И расцвела сирень...

Запевающий сон, зацветающий цвет, Исчезающий день, погасающий свет. Открывая окно, увидал я сирень. Это было весной — в улетающий день.

      У Миши в груди расцветает сиренью весна. У Миши — любовь вперемешку с кровью и тоской. У Миши боль вечным спутником и другом верным заменила и подвинула Сережу. И Миша, кажется, уже не в силах справиться и спастись. Не той любовью, не того — ситуация, не имеющая выходов.       И началось это так нелепо и с абсолютной ерунды, что даже умирать по причине такой — идиотизм чистой воды. Про то, что умирать в семнадцать, будучи готовым сделать шаг в новый важный этап жизни, испытать новую ступеньку своей иллюзорной лестницы, еще глупее, он вообще уже молчит. Хотя, с лестницей он возможно загнул, судя по всему ступеней новых у него просто от начала мироздания не предполагалось. Только ему об этом никто не сказал.       Жизнь тешила мальчишку до последнего: хорошие, верные и понимающие друзья, успехи в любимых дисциплинах, любящие родители. А потом ударила наотмашь и смертельно. И ударила-то чем? Самым лучшим, самым высоким чувством, о котором Миша грезил. Домечтался, мальчик. Он хотел быть любимым, и в ответ бесспорно отдавать себя без остатка. Ну почти же, а… Жаль, с первым пунктом не прокатило... — Бестужев, чего застыл, как памятник самому себе? — смеется Паша.       Рылеев с Муравьёвым, сидящие на лавочке рядом с Мишей, окидывают Пестеля взглядом «а мог уже быть труп», но молчат, верные своему слову. А сам Мишка думает, что, в целом, Паша прав, о памятнике задуматься стоит, в скором времени понадобится. — Да так, размышляю, — отмахивается мальчишка, заходясь кашлем.       Паша пожимает плечами и, не задумываясь, отламывает веточку от куста сирени, буйно разросшегося на школьном дворе. Мишу передергивает нервно. «Кусты ломаешь, Пашк, — думается ему. — И людей тоже».       На языке металл кровавый звучит послевкусием кашля и горечью лепестков расползается. Так привычно, что аж страшно. Не в семнадцать лет к такому привыкать. Не в семнадцать рассыпаться лепестками, оставаясь в памяти других сиренью на крови, печальным отголоском весны, что он не сумел дожить.       У него в душе изломы, как на веточках куста, у которого крутится Паша. И его боль сочится из каждой трещинки. У него вся любовь в отчаяние превратилась, что кажется, признайся ему сейчас Пестель в любви и пообещай царствия небесного, он бы ему в левый глаз плюнул за все страдания.       Мишке хочется, чтобы его сирень была, как у Куприна — чудесное спасение, сплошной софт и никакой драмы, но у него только погибель неминуемая.       У Бестужева цветы и Пашина любовь не к нему по венам.       Миша зажмуривается, словно от солнца яркого и слепящего, обещающего другим праздник долгой жизни. На самом деле, Миша прячет глаза, не в силах смотреть на того, в чьих легких блаженная пустота, а на губах извечный вкус пестелевской любви.       Коля подходит к ним в компании Трубецкого, освободившись после собрания школьного самоуправления. У Романова в руках сразу же оказывается веточка сирени и печать щемящей нежности — поцелуем на щеке.       Мише смешно до плача, до боли. Он видит в этой веточке любовь, которая могла принадлежать ему, но отдана в чужие руки. В один миг становится до грустного просто и ясно, почему в его легких распускается сирень. И — ирония.       Его бесит, обижает, ломает смешит и то, что Пестель пошел по классике жанра, старому, как свет, сюжету — плохой мальчик полюбил хорошего. А он, Миша Бестужев-Рюмин — тоже хороший мальчик. Даже на первый взгляд милее, нежнее, светлее. Ему как-то Кондраша под впечатлением от какого-то то ли фильма, то ли сериала выдал, что если бы ангелы искали себе пристанище, облик земной, они бы его выбрали. Только, видимо, не дотянул…       А ведь в какой-то момент, до глупости примитивный по обстоятельствам своим, когда любовь только первый раз его легкие изнутри ростком сирени погладила, показалось, что все может сложиться, совпасть, сойтись. Почудилось, что любовь может случиться.       Они тогда вдрызг пьяные были, что сейчас даже повода не вспомнить. Кажется, день рождения какого-то одноклассника отмечали. Пашка с Мишей тогда вместе домой пошли, по пути как-никак, да и спокойнее вдвоем все равно (да будут прокляты то решение и тот день). Идти оставалось всего ничего, как к ним какая-то шпана наглая прицепилась. Ярлыков навесили с ходу, и морду планировали начистить, мол, чтобы по цветовой гамме соответствовали. А сами все как на подбор рослые, в плечах со шкаф-купе размахом будут, в общем, им ничего не стоило перешибить тоненького Бестужева одним плевком (лучше бы прибили, право слово, он бы сейчас ни от этих лепестков, ни от чувств не мучился бы). Конечно, Пестель заступился, огреб сам по самое не хочу, но Мишу в обиду не дал, даже возможность дунуть в сторону мальчишки бугаям не предоставил.        Вот тут и была поставлена точка невозврата.       И Миша правда понимает, как это тупо. Почти так же, как быть готовым идти под венец с тем, кто тебе дверь придержал. Они же друзья. Это нормально и правильно горой стоять друг за друга. Но это Мишель. До безрассудства, до щемящей нежности ко всему такому восприимчивый. Как котенок, отзывчивый на всю доброту и ласку, тыкается доверчиво носом в чужие ладони, что погладили однажды, всего себя им подставляет без раздумий.       Ох, и к чему же тебя это привело, Мишенька?       Сидишь, на Пашу смотришь глазами больными и несчастными, даже скрывать уже не пытаешься (да и не получается уже, сил не хватает), вечерами рыдаешь в плечо Сережино, пока Рылеев костерится и вымаливает у тебя позволение довести сведения до Пашки: вдруг что исправить можно. А ты, мальчишка с большим и чутким сердцем, в свою очередь просишь молчать. И после смерти молчать тоже. Просишь после себя в подарок Пестелю блаженное неведение оставить, любовь к Коле незапятнанную чьей-то глупой и безответной. Да и не изменить уже ничего.

***

— Эй, Мишель, да чё с тобой сегодня? — интересуется Паша.       Они втроем: он, Сережа и Паша не спеша подходят к дому Миши, чтобы там разойтись. Муравьев — к Бестужеву за конспектами, а Пестель — по своим делам. Миша плечами передергивает неопределенно, за ручку подъездной двери хватается — слабость прошибает резко — и отвечает, собирая остатки сил: — Рефлексирую, Паш. Попробуй, иногда полезно.       Пестель лишь хмыкает и прощается, бросая напоследок: — Ну бывайте, голубки.       Уходит.       Накатывает то ли чувство, то ли роковое предчувствие, что Миша видит эту спину, самого Пашу, в последний раз. Ему плохо, еще хуже, чем было, а казалось бы, некуда уже. — Миш? — осторожно зовет Сережа.       Миша уже не слышит. Грудную клетку разрывает от адской колющей боли. Сирень прорастает сквозь него одновременно больно и нежно, лаская раны и разрывы листочками, оставляя на них поцелуи последние своими лепестками. С уголка губ тонкой теплой струйкой сбегает кровь, разбиваясь об асфальт рубиновыми каплями. Издалека, с обратной стороны темноты и сознания слышится взволнованный голос Сережи…       На дворе властвовал май, распускалась сирень и умирал одни мальчик.

***

      На могиле Миши Бестужева-Рюмина — буйные заросли сирени и извечный гость. Сережа Муравьев-Апостол смахивает слезы и смотрит на букет полевых цветов. Солнечные и теплые, точно Миша. Где-то в груди все разъедает от боли.       Он аккуратно укладывает цветы на краешек памятника и, проведя по нему рукой в молчаливом «до свидания, мой хороший», встает, собираясь вернуться к живым.       Над хранящим вечную незыблемую тишину погостом прокатывается приступ кашля.       И окровавленная ромашка опускается на могилу мальчика, что не дожил свою весну, пропахшую сиренью...