Жена цезаря

Джак — правоверная мусульманка. Да, она свободолюбива, она осмелилась открыть лицо и надеть мужское платье, поправ законы шариата. Но она мусульманка. Это у нее в крови, впитано с молоком матери. И потому первое, что она испытывает, увидев происходящее — инстинктивное отвращение. Ибо мужчины не должны всходить на ложе друг с другом. Это против законов Аллаха и законов человеческих. Плащ, брошенный на осеннюю листву, и на нем — двое в греховном соитии. Гай Гисборн — темные волосы разметались, голова запрокинута, ноги обхватывают талию любовника, руки скользят по его спине, блестящей от пота. И Робин, их Робин... Упирается в землю стиснутыми кулаками, целует подставленное горло и что-то хрипло шепчет, раз за разом толкаясь в распростертое под ним тело. Джак цепенеет, будто прирастает к земле. Она не хочет смотреть, но и отвернуться не может, картина раскаленным тавром отпечатывается в памяти. В сплетении обнаженных мужских тел, Аллахом не предназначенных друг для друга — жестокая страсть, равная жажде убийства, и странная, невозможная, дикая нежность, затмевающая всю любовь, что встречалась ей до этого. Те, кто не должен быть вместе, любят друг друга так, словно иначе и быть не может, словно высшие силы соединили их — и тела лишь следуют за душами. И поэтому то, что видит Джак — невыносимо прекрасно красотой извращенной и порочной. Прекрасно искаженное лицо Гисборна, покорно принимающего чужую плоть и рвущегося навстречу каждым движением бедер. Прекрасен Робин, сотрясаемый длинными тягучими волнами, что прокатываются по мокрой мускулистой спине и ниже. Зажимая себе рот рукой, чтобы не закричать, Джак впитывает глазами чужую страсть, непохожую ни на что, виденное раньше, и тонет в ней, как в хмельном сладком напитке из меда, собранного на ядовитых цветах. Когда оцепенение проходит, она сломя голову бежит от поляны, точно за нею гонится шайтан и все его демоны, но стоны еще долго звучат в ушах. Она находит первый подходящий предлог, чтобы вечером сбежать из лагеря. Потому что не представляет, как посмотреть в глаза Робину, что сказать. И дальше тоже молчит, не спрашивает и старается не вспоминать увиденное. Но мелочи, которых она раньше не замечала, бросаются в глаза. Как Робин исчезает, воровато оглядываясь. Как порой морщится, садясь в седло. Как мелькает в вырезе рубахи характерная отметина, и он поспешно затягивает шнуровку. Джак молчит, не говорит даже Уиллу и умудряется ничем себя не выдать. Старается держаться, как обычно, не сторонится Робина. Она ненавязчиво покрывает его, придумывает оправдания ночным отлучкам. Придерживает излишне любопытного Мача, готового рвануть следом за обожаемым хозяином. Высмеивает Алана, когда тот заявляет, будто видел мирно беседующих Гая и Робина, и убеждает, что ему с пьяных глаз померещилось. И когда во время очередного налета на замок из комнаты, куда Робин уволок для разговора «взятого в заложники» Гисборна, вдруг выбегает стражник с перекошенным лицом, Джак встречает его ударом меча. Прямо в сердце, насмерть. Ей сложно принять то, что происходит между этими двумя, понять эту греховную страсть. Но она старается — из любви к Робину, ведь не может быть грязным то, к чему он прикоснулся. А еще Джак знает, как смотрят на него люди, которым они помогают. Их дело, то, за что они борются — без Робина это все невозможно. Пусть он не безгрешен, но... Им нужен предводитель. Людям нужна легенда. А жена цезаря, как известно, должна быть вне подозрений.