — Я отвезу тебя в общежитие, — сказал Антон, открывая дверь машины.  — Погоди, — тут же ответил Олежа, приложив палец к губам. Они пару секунд стояли в тишине. На улице было тепло. По-весеннему тепло, когда солнце начинает греть асфальт, когда трава отчаянно пытается зеленеть в загрязнённой атмосфере центра города, когда птицы начинают петь в четыре утра, потому что видят краешек солнца, и когда кошки выползают из подвалов, чтобы увидеть, как изменился белый свет.  — Смотри, — шепнул Олежа, кивая на колесо машины. Под задним колесом мило свернулся бездомный кот.  — Если мы поедем, ты его раздавишь, — тихо сказал Олежа, не желая, видимо, тревожить незваного гостя. А затем аккуратно присел рядом. — Слышишь, как он мурлычет? Антон не слышал, как под колёсами машины мурчал кот, но, видимо, ему просто было не дано. Олежа тем временем аккуратно погладил животное (у кота могут быть блохи, лишай или что похуже, но… не важно), и Антону не оставалось ничего, кроме как тяжело вздохнуть.  — Хорошо, мы подождём, когда он уйдёт, — и Антон тоже присел на корточки рядом с котом, просто чтобы быть рядом с Олежей, и чтобы не стоять просто так, и чтобы видеть, как Олежа мягко улыбается животному. Антону просто хотелось поскорее покончить с этим. Кот тем временем поднял голову и удивлённо посмотрел на них. А затем, видимо, решив, что люди не представляют угрозы, потёрся мордочкой о ладонь Олежи. Олежа умел то, чего не умел Антон — умел рисовать, умел шить, не засыпать без кофе, умел тепло улыбаться бездомным кошкам и умел останавливаться в нужный момент. Возможно, Антону это нравилось. У Дипломатора в груди разлилось живительное тепло.

***

 — Я ненавижу тебя, — говорит Антон спрятавшемуся в отражении Дипломатору. Тот только смеётся с потухшего экрана телефона. «О покойниках либо хорошо, либо никак, Антон», — говорит он и ухмыляется, колко и морозно. Дипломатор острый, как осколки разбитых лампочек — и говорит он также, разрезая заживающие раны прямо по шву. Его плащ изодран, а маска размазалась. Дипломатор не трогает её — потому что некому стереть маску с лица Антона заботливым жестом, и некому было стереть кровь с лица Олежи — потому что не было больше лица. И не было больше крови. Не было больше заботливых жестов. Была только голодная, обжорливая, всепоглощающая тьма потухшего экрана, и глубина бездонного отражения в зеркале. Антон продолжал мыть руки в кухонной раковине — потому что в ванной Дипломатор раскидал осколки лампочки и теперь сидел, готовый в любую минуту откусить Антону язык. Как будто вырванного сердца ему было мало.

***

 — Ты снимаешь? — спросил Антон, поправляя плащ.  — Нет, — протянул Олежа, пытаясь сделать вид, что просто листает новости, а не снимает, как Антон красуется перед зеркалом.  — Правда?  — Правда-правда, — и Олежа лукаво улыбнулся. Так улыбаются коты, когда съели всю сметану в доме и притворяются, что это не их дело. И когда Антон попытался выхватить у своего горе-оператора телефон, Олежа ловко увернулся, по-кошачьи изогнувшись, и, смеясь, рухнул на кровать. — Но я никому не покажу, честно. Антон сделал шаг назад, вытянувшись во весь рост. Под его строгим (насколько это было возможно) взглядом Олежа всё-таки убрал камеру, давая Антону возможность вернуться обратно к зеркалу. Антон долго смотрел на своё отражение, пытаясь понять, можно ли разглядеть его лицо за нарисованной Олежей маской. Одно дело — под покровом ночи смотреть в глаза случайным людям на улицах, другое — смотреть под светом софитов в камеру. Пусть это и была камера на телефоне, а свет софитов — фонарик, который Олежа таскал в рюкзаке. Пусть всё это и было шитой белыми нитками самодеятельностью. Олежа сказал, что в Дипломаторе Антона не узнать. И у Антона не было причин не верить. И сейчас Олежа улыбался, всё-таки поднимая камеру и пытаясь заснять Антона, беззвучно проговаривающего реплики собственному отражению. Антон заметил краем глаза, как Олежа начал смеяться.  — Да хватит снимать! — Антон попытался отнять у Олежи телефон, но тот легко увернулся. Это была генеральная репетиция перед тем, как они вылезут на крышу — снимать настоящий ролик, который действительно уйдёт в сеть и напомнит горожанам о том, что им надо поговорить. Это была генеральная репетиция перед очередным выходом.  — Не волнуйся, это для личного архива! — Олежа трясся от смеха – не заметить это на записи будет очень сложно, как и царящий вокруг беспорядок, как и смазанную маску на лице главной звезды. На самом деле, на видеозаписях всегда видно больше, чем кажется. Но живые воспоминания, всё-таки, лучше.  — Всё равно хватит! — дипломатия не особо помогала, когда дело касалось развеселившегося Олежи, а использовать физическую силу — и преимущества в росте и весе — Антону не позволяли убеждения. — Мы собирались серьёзно записать видео, а не кривляться.  — Хорошо, я… — Олежа сделал глубокий вздох, пытаясь снова не рассмеяться. — Я больше не буду, — и Антон понял, что Олежа лукавит — улыбаясь хитро, словно кот. Конечно, он будет. Будет снимать трясущимися руками, смеяться, нелепо приближать камеру и хранить это где-то у себя. Для настоящих видео для настоящих соцсетей у них есть камера. Но к репетициям надо относиться серьёзней. В конце концов, это же не игра. И Антон попытался сделать серьёзное лицо, но Олежа улыбался слишком лучезарно.

***

Антон шагает в пропасть. Дипломатор бежит за ним по пятам, прячась в лужах, в витринах, на рекламных щитах. Блестит, бежит, летит, не желает оставить в покое — Антон видит его в отражении зеркала заднего вида. Дипломатор никак не может остаться позади. Антон замирает напротив общежития, пытаясь научиться снова дышать ровно. Или хотя бы просто дышать — потому что иногда ловушка рёбер захлопывается вокруг лёгких, и он не может сделать ни единого вдоха. На асфальте как будто до сих пор красуется кровавое пятно — хотя, конечно же, его уже давно смыли дворники, машины-поливалки и любопытные зеваки. «Не успел», — обвиняюще молчит это пятно. «Надо было держать язык за зубами», — брызжет оно в лицо. «Словом можно убить», — напоминает патологоанатом, доставший из трупа Дипломатора сердце. Ночные кошмары смеются, вылезая из потухших фонарей. Они нашли его и здесь. Антон закрывает лицо руками, пытаясь отделаться от них. Сейчас только четыре часа дня. Солнце ещё даже не садилось. С тех пор, как Олежа упал, солнце ни разу не поднималось.

***

 — Сто процентов на антиплагиате, — быстро набрал сообщение Антон. Он сидел над этой работой до пяти утра (потому что никакая геройская деятельность не отменяет учёбы) и теперь мог со спокойной душой идти спать. Дело сделано, и сделано качественно — он рассчитывал даже на меньшую цифру, но результат превзошёл все его ожидания. И Антон улыбнулся своему отражению в экране гаснущего компьютера. За окном брезжил рассвет, птицы срывались с деревьев и проводов, а Антону пора ложиться, чтобы успеть поспать хотя бы пару часов. «Ты мой герой», — напечатал ему в ответ Олежа, добавляя очередную гору смайликов, половина из которых превратилась в перечёркнутые квадратики. Олежа писал это так обыденно, но как будто бы так по-доброму, что Антон словно видел через экран телефона эту мягкую, гордую улыбку. Это «мой герой» он слышал в разных ситуациях, иногда с сарказмом, иногда — с искренним восхищением. Оно могло быть игривым и весёлым, могло наоборот — трепетным и нежным, мягким движением вдоль повреждённой ткани. Антон улыбнулся ему в ответ — пусть Олежа этого и не видит — и попросил сейчас же лечь спать. Какой же он герой, если позволяет другу гробить здоровье бессонницей? Антон не переживал за порванный плащ — Олежа всегда рядом, чтобы сшить расходящиеся концы, чтобы взять в руки распадающееся лицо Антона и мягко улыбнуться. Всегда рядом, чтобы быть героем вместе с ним — всегда рядом, чтобы мир перестал разваливаться на части. Иногда Олежа говорил ему «ты мой герой» — и тогда Антон терялся в своих чувствах, а Олежа терялся в словах и жестах, хватая его за руку или наоборот — переплетая пальцы так, что не распутаешь. Антон вынужден напомнить Олеже, что на самом деле, Дипломатор — это они оба, а не один Антон. Олежа улыбнулся — мягко, неловко и смущённо. Да, конечно, это так.  — Ты тоже герой, — сказал, наконец, Антон. У них с Олежей путались пальцы. У Антона путался язык. Путались мысли.

***

Антон быстро пролистывает ленту сообщений, пытаясь как можно быстрее спрятать безответное «Давай поговорим», отправленное накануне смерти. «Пожалуйста». Антон возвращается к другим фразам, к другим словам, которые Олежа щедро дарил ему: когда называл героем, когда желал хорошего дня, когда переживал и когда… когда был жив. Наверное, здорово, когда у тебя есть герой. На него можно положиться. Антон уже ни на кого не мог положиться — разве что на могильные плиты, и то не факт. Геройского в Антоне ничего не осталось. И он не склонен к самобичеванию или саморазрушению — просто ему вдруг кажется, что Олежи, на самом деле, не существовало. И все эти сообщения он тоже придумал. И Дипломатора тоже не существовало. Ничего не существовало. Антон поднимается по лестнице, хватаясь за перила, чтобы не свалиться окончательно. Он говорит себе, что надо двигаться вперёд, хотя на деле хочется убежать куда-нибудь назад. Желательно во времени, в тот день, когда они с Олежей вкрутили новую лампочку заместо выбитой, когда они не спали до утра, потому что Олежа писал диплом, когда Олежа выиграл у него в шахматы и когда они играли с бездомной кошкой, спрятавшейся у Антона под машиной. А лучше в тот день, когда Антону пришла идея стать Дипломатором. Сказать самому себе, что пора бы притормозить. Некоторым мечтам лучше оставаться мечтами. Некоторым словам лучше оставаться молчанием.

***

Олежа накинул на плечи плащ Дипломатора — и утонул в нём. У них с Антоном была слишком большая разница в плечах. И ещё в росте. И в образе жизни. У них была большая разница во всём, но Антон сказал бы, что без Олежи смысла в геройстве попросту не было. Не только потому, что Олежа был частью Дипломатора. Но потому, что каждому герою (как бы вычурно это ни звучало) нужен кто-то, кто бы напоминал, за что тот борется. Антон хотел, чтобы Олежа жил в лучшем мире. Олежа выхватил у него помаду, воспользовавшись заминкой — и тут же нарисовал на собственном лице полоску-маску. Получилось, конечно же, криво: Олежа не привык рисовать её на себе, отвык быть кем-то другим — да и Антон, пытаясь выхватить помаду, не давал примериться. Олежа улыбнулся, лучезарно, и засмеялся — звонко, громко. Ему хотелось разрядить обстановку. Он чувствовал себя достаточно комфортно рядом с Антоном — достаточно комфортно, чтобы улыбаться опасности в лицо. Олеже было легко рисовать на лице: он сам по себе был бледный. К тому же, он почти не выходил на улицу, постоянно то зубрил материал к экзаменам, то зашивал дырки в плаще – а в это время Антон стирал маску Дипломатора, чтобы надеть маску идеального студента. Олежа смотрел Антону в лицо — глаза блестели, а мазки помады расплывались по коже грязным пятном. В этот момент Антону казалось, что лицо его друга залито кровью. Антон моргнул в такт перегорающей лампочке.  — Хватит дурачиться, — он попытался звучать строго, но у него не получилось, потому что Олежа пытался его поддержать, и отвечать на такое строгостью тяжело. Олежа не отдал помаду, и ещё секунду они будто бы дрались за неё, хотя настоящей драки не получилось и никогда не получится. Потому что Дипломатор не ссорится сам с собой. Тогда Антон просто поймал Олежу и мягким движением вытер помаду с его лица — тот вдруг трепетно замер, будто бы они не касались друг друга так просто и будто бы это был первый раз, когда они замерли так близко. И Антон мягко стёр маску с этого господи, лишь бы с ним ничего не случилось лица — а Олежа зажмурился, как кот, и подался ближе к рукам Антона.

***

 — Хей, Олег… Олежа. Давай поговорим. Его встречает гулкое молчание. В глубине души Антон надеется, что за ним последует ответ, — хоть какой-нибудь — но ответа, очевидно, не следует. Антон чувствует, как в клетке рёбер скребётся отчаяние. Это была плохая идея. Разговоры ещё никому не помогали. Ковыряние в ране — тоже.  — Я бы хотел извиниться, — всё равно говорит Антон в пустоту. Прохлада комнаты отвечает ему молчанием. — Лучше поздно, чем никогда, да? «Только не молчи», — думает Антон и не знает, кому это адресовано. Пальцы немеют от холода. Антон сцепляет их вместе, в одну клетку, и прячет в ней лицо, потому что ему внезапно становится слишком погано. Лампочка на потолке сопит, пытаясь зажечься, но у неё не получается. Говорят, от разговоров становится легче. Антон тоже так считал раньше. И сейчас, наверное, продолжает так думать. Однако в горле стоит ком — и язык совершенно не двигается. Дипломатору бы сходить к психологу, но проблема в том, что Дипломатор стоит одной ногой в могиле. И двигаться не может.

***

Антон попытался не придавать значения расплывающемуся по телу синяку. Разве его до этого не мутузили? Нельзя вечно избегать драки. Нельзя вечно иметь с собой зонт. Очень много чего нельзя. Антон застал Олежу у дверей подъезда, вымокшим и трясущимся от холода.  — Что ты здесь…  — Ты не отвечал на звонки! — в голосе Олежи звучали одновременно укор и облегчение. Укор — потому что Антон опять подверг себя опасности и не уведомил об этом Олежу. Облегчение — потому что с Антоном всё было в порядке. Олежа пустился в объяснения, лишь бы Антон не начал оправдываться и лишь бы выплеснуть накопившуюся тревогу:  — Я знал, что ты не собирался сегодня вылезать на улицу, и я не мог с тобой связаться, и ещё новости эти в прямом эфире… И я не знал, где тебя искать, и просто пришел к тебе. А ключей у меня нет. Зонта у Олежи тоже не было, и он кое-как прятался под крышей входной двери. Антон жалел, что не поделился с ним ключами — хотя бы ключами от подъезда — и что в очередной раз не сказал, куда он побежал. И что он вообще куда-то побежал. Вместо ответа и оправдания Антон схватил Олежу за руку и буквально потащил за собой, вверх по лестнице, в квартиру, в штаб, в безопасность сквозь темноту убитых подъездных ламп, опять прячась от стыда в темноте. У Олежи были холодные руки и длинные пальцы. Второй рукой он вцепился в рукав Антона. Пока они оба не высохли, Антон не мог обнять Олежу. Вообще, он в принципе не мог его обнять: он привык говорить, а не действовать, и извинения всегда говорил вслух. Но в темноте коридора, когда они оба сняли промокшие пальто, он всё-таки спрятал лицо в объятиях причитающего Олежи. Да, виноват. Извини.  — Дурак, — пробурчал Олежа куда-то ему в шею. Антон согласился. Олежа мог сказать ещё много чего. Он мог говорить до самого утра — причитать и волноваться. Мог переживать, заводиться и успокаиваться, мог успокаивать. Слова лились из него, как вода из крана. Но в этот раз он молча предпочёл перевязать Антону раны, нарушив тишину лишь одной фразой:  — А что, если Дипломатор тебя однажды убьёт? Этот вопрос осел тяжёлым слоем тревоги на стены, на все поверхности в квартире и на аптечку, которую Олежа достал из ящика стола.  — Дипломатор никого не убьёт, — пообещал Антон. Ему хотелось в это верить. Олежа только насупился, возвращаясь к сосредоточенному залечиванию ран. Антон чувствовал, как дрожат его руки.  — Но если со мной что случится, ты без меня отлично справишься. Это должно было звучать оптимистично, но голос у Антона, кажется, сломался. Олежа легонько ударил его по плечу, мол, хватит говорить такие вещи. «А я вот без тебя не обойдусь», — мысленно добавил Антон.  — Не говори так.

***

Я не справился.  — Почему ты его не спас? — спрашивает Антон у застывшего напротив Дипломатора. Я не справляюсь.  — Почему ты его не спас? — отражается в зеркале. Я не справлюсь.

***

День сменился сумерками неумолимо быстро: казалось, солнце только что светило высоко в небе, но теперь оно провалилось за горизонт, оставляя за собой только тонкие полоски рыжевато-розового отсвета. Они лежали на кровати, рядом, разделив на двоих одну пару наушников — по затычке каждому. И за последние два часа никто из них не пошевелился. Они жадно глотали каждое слово прямого эфира, где кучка радиоведущих обсуждала события, происходившие вокруг местной звезды — Дипломатора. Они лежали так с середины дня и ни разу не поднялись, ни разу не взяли передышку. Даже во время рекламы никто из них не шевелился и не издавал ни звука, молча обдумывая услышанное. За окном день сменился вечером, и на мягком небе начали проклёвываться первые звёзды, но у обоих даже на мгновение не появилось желания задвинуть шторы. Комната Антона медленно утонула в темноте. Антон нервно сжимал кулаки. Олежа мягко накрывал его руку своей: он не был уверен, что это было уместно, но этот жест казался ему правильным. Его самого такие прикосновения успокаивали. Антона, может быть, тоже? Оставаться в темноте было намного комфортнее. В темноте обострялись чувства и терялись границы. Их было совсем не видно — приходилось на ощупь. И Олежа боялся включать свет.  — Мы делаем всё правильно, — сказал, наконец, Антон. — Кто бы что ни говорил, мы поступаем правильно.  — Конечно, — согласился Олежа. Голос был совсем сиплым — в горле всё слиплось за несколько часов молчания, — и из-за этого он звучал как будто неуверенно. Возможно, слушать отзывы о собственной деятельности — плохая идея. Но они уже начали — и отступать не будут. Олежа точно не отступит, и не отпустит, и поддержит начинания Антона, куда бы они ни привели. Пройдёт с ним весь путь — до самого конца. Потому что Олежа в него верил.

***

У Дипломатора вырвали сердце. По статистике, такое часто случается со студентами в периоды сессии. Антон пытается говорить, но слова либо не слушаются, либо вываливаются изо рта комом, непонятным и неразборчивым — ему приходится повторять ещё раз, чтобы услышать самого себя. На другом конце провода что-то переспрашивают, он что-то отвечает. Удивительно, как легко кипит жизнь вокруг. Как много людей ежесекундно грузят телефонную линию бесконечными тоннами словесных осколков. Как много людей до сих пор выкручивает и бьёт лампочки в подъезде. Как много людей сидит за решёткой и как много людей, как и Антон, в пять часов утра выходит на улицу, лишь бы спрятаться от очередной порции ночных кошмаров. На самом деле, Антон на улице один. Застывает напротив первого плаката, задающего ему простой вопрос: «Где наш герой?». «Антон, — спрашивает Олежа откуда-то из-под земли, — где мой герой?» Антону хочется сказать этим людям, что Дипломатор не «их». Дипломатор даже не «герой». Дипломатор — это они с Олежей. Если Антона спросить, где же Дипломатор, он ответит: где-то в папке «самоубийства».

***

Антон любил Олежу. Может, не так, как тот ожидал: не так романтично и не так ярко. Но всё равно любил. И эта любовь колыхалась, зарождалась где-то внутри мягкими переливами, накатывала волнами, когда Олежа смеялся, улыбался, как самый хитрый кот на свете, когда Олежа прятал телефон, притворяясь, что не снимает — это чувство бушевало внутри, когда Олежа, расслабившись, клал голову ему на плечо и тихо говорил: «Мой герой». Антон не знал, чего хотел больше — быть одним героем с Олежей или всё-таки стать героем для Олежи. Или чего он не хотел — потому что чем дольше он знал Олежу, тем сильнее хотелось, наоборот, оградить его от опасностей. Где-то здесь началось это чувство. Где-то в ледяной тишине комнаты, полной перегоревших лампочек, это чувство превратилось в яд.

***

Дипломатор был не в ладах с самим собой. Так бывает, когда два твоих «я» сталкиваются в ссоре. Антон ненавидит себя за то, что не держал Олежу за руку. В тот конкретный момент, когда Олежа падал, Антон не держал его за руку — не разбился об асфальт вместе с ним и не вытянул из падения. Не сделал ничего. И вот призрак Дипломатора завис между ними — между могилой и окном. С вырванным сердцем, расстроенный и разорванный напополам бушующими внутри страстями, он нависает над Антоном, вытирая с лица кровь. Он молчит, потому что уже и так сказал слишком много. Сам себя уничтожил парочкой фраз. Оставшись без сердца, Дипломатор применил на Антоне своё самое страшное оружие: он замолчал.

***

Однажды Антон поймал себя на мысли, что помада на бледном лице Олежи похожа на кровь. И тут же прогнал эту мысль куда подальше. Она была дурацкой и глупой, даже нереалистичной — просто побочный эффект повышенной тревожности, которой Антон отличался последнее время. Экзамены, обострённые настроения, бессонница — всё это наложило свой отпечаток, и в голове всё смешалось в какую-то кашу, и бдительность куда-то исчезла. И теперь Олежа старался как можно быстрее надеть плащ и нарисовать маску, потому что ему надо отвести подозрение от Антона.  — Я сойду за Дипломатора, — сказал Олежа, пытаясь уложить волосы похожим образом. Да, на улице темно, фонари еле горят, так что, возможно, это действительно сработает. Олежа ведь тоже Дипломатор. Они Дипломатор вместе. Но почему-то у Антона саднило в груди, когда он представлял Олежу в гуще событий — и каждую секунду в голове мелькала мысль о том, насколько это может быть опасно. Или это была простая паранойя.  — Всё будет в порядке, никто тебя не заподозрит, — Олежа скорее пытался успокоить себя, потому что Антон-то ему казался оплотом спокойствия. На самом деле Антон хотел схватить его за руку и попросить быть осторожным. Но Антон сдержался. Олежа умный парень — и сам всё понимает. А действовать надо было быстро. В конце концов, убило его вовсе не это.  — Всё будет в порядке, — сказал Олежа, вырывая себе сердце.

***

Дрожащими руками Антон снова пытается нарисовать маску, но получается из рук вон плохо. Она кое-как закрывает круги под глазами, только это совсем не помогает. И пальто на Антоне смотрится просто нелепо — топорщится, мнётся неуверенными складками. И буква «Д» на свитере выцвела и стёрлась. Антон опускает руки. Заходит в ванную и вдруг понимает — на полу нет осколков. И лампочка висит под потолком целая — просто она никак не может зажечься. Ей чего-то не хватает. Антону тоже много чего не хватает. Он не умеет шить, не умеет улыбаться, не умеет обрабатывать собственные раны и не умеет радоваться, когда гладит бездомных кошек. Антон не умеет много чего — и уже ничего поделать с этим не может. Так что Антон навечно запирает Дипломатора за решётками трещин разбитого зеркала. Оставайся там, очередная плохая идея.